Болото

Спокойная жизнь, она порой что болото. С виду ровная поляна, красивая, зеленая, но не успеешь оглянуться — затянуло тебя в трясину. И дни куда-то утекают, словно и мимо. А ты лежишь себе, будто сом под корягой, да плавниками изредка шевелишь. Нет, затянуло не сразу. Поначалу, едва голову от потери крови перестало вести, так ты и вскочил. По городу кружил, выспрашивал, разыскивал. Но в цирке Заячью Губу никто не видел, а других концов и не было. Не водилось ни у тебя, ни у Братства знакомцев среди тех, кто на самом дне обретается. А без этого искать головореза в Бухаресте — что ветер в поле ловить. Пустая затея. Но равно ты искал, как умел. Кружил по городу, высматривал в толпе знакомую седую шевелюру. Ждал, что сам найдет, так оно даже вернее выходило. Всегда ведь находил. Что в городе, что посреди степи, где и дорогу спросить не у кого, разве у ворон. И ведь не сговаривались, а все одно — находил. Выскакивал, словно чертик из табакерки, отводил погоню, прикрывал спину, сидел у костра рядом, зубоскалил, флягу из рук норовил выхватить. День-два — и снова исчезал, как и не бывало. А ты все косился настороженно да твердил себе: не привязывайся. Завеется куда этот вольный ветер — только его и видели. Привыкнешь, что чужое плечо рядом — как потом отвыкать? А потом, на мельнице... Ты и думать забыл, что такое бывает. Когда под ножи, под пули, своей шкуры не жалея кидаются, прикрывая. Тебя прикрывая. И в душе будто что-то перевернулось. Согрело. Растопило сомнения и страхи. Ты поверил, наконец. Да разве можно было усомниться в привязанности, преданности, когда вот так? И после ты даже мысли себе не дозволял, что не выбрался Заячья Губа с той мельницы. Может, потому и перестал искать. Чтобы не узнать дурные вести. Себе твердил — сам найдется. Даже циркачам сказал, где прячешься, хоть и рискованно это, когда тебя вся столичная жандармерия ловит — но чтоб он точно нашел. А внутри все звенело тревожным ожиданием. Ох, малыш, малыш, беспокойная твоя душа. Ну вот куда тебя понесло? Голова в седине, а ума так и не нажил. Ты только найди меня, а? Но вестей не было. Да еще и рана в плече давала о себе знать. Когда такое бывало? Обычно перестало кровить — и ладно. В седло да в дорогу. Как на бродячем псе заживало. А тут — которая неделя пошла, а все ноет, дергает. Устал, видимо. Только расслабился, некуда стало спешить: и убежище надежное, и нигде не горит, вот тело и подвело. Сначала еще непривычно было. И спалось плохо, и праздность на плечи давила. Среди ночи просыпался: все мнилось, что вот сейчас загремят выстрелы, придется вскакивать, нестись куда-то. Но ты привык. И постепенно револьвер из-под подушки перебрался на прикроватный столик, а после и вовсе в ящик секретера. И однообразные — один от другого не отличить — дни уже не тревожили, ты перестал их считать. Идут себе и идут. И что с того, что еще вчера, кажется, деревья с веток только-только листву ронять начали — а уже, глядишь, двух месяцев как не бывало, белым землю припорошило. Первым зимним снегом и сердце присыпало. Перестал ждать и высматривать, не мелькнет ли серая кобыла на пригорке. Задвинул подальше, словно и не бывало. Неспешные прогулки, редкие разговоры с Дэйвосом... Елисафта, которая то дразнилась, то ластилась. А ты усмешку прятал, когда эта провинциальная красотка, которая вряд ли дальше Вены бывала, если вообще выбиралась за пределы Валахии, строила из себя светскую львицу, вспоминая то Париж, то Санкт-Петербург. На ее счет ты не обманывался. Какая там любовь! Ты для нее был приключением. Диковинкой, как тигр в клетке — красивый и опасный. И нервы себе пощекотать, и самолюбие потешить. Мол, приручила дикаря. А ты подыгрывал. Любить — не любил. Даже не сказать, чтобы так уж увлечен был. При Агате, помнится, сердце заходилось куда сильнее. Просто — привык. Привык к виду на озеро из окна и чистым простыням с запахом лаванды, привык к аромату духов и шелку пеньюара, сминающемуся под пальцами. Почему бы не подыграть? Что совсем увяз, ты понял, когда Миртак объявился с вестью, что Ведьма на тебя покушение готовит. Когда пистолет у него просить пришлось, показать, что рука твердость еще не утратила. Свой-то уж и не вспомнить, когда последний раз держал. Тогда впервые и мелькнула у тебя мысль — не жениться ли? Елисафта, конечно, дуреха капризная, но с каким-никаким, а с норовом. Все лучше домашней тихони, которая лишний раз глаза поднять не смеет. Да и в постели хороша. Затянуло сонное болото мирной жизни. Лишь когда с Миртаком караулили бандитов, что тебя на тот свет спровадить вознамерились, на миг почудилось — ожил. Полыхнуло по венам азартом... и погасло. Слишком уж легко вышло. Перестреляли всех, словно уток влет. Что убить хотели, тебя не тревожило. Не впервой. Бывало, за неделю столько раз стреляли, пальцев на руках не хватит пули сосчитать. И не хотел вспоминать, а опять всплыла в памяти та мельница. Резануло в груди уже отболевшее. Не выбрался? Что ж ты так, малыш... Амнистия от господаря, объявленная членам Братства. И не нужно таиться, оглядываться. Можно открыто выезжать, куда угодно. Охота у Костаке Суцу. Скука смертная. Для того, кто больше двух десятков лет только по двуногой дичи стрелял — какой уж тут азарт. Пустое времяпровождение. Еще один камень на ноги, крепче затягивающий в болото обыденности. И... торжественная встреча старых врагов. Ладно бы Агата. Вот уж кто взбодрит почище любой перестрелки: обмен язвительными репликами, флирт на грани угрозы. Но вот личность жениха Елисафты... Про жениха ты знал. Но совесть не мучила. Не силой же Елисафту в постель тащил, а раз соглашалась — значит, не так ей был нужен жених. А вот чего ты не ждал — такого привета из прошлого, как Аристиде. Второй раз?! А если ту цыганку посчитать, то и третий. Хотя за цыганкой вы оба ухлестывали, просто тебе повезло больше, так что не в счет, дело молодое. Но чтоб два раза наставить человеку рога, и оба — по чистой случайности? Нарочно не придумаешь. И ладно бы только это. Аристиде уж точно не рискнул бы затевать ссору — кому охота стать посмешищем для всего Бухареста? Но на беду общего у вас с Аристиде — не одни женщины. И остальное дерьмо, включая Дрэгэшань, вспоминать не тянуло вовсе. Не полезь Аристиде с этой дуэлью, ты бы сделал вид, что не признал его. А он полез. Пришлось осадить. Пулей в запястье. Двадцать лет назад это было плечо, но с тех пор ты стрелять стал только лучше, Аристиде же за оружие брался, похоже, разве что на охоте. Убивать не стал. Портить себе жизнь, того гляди, снова пускаться в бега — из-за... этого? Много чести. Даже забавно было наблюдать, как Аристиде пытается объяснить Костаке причины дуэли. Как, стоило помянуть женщин, сворачивает на Дрэгэшань, откуда они оба не должны были выбраться живыми. Как просит разрешения на раскрытие тайны и какую ахинею плетет. Что он правду не скажет — ты не сомневался, не в его интересах. Но он даже для себя сколь-нибудь логичную версию придумать не удосужился. Все шито белыми нитками. Как тут удержаться было и не поддеть: мол, а я просто струсил, помирать не хотелось? Вроде как о себе сказал, но Аристиде аж перекосило, любо-дорого посмотреть. Видать, не слишком-то его порадовали воспоминания о том, как он выжил в мясорубке при Дрэгэшани. Точнее, как сбежал еще до начала самой горячей заварушки, указывая на свою небоеспособность. Руку он сломал накануне. Замахнулся крестьянина ударить, а попал — вот незадача-то! — со всего размаху по полену. Ты ж ему, собственно, то полено и подставил. Впрочем, пнул ты Аристиде лишний раз, и ладно. А вот память он все равно растревожил. Снова накатил сплин. Так что из имения Костаке ты уехал сразу, даже на обед не остался. Видеть никого не хотелось. После дуэли-то. Да еще и Агата источала «дружелюбие». Впрочем, остаться и не уговаривали. А после все вернулось на круги своя. Елисафта кокетничала еще больше да выспрашивала. Байка про случайный выстрел никого не обманула. — А правда, что вы с Аристиде стрелялись? — Мало ли что говорят. — Из-за меня, да? — спрашивала, глядя из-под ресниц, и пеньюар соскальзывал с плеча, словно бы ненароком. — Может, и из-за тебя, — пожимал ты плечами. Не рассказывать же ей было ту давнюю историю. Ни к чему. Пусть думает, что хочет. Но что бы там Елисафта ни думала, от дома она тебе не отказала. Была чужой невестой, а спала в твоей постели. Снова тебе не повезло, Аристиде. Время шло. В общество ты больше не выбирался, не тянуло. Почти перестал выходить из особняка. Братство активных действий не предпринимало, разводило дипломатию, по пятому разу терло воду в ступе, и на собраниях делать было нечего. Даже Миртак тихо сатанел от безделья, а тебя все больше засасывала апатия. Тихий дом, мягкая постель, красивая женщина под боком. Что еще надо? Все закончилось весной, перед вербной неделей. Ты в кои-то веки выехал из поместья, посидеть с Миртаком в корчме. Не любил он бывать у Елисафты. И когда к вам подсел тот итальянец, ты поначалу и бровью не повел. Ну, не выглядел этот Гонфалоне человеком, который что-то важное может сообщить. Так, пьянчуга, который ищет, где к бутылке приложиться на дармовщинку. Недаром прежде, чем разговор завести, за вином потянулся. Но этот выпивоха принес такие новости... Сразу свежим ветром потянуло, разогнало тину над омутом. Да плевать тебе было, что кто-то господаря убить собирается. Имя убийцы — Заячья Губа — вспыхнуло, обожгло нежданной радостью. И отрешенность последних месяцев схлынула, как не бывало. Снова азарт забурлил в крови. Хотелось вскочить, куда-то мчаться, действовать. Еле дождался ты того покушения. Только чудом нетерпения не выдал... Хотя, может, и выдал, недаром Дэйвос так улыбался и шутил, что вот теперь узнает старого друга. На балкон ты разве что не взлетел. Мало ли, что говорили — а если ошибка? Когда своими глазами увидел, тогда от сердца совсем и отлегло. Живой! Слава тебе, господи! Где ж тебя носило? Уши поганцу оборву! Руки так и чесались подойти, за шкварник сгрести, встряхнуть. Высказать все, что за эти месяцы наболело. Но какие там разговоры! Нужно было Заячью Губу с того балкона убирать, покуда никто не заметил. Объяснять долго, вот и пришлось пистолетом пригрозить, чтоб дурить не вздумал. Молодой, горячий, выкинет еще чего, а охраны вокруг немеряно — разбираться не станут. Потому и держал ты его на прицеле, едва в спину не подталкивал, поторапливал. Но только с балкона спускаться начали, сжало сердце запоздалым страхом. Если бы не неведомый ангел-хранитель, подославший в ту корчму Гонфалоне... Покушение на господаря — это вам не в жандармов стрелять. Не оставляют в таких делах живых исполнителей. Полиция не доберется, так заказчик или свои же прикопают, от греха. Р-разбойничек. Нашел, куда ввязаться. В политику самого дурного пошиба. Чем только думал? Не головой, уж точно. В мыслях костерил только так, а сам едва сдерживался, чтобы руку не протянуть, по голове не потрепать. И ведь не сдержался бы: не сделал, так сказал бы что-то. Просто не успел. Заячья Губа заговорил первым. — Ты продался господарю? Хорошо же ты платишь мне за то, что я спас тебе тогда жизнь. Сказал — как ударил. Да что там, от удара наотмашь так больно не бывает. Тебе и в страшном сне в голову прийти не могло, что он тебя спасенной шкурой попрекать вздумает. С каких это пор мы с тобой долги считаем? Неужто подумал, что я тебя сейчас солдатам сдам? Когда ты во мне сомневаться начал? В груди болело, а с языка само собой сорвалось едкое: — Теперь я тебе жизнь спасаю. Иди с богом, — и в спину снова подтолкнул, чтоб не задерживался. — Иди! И сам чуть следом не сорвался. Догнать, сгрести за грудки да трясти, покуда на место не встанет то, что там в этой дурной голове перемкнуло. Но некогда было. Покушение сорвали, но история на этом не заканчивалась. Оставались еще боярские сынки, стоявшие на стреме. И шанс наработать авторитет и получить преференции для Братства, упускать который было попросту глупо. Ничего. Главное, живой. А время найтись и поговорить будет. Но вот снова потянулись дни. Спокойные, тоскливые, однообразные. Может, и не стоило съезжать от Елисафты. Но тогда, после покушения, все чудилось, что закончилась спокойная жизнь, скоро вновь в дорогу. Звенело внутри предчувствие, что вот-вот, еще немного, и... Чего уж там, ты ждал, когда Заячья Губа объявится. Про слова, которые ножом по сердцу полоснули, старался не вспоминать. Покушение на господаря — это не яблоки на рынке красть. Не разобрался, испугался, вот и ляпнул сгоряча. Объявится — объясню, кто тут дурень. Подобранные на балконе пистолеты — ты специально за ними вернулся — провалялись на столе неделю. Потом ты перестал себе врать, что за ними придут. Выискивать оправдания, почему Заячья Губа полгода не объявлялся, почему напоминать полез, что задолжал ты ему. Закинул те злосчастные пистолеты куда подальше и постарался забыть. И до того тошно было — хоть волком вой. Зачем же ты находил меня раньше? Зачем под пули лез, если не нужен?.. Ты понимал, что винить тут некого, кроме самого себя. Заячья Губа тебе в дружбе не клялся, подле держаться не обещал. Ты сам обманулся, поверив, что ему до тебя есть дело. А все равно болело, грызло. И Дэйвоса дергал по пять раз на неделе, надеялся, что дело какое появится: оружие ли контрабандой везти, депеши в Париж или Вену — не суть. Лишь бы с места сорваться, умчаться, куда глаза глядят. Чтоб дорожной пылью присыпало, пороховой гарью вытравило тоску. Но Братство продолжало играть в дипломатию. От вина и двух кабаков, разнесенных в щепки, легче не стало. И однажды ты перестал упираться, позволил болоту мирной жизни снова затянуть, отгородить от всего. Перестал искать себе дело, куда-то рваться, возмущаться бездеятельностью Братства. Вновь поплыл по течению. Третьего дня на бульваре с Виларой столкнулись, раскланялись, словно добрые приятели. Сегодня в типографии с членами Братства листовки обсуждаешь, что в газетах пишут. Светскую хронику. Какая сопредельная держава и за какой надобностью шпионов в Бухарест прислала. Может, оно и хорошо, когда вот так, спокойно, неспешно, с одними разговорами и без дурной стрельбы? Не мальчик давно — по трактам носиться да от жандармов отстреливаться. Мальчишка-оборванец с посланием. Елисафта приглашает. Сходить? Почему бы и нет? Может, и вправду жениться? Особняк, выезд. Вист у Дэйвоса по средам. Театр или любовница по пятницам, можно, впрочем, и совместить... А в глубине души дребезжит оборванной струной, полощется разодранной рубахой по ветру. Уже не ожидание и не предчувствие, лишь горечь и обида. За что ты со мной так, малыш? Почему ты меня не нашел?