***
Лейтенант Николя Дэйвос. Сначала это было просто имя, строчка в донесении Агаты. Потом к имени прибавилось лицо. Спокойное, уверенное, только в самых уголках рта затаилась улыбка. Вилара тогда почти ворвался в корчму, он был зол после того, как упустил и Желтую Розу, и груз оружия, и ему хотелось сорваться хоть на ком-то за позорный провал. И в первый момент показалось, что цель найдена. Да и Агата ярилась, в открытую обвиняла Дэйвоса в сотрудничестве с заговорщиками. Повода не верить ей у Вилары не было. Вот только Марицика Гика после первых же резких слов коршуном кинулась на защиту кузена. И пришлось осаживать Агату, делать хорошую мину при плохой игре. Любимый родственник фаворитки господаря, что означает — неприкосновенный. — Лейтенант Дэйвос вне подозрений. Он из свиты господаря. Но выражение глаз лейтенанта он тогда хорошо рассмотрел. И ни на секунду не усомнился как в том, что Дэйвос виновен, так и в том, что тот отлично осознает: тронуть его не посмеют. «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю». Известная и очень популярная в политике игра. Вилара никогда ее не любил. А еще он не любил, когда что-то не понимал. А Дэйвос... его приятель, именуемый Желтой Розой, и то был понятнее. С подобными Виларе сталкиваться доводилось. Сынки богатеньких родителей, пресытившиеся всем аристократы, которые бесятся со скуки. Разница только в том, что Марджелату развлекался, не стреляясь на дуэлях и задирая подолы крестьянским дочкам, а дразня старуху с косой. Что угодно, лишь бы по краю. Опасен, да. Смертельно опасен, но понятен. Подтверждению выводов служило и то, что Марджелату исчез из города, едва их так называемая «революция» увенчалась успехом. Там, где политика плаща и кинжала сменялась на дележку должностей, манифесты и торг, кто с кем какой выгодой обязан поделиться, ему было неинтересно. А вот чем руководствовался Дэйвос, у Вилары понять не получалось. Всегда предельно вежлив, галантен, но любой словесный поединок с ним оказывался заранее проигрышным, а за мягкой улыбкой начальнику жандармерии чудилась сталь. Такой же змей, как Агата? Пожалуй, гораздо умнее. Расчетливый, предусмотрительный, умеющий использовать любое преимущество. Но действия Агаты легко было предугадать в силу ее абсолютной беспринципности. А вот что делать с куда более тонким политиком, да еще и с принципами, Вилара не знал. Подловить лейтенанта на горячем не получалось, так что он просто следил. Своего рода личное безобидное увлечение. Ведь пока нет обвинений, то и следящей стороне предъявить нечего. Ведь начальник жандармерии не может даже в мыслях в чем-то подозревать близкого родственника невесты господаря. А если тому что и показалось, так это нервы. Может, стоит на воды съездить, подлечиться? Встречи на приемах, в коридорах дворца, обмен вежливыми, положенными по этикету фразами. Насмешливый взгляд одних глаз, подозрительный — других. Я знаю, что ты знаешь, что я знаю.***
Как все пошло совсем не туда, Вилара и сам не понял. Ведь не мальчик, шестой десяток разменял. И уж точно не увлекался посещением «музыкальных салонов», особенно со специфическими развлечениями, до которых иногда бывает охоча богатая молодежь. Так что ни о чем таком он не думал, в голову даже не приходило. Просто после очередного приема Дэйвос обнаружился у него в комнатах. Сидел в кресле, потягивал бренди из бокала. Такой же, как обычно, разве что чуть более расслаблен, да щегольской наряд не в идеальном порядке. Без сюртука, две расстегнутые пуговицы на жилете, ослабленный узел шелкового галстука. — Лейтенант Дэйвос. — Ага Вилара. Вежливые кивки, приподнятый в салюте бокал. А потом Дэйвос встал, скинул жилет, потянул с плеч рубашку. Вилара аж дар речи потерял от неожиданности. А тот, все с тем же выражением лица, с каким отвечал на нападки Агаты, только поинтересовался: — Я ошибся? Почему он не ответил «да» и не выставил Дэйвоса за двери, Вилара не понимал ни тогда, ни потом. Может, потому что Агата, его единственная более-менее постоянная любовница, крутила интриги с Траяновым. Может, из любопытства. Может, из такой себе затаенной гордости, что красавчик-лейтенант, вдвое моложе, на которого при дворе многие дамы облизывались, пришел к нему. Сам пришел! Будь на месте Дэйвоса кто-то другой, Вилара бы точно заподозрил, что из корысти, что чего-то хотят. Хватало таких, и даже Агата не была исключением. Но для чего это могло понадобиться Дэйвосу, в голову не приходило. И Вилара согласился. Первый раз оказался скорее странным, чем приятным. Он не слишком-то понимал, что делать в постели с мужчиной, чтобы хорошо было обоим. А так, чтобы хорошо было лишь ему — не хотел. Дэйвос с едва уловимой усмешкой глядел из-под ресниц, не по-мужски красивых, но губы подставлял покорно, ласкал умело и отзывался на прикосновения Вилары всем телом. Это женщина в постели может солгать, а с мужчиной подобное не пройдет. Только это и успокаивало: горячая податливость сильного гибкого тела, прерывистые вздохи и стоны, которые Дэйвос не считал нужным скрывать, но и не выставлял напоказ. И что в тот первый раз они оба все-таки кончили — такое не подделаешь. Да, первый раз вышел не очень. И Вилара, отдышавшись, просто лежал в постели на боку и молчал, глядя на мужчину рядом. Запоминал. Заранее и легко смирился с тем, что этот первый раз окажется и последним. Вот удовлетворил кузен Марицики свое странное любопытство, а теперь встанет — и уйдет. И он действительно ушел. А потом почему-то вернулся. И возвращался снова и снова. То через день-другой, то через две, три недели, то мог запропасть на несколько месяцев, а потом снова объявлялся в апартаментах Вилары, словно ни в чем не бывало. Проходил, часто на ходу скидывая одежду, проводил руками по плечам, прижимался всем телом. Ни лишних слов, ни вопросов. Так, словно это самая естественная вещь в мире. И Вилара позволял. Сам обнимал, ронял на постель, наваливаясь сверху, сминал губы поцелуем. Совсем не женские губы, не податливые, каждый поцелуй, как схватка или вызов. И остальное тоже. Горячее, яркое и яростное, как по лезвию ножа. Совсем не так, как с Агатой. Уж эта и льнула, и стелилась, умела, когда надо, быть мягкой и податливой, даже нежной. Вот только почему-то после Николя изощренность и нежность Агаты с каждым разом казались все более наигранными и фальшивыми. Между прочим, после того первого раза получалось у них куда лучше. Вилара хорошо знал, что чужое удовольствие — это половина своего, и щедрому воздастся. А Дэйвос, похоже, не умел чего-то стыдиться в постели, отдаваясь легко и отчаянно, не чураясь самых рискованных ласк. Руки, губы, тело... Позволялось все — и принималось тоже все. А его прячущаяся в уголках губ усмешка кипятила давно остывшую кровь Вилары, будила самолюбие, не давая успокоиться, пока победа не будет одержана. Кстати, мысль, что спать с Дэйвосом — это риск почище, чем с Агатой, у Вилары мелькала. Но, справедливости ради, надо признать, что лейтенант с ним и не спал. Никогда не оставался на ночь. Когда все заканчивалось, лежал рядом, пока дыхание не выровняется, после вставал, натягивал свой щегольской костюм, завязывал у зеркала галстук и уходил. Чтобы через некоторое время вернуться снова. Зачем ему это, Вилара так и не спросил. Как-то все не к месту приходилось. Да и не разговаривали они особо. Не о личном так точно. Разве что официально-вежливо, как на приеме, или, наоборот, на тонкой грани между ехидством и насмешкой, в попытках задеть другого в своеобразной словесной дуэли. Но не равнодушно. Как угодно — только не равнодушно. Вот как хочешь, так и понимай. Последний раз Николя пришел уже после того, как началась вся эта революционная история. Когда Братство смогло продавить свою линию, заставить господаря подписать конституцию. Непривычно возбужденный, растерявший часть былого лоска, растрепанный, над бровью виднелась ссадина, а глаза были хмельные и шалые. И целовал, цеплялся за плечи едва не до синяков, подавался навстречу, как никогда. И задержался дольше, чем обычно. А потом, привычно поправляя у зеркала галстук, даже не оборачиваясь, бросил: — Уезжай из города. — Что? — Вилара сначала даже не понял. — Уезжай из города, — повторил Николя, прежде чем выйти. Утром Вилара узнал, что господарь отрекся от престола и бежал. В Бухаресте снова зазвучала стрельба. Он не уехал. Не господарь, которому было куда бежать. А начальник жандармерии, который за свою долгую службу ничего толком и не нажил, кроме седины в волосах да пары шрамов на шкуре. Ни жены, ни детей, ни денег особых. Так что просто перебрался из дворца в городские апартаменты и сменил мундир на партикулярное платье. Смешно, но его не тронули. А ведь он немало этих повстанцев переловил, перестрелял, спровадил на каторгу. Но о нем даже не вспомнили. Никому не нужный отставной жандарм, для которого даже враги пули пожалели. И это понимание отдавало тоскливой горечью. Следующие несколько месяцев он жил скорее по инерции. Выбирался разве что в ближайшую ресторацию, потому как слугой так и не обзавелся. Ловил краем уха новости о творящемся в городе и так же безразлично возвращался к себе. Политические игры Вилару интересовали мало, о старых знакомых выяснять не тянуло. А потом все закончилось, предсказуемо и закономерно. Неорганизованная толпа мало что могла противопоставить регулярной турецкой армии, и даже валашским отрядам, перешедшим на сторону восставших, исправить ситуацию было не под силу. Хотя, надо отдать им должное, держались до последнего. Вилара не собирался лезть на баррикады, отстаивая какую-то там независимость. Но он знал одного человека, который точно полезет. И словно кто его под руку толкнул. Впервые за последние месяцы апатия отступила. Недаром он столько лет возглавлял жандармерию, отлично знал все ходы и выходы и в городе, и во дворце. Сложнее всего было отыскать в творящемся вокруг безумии одного конкретного человека, но каким-то чудом ему это удалось. И никто внимания не обратил. Когда перед вами едва не полк турецкой пехоты, кто заметит случайного прохожего, который выносит с линии огня раненого? Кое-какие должники у Вилары оставались, так что найти доктора, который не станет трепать языком, не составляло труда. Хотя тот мало что мог сделать. Вытащить пули, зашить, перевязать. И только плечами пожимал, когда Вилара спросил о прогнозах. — Кто его знает. Две пули: в плечо и в грудь. Но организм молодой, сильный. Может, и выкарабкается. И вот теперь он сидел с раненым, менял повязки, давал лекарство и ждал. Зачем? Ответа на этот вопрос Вилара не мог дать даже самому себе. Как не сумел бы объяснить, почему вообще отправился тем вечером искать Дэйвоса. Нашел, вытащил, привез к себе. Не друг. Не враг. Пожалуй, даже не любовник. Вилара еще раз поправил одеяло, стер со лба раненого пот. — Зачем? Ты выживи давай, а там разберемся.