Ты — мой мысленный грех

Осень коварна. Вроде и припекает солнце по-летнему жарко, одуряюще, но от земли уже тянет промозглой сыростью. С вечера примостишься у костра на одном плаще, а к рассвету и не заметишь, как проберет до костей. Тебе-то ничего, молодой, здоровый, кровь горячая, потянулся, размялся — и как не было. А у него суставы битые, старые раны на погоду ноют. Этот гордец ведь не признается, что больно, что порой с утра едва в седло сесть может. Помирать будет — не признается. Только ты не слепой, привык подмечать каждую мелочь, а уж за ним — и подавно. Когда глаз не отводишь, многое видно: и как губы кривит, и как руку затекшую разминает, и как спешивается — нет, не сказать, чтобы неуклюже, лишь самую малость скованно. Но этого хватает. И ты торопишься, изыскиваешь повод до жилья добраться, в поле не ночевать. А уж на месте — служанкам приказать, чтобы комнату протопили, горячей воды натаскали. Поначалу еще к знахаркам бегал за мазями, настоями, сейчас-то уже нет, с собой возишь. — Рубаху снимай! Командуешь, а внутри обмирает: вот сейчас тебя с твоими попытками позаботиться — как щенка, за дверь. Даже за шкирку хватать не надо, ему одного взгляда хватит. Сам не раз видел: Марджелату зыркнет, и тот же хозяин корчмы, к примеру, начинает носиться, словно ему за шиворот горячих углей сыпанули. Но обходится, снова обходится. И рубаху он стягивает, и плечи под твои руки подставляет. Дальше привычно... Полжизни с циркачами провел, знаешь, где осторожно пальцами пройтись, где растереть, где нажать сильно, до боли. Поджарый-то поджарый, но под кожей не мышцы — сплошные канаты, пока продавишь. Женщине тут не справиться, хотя женщину он так не подпустит. Тебя подпускает, доверяет. А девки — они для другого. Зачерпнуть мазь, втереть. Опять руками по плечам. Широкие, сильные. Красиво. За такие плечи только держаться. Ты бы и сам подержался, будь твоя воля... Не к месту такие мысли, совсем не к месту. Но все равно красиво. И плечи, и спина. И неважно, что под ладонями не гладкая кожа, сплошные шрамы. Помнишь ведь, как первый раз спину его увидел. Тогда еще удивлялся: с чего это Марджелату в стороне ото всех на речке купается? Ну и пошел следом. Увидел — обмер. Он только ухмыльнулся криво. — Что, Зайчик, страшно? Так чего ты хочешь, у старого волка и шкура битая. А тебе не страшно было, ты слов подобрать не мог, и сейчас не очень-то получается. Словно ножом по сердцу спина эта исполосованная. Найти бы того, кто виноват, вцепиться в горло по-звериному, чтобы под зубами хрустнуло, и вкус крови в глотке... Но где ж их найдешь? Да и не один там человек поработал. Не тело — сплошная география. Каждый рубец чувствуется, когда руками ведешь. А хочется не руками. Губами бы прижаться, каждый шрам обвести, выцеловывая. Много их... Змеятся, перекрещиваются, накладываются. Про одни ты знаешь, про другие догадываешься. Марджелату не любит вспоминать, разве что случайно проговорится. И ты каждое слово ловишь, домысливаешь потом, о чем он умолчал, ворочаются эти домыслы острым ножом. Сам тоже не в хоромах вырос. И били, и стреляли, вот только кажется, что тогда не так больно было, как за чужую спину израненную. Широкие, полустершиеся, старые. Турецкие палачи поработали. Марджелату проговорился, когда в бреду лежал. А на что заплечных дел мастера способны, ты от беглых наслушался. Думать не хочется, каково это, когда из тела ремни нарезают, а потом поверху железом или солью, чтобы раньше времени кровью не истек. И суставы больные, и старые переломы — оттуда. После дыбы не только суставы болеть будут, на тот свет отправиться можно. На груди отметины в рисунок странный складываются — прутом раскаленным жгли. Тот, кто это делал, видать, любил, чтобы все красиво было, старался. Чудо, что уцелел, что не калека, что при своем уме остался. Но сбежал, уж ты-то знаешь, что сбежал, добром из таких застенков не отпускают. Марджелату сильный, на десяток человек жизненной силы хватит. Сколько бы старуха с косой ни приходила — уйдет несолоно хлебавши. Поверх следы потоньше, явно от кнута. Много. Каторга это, к гадалке не ходи. Об строптивых там нагайки обламывают, места целого потом не найти, сплошное месиво. А Марджелату и перед господарем головы не склонит, что уж про надзирателей говорить. Ты не изверг, просто убийца. Застрелить кого — за милую душу, а вот пытать, на куски резать — нет. Хотя умеешь. Знаешь, где надрезать, чтобы только сухожилия повредить, а там ломать каждую кость коротким точным ударом. Как нож провернуть, чтобы внутренности накрутить, словно на жернов мельничный. И попадись тебе кто-то из тех, кто Марджелату спину изукрасил, помирали бы долго... За него — и палачом бы стал. Руками по спине, вниз. Ожог на левом боку, с ладонь. Это Марджелату сам. Рассказал как-то. Сухо, без подробностей, но тебе хватило. Уходил от погони, подстрелили. Местность безлюдная, рана гнить начала. Так что ремень в зубы, чтоб не орать, порохом присыпать и поджечь. Сколько их еще, ран этих, и пулевых, и ножевых. Как та, на плече. Вид которой отдает горечью вины. Да, прикрыл, вывел, но поздно. Ведь показался тебе мельник знакомым, но чуть помедлил — и не успел, не защитил. А что потом своей шкурой с подельниками расплатился, так это мелочи, вспоминать не стоит. Не турецкие палачи, пытать не умеют. Вверх, от поясницы до лопаток... И снова шрамы от кнута, свежие. Снова твоя вина. Как и тот шрам, из-за которого Марджелату под шляпой лоб лентой перевязывает. Не полезь ты на рожон, не отхвати пулю, может, и он бы от жандармов ушел, не оказался опять в тюрьме. Или ты сумел бы вытащить раньше. А ты как последний дурень... Оно тебе надо было? Уж точно не ради справедливости да свободы невиновных, которых жандармы в тюрьму покидали, ты в тот бой ввязался. Но вот это насмешливо-удивленное: — И это говоришь мне ты... В ответ на твои слова, что нужно освободить ни в чем не повинных людей. Будто он уже оценил, составил мнение. Нелестное. А хотелось, чтобы как на равного смотрел. Никогда раньше ты не рвался доказывать, заслужить чужое уважение, лишь один одобрительный взгляд. А тут взыграло. Кинулся вперед, под ружья, доказать... уж неясно, что. И возглас в спину: — Какой бес тебя под пули несет! Только раззадорил. Доказал? Дурень как есть. Твоя глупая гордость снова легла на чужое тело рубцами, следами от кандалов. Свежими поверх старых. Поцеловать бы, как тем утром на барже. В ту минуту смелости хватило, а вот сейчас — нет. Может, потому, что тогда еще просто благодарность была, а сейчас не так целовать хочется. Провести губами по запястью, где бьется тонкая ниточка пульса, и вверх, до сгиба локтя, где метка от ножа змеится. Уж неясно, откуда взялась. Марджелату на вопрос только плечами пожал, мол, так, полоснули. Шрамы... да что шрамы. Ты же не девка, чтобы ужасаться и шарахаться. Впрочем, и те не очень-то шарахаются, в каждой корчме, почитай, виснут, обнимают. Ты бы и сам... обнял, поцеловал, крепко, взасос, ни одна красотка так не поцелует. Заласкал бы губами и насмешливый рот, и ямку под горлом, и грудь, и ниже... где пахнет терпко, мускусно. Кинжалы, шпаги глотать умеешь, цирковая наука, и член взял бы, вобрал глубоко, до горла. Перед таким никто не устоит, и Марджелату не устоял бы. Ощутить на языке горячую бархатную тяжесть и соль, выпить до последней капли, впитать кожей каждый стон... Но нельзя. Шрамы — они не только на теле. Те, что в душе, пострашнее будут. Помнишь ведь, как его у циркачей отыскал. И какие у него глаза были, тоскливые, безнадежные. Свои, ради кого рисковал, шею подставлял, смерти в лицо смотрел — поверили, что на подлость способен. Бросили. И про тебя подумал то же. Подходил к нему аккуратно, по шажку, будто к зверю раненому. Клялся в душе, что ты уж точно не бросишь, не предашь. И после всегда за спиной держался, прикрывал. Терпел, когда Марджелату язык свой ядовитый на тебе оттачивал. Нутром чуял, что не со зла, а словно на излом пробует. Не испугаешься, не сбежишь? И ведь подпустил. Открылся. Доверился. О себе рассказывает. Заботиться позволяет. А что тебе не разминать — ласкать и целовать эти плечи хочется; что когда он с девицей отплясывает, целует, в сено кидает — себя на ее месте видишь... Думать думай, а показать не смей. Потому что девиц много, но они на одну ночь. А тот, кто спину прикроет, плечо подставит, руки больные разотрет — ты один. И за твои мысли он не в ответе. Узнает — каково ему рядом находиться будет? Это если вовсе не погонит. А коли прогонит, вновь один останется. Худшего предательства и не придумаешь. Да и тебе каково будет? Подле быть — уже в радость. Так что молчи, слова сказать, жестом себя выдать — не смей. Еще и еще ладонями по плечам, по спине, пока не уйдет напряжение, не расслабятся мышцы. И... не удержаться. Все-таки перехватить руку, прижаться губами к запястью. На одно невообразимо долгое мгновение забыть обо всем. А потом заставить себя не сбежать. Не отвернуться. Поймать устремленный на тебя взгляд янтарных глаз. Насмешливый... или... Принимающий?