***
Он медленно провёл тонким бледным пальцем по гладкой обложке. А с виду она выглядит совсем простой — Книга, которую он уже давно ищет. Фёдор еле слышно выдохнул, закрыл глаза и улыбнулся. Его цель наконец достигнута… нет, это лишь средство для достижения, но цель стала в тысячу раз ближе с этой Книгой. Теперь грешные мира сего будут вычеркнуты из реальности, умерщвлены, раздавлены, уничтожены… На тёмной, как безлунная ночь, обложке Книги виднелись два слова: «Death Note».***
Дазай понял, что игра резко пошла не в его пользу, уже тогда, когда в глазах Ацуши-куна, буквально секунду назад улыбающегося ему с чашкой горячего чая в руках, вдруг сверкнул яркий отблеск, и эти добрые, честные глаза непонимающе распахнулись и потемнели. Ацуши схватился рукой за сердце и уронил чашку. Вместе с тонкими фарфоровыми осколками чашки разлетались и осколки в душе Дазая. Осколки его воспоминаний, его надежд, его привязанности к этому парнишке. Осаму неверяще смотрел на пролитый чай и руку Ацуши на полу. Такую тонкую, но сильную руку, которой Ацуши твёрдо пробивал себе путь в жизни. Но теперь он лежит здесь и уже больше никогда не встанет, никогда не улыбнётся так солнечно, никогда не споткнётся неуклюже о порог в офисной комнате и никогда больше не сможет просто жить и дарить другим надежду и радость. Он умер. Дазай уже не сможет этого изменить. А ведь он столько всего ещё ему не сказал. Но Дазай Осаму никогда не умел плакать. Он сжал кулак с такой силой, что ногти впились в ладони, отвернулся и вышел. Умерли все. Твёрдый и решительный Куникида, который так верил в свои идеалы, лежал лицом на столе, его рука всё ещё сжимала стержень шариковой ручки, с помощью которой он, скорее всего, буквально только что строчил очередной отчёт. Йосано не помогла её способность. Врач агентства, эта пугающая на первый взгляд женщина, что могла вырвать человека из объятий смерти и так ценила каждую жизнь, была тоже мертва. Её любимая заколка-бабочка соскользнула с волос, упала на пол и закатилась далеко под стол. Жизнь, как бабочка, так же упорхнула из её теперь неподвижного тела. Кенджи, мальчик из глухой деревни, наивный и светлый, не понимающий обманов и тайн городской жизни, сидел за столом, положив голову на руки, и казалось, что он просто спит, как обычно, но Дазай знал: он тоже мёртв. Наоми и Джуничиро Танидзаки умерли рядом, он в её объятиях, в какие она обычно заключала его в минуты своих шалостей. Дазай был готов поклясться, что последние взгляды они подарили друг другу. Рампо, гениальный детектив без сверхспособностей, но с необычайно острым умом и логическим мышлением, на этот раз не победил. Эту загадку он разгадать не успел. Небольшая цветная конфетка скатилась со стола и упала. Очки детектива, которые он уже никогда не наденет, лежали рядом с его головой. Кёка не успела узнать о смерти Ацуши, не успела ощутить боль потери лучшего друга и спасителя. Она успела лишь вспомнить о нём перед смертью, вспомнить, что он подарил ей свет, что агенство стало ей домом, вспомнить и умереть. Её печальные синие глаза тоже закрылись навсегда. Директор Фукудзава, такой строгий и суровый, всегда заботился о сотрудниках агенства, всегда мог помочь своим подчинённым, но в этот раз он не смог их защитить, не смог оградить их от чёрных крыльев мгновенной смерти. Он не смог защитить даже себя. Дазай почти почувствовал, как его сердце дало трещину, как его сердце, о существовании которого он и сам не знал, сжалось и словно замедлилось. Ногти ещё сильнее впились в кожу ладоней, и из них начала сочиться кровь, а перед глазами, как чёрно-белая киноплёнка, поплыли воспоминания. Он был уверен, что прямо сейчас умирает вся Портовая Мафия вместе со своим боссом, который тоже не смог защитить подчинённых. Прямо сейчас Акутагава отчаянно злится из последних сил, понимая, что не успел достичь своей цели, шепчет последние слова: «Дазай-сан…» и закрывает глаза. Прямо сейчас Чуя, такой мелкий и вспыльчивый, такой раздражающий в своей дурацкой шляпе, но такой нужный, такой необходимый, такой, что без него жизнь какая-то неправильная, — и он тоже широко распахивает глаза и тоже исчезает из этого мира. Дазай сжимает веки так, что глаза начинают болеть, как будто в них попало что-то едкое, и опускает голову. Его холодное, бесчувственное сердце, звонко треснув посередине, мгновенно леденеет вновь.***
Все сильные и не очень организации, которые могли хоть что-то противопоставить демону Достоевскому, были уничтожены. Агенство, Портовая Мафия, Отдел по Особым Делам Одарённых, Гильдия и другие организации по всему миру. А простые граждане почти сразу были подавлены, захвачены, помещены под тёмное холодное крыло демона, что уничтожал всё греховное, всё злое, всё мешающее, лишнее в этом мире. Дазай остался один. Он не понимал, почему не умер он. Вряд ли его способность смогла бы заблокировать действие этой смертельной силы, что могла убивать по воле управляющего ей. Он даже не знал, что это за сила. Но он был точно уверен, что Фёдор нашёл Книгу. В этой игре на равных он резко и неожиданно вырвался вперёд, и если честно, Дазаю казалось, что он может уже никогда не догнать своего давнего врага. Но он искал. Он ещё не сдался. Нужно было во что бы то ни стало найти Фёдора и обезвредить даже ценой собственной жизни, которую Осаму и так никогда не ставил ни во что. И он нашёл.***
Достоевский улыбается. Его улыбка совсем холодная, сверкающая своей безжизненной белизной, и больше похожа на оскал. На бледном лице мелькают тени, и в сумраке оно кажется ещё более неживым и нечеловеческим. — Как тебе новый раунд нашей игры, Осаму Дазай? — он тянет гласные имени, и в его глазах вспыхивают алые огоньки. Дазай тихо что-то шипит сквозь зубы, стараясь не показывать, что злится, стараясь создать иллюзию спокойствия, как он всегда это делал, и направляет на Достоевского пистолет. Он устал играть с этим демоном. Он отказывается от его правил. Дазай прострелит его насквозь, отрежет конечности, заставит молить о смерти и самого убить себя своей силой. Достоевский не трогается с места, пока Дазай, едва скрывая гнев, прожигает его полным ненависти взглядом, в котором рядом со злостью плещутся отчаяние и печаль. Достоевский только снова улыбается. Как божество, видящее попытку слабого человека противиться высшей воле. — Ты не сможешь меня убить, — мягко произносит он. Дазай сверкает глазами и спускает курок. И не верит своим глазам. Пуля не попадает в цель. Стекло за спиной Фёдора с громким треском лопается, и осколки, как брызги, летят во все стороны. Но один волос не шелохнулся на голове Фёдора. Тот стоит, совершено невредимый, и по-прежнему улыбается. Дазай ещё держится, не злится в открытую, надевает маску спокойствия, чтобы не показать демону слабость, но в голове звучит: я не мог промахнуться, это сверхъестественное вмешательство, это невозможно… — Что ты, это очень даже возможно, — говорит спокойно Достоевский, будто читает его мысли. — Я записал и тебя. Дазай не обращает на его слова никакого внимания, просто равнодушно и озлобленно-спокойно раз за разом спускает курок, целясь демону прямо в голову. И все пули пролетают мимо. — Сначала дослушай, — ровный голос стучит в голове Дазая, отпечатывая каждое слово в мозгу. — Ты не сможешь убить меня. Ты знаешь, что может Книга? Дазай молчит. — Её сила может очень многое. Тетрадь Смерти может убить любого человека каким угодно способом. Она может управлять поведением человека до смерти и позволяет мне избавляться от грешников быстро и легко. Дазай не видит его насмешливого взгляда, Дазай широко раскрытыми глазами смотрит в землю, Дазай не выдерживает: — Но почему ты не убил меня? — его изломанный голос долетает до Фёдора, и тот уже в который раз улыбается. — А вот это самое интересное правило нового раунда нашей игры. Ты уже слышал, что можно управлять поведением человека до самой его смерти. Я записал тебя. Ты будешь жить ещё хоть сто лет, ты не сможешь умереть раньше, а ещё ты не сможешь причинить мне вреда. Я записал и себя таким образом. Я тоже буду жить и не смогу умереть. Осаму с горечью думает, что Книга действительно слишком могущественна, если Фёдор смог записать туда и его, несмотря на его способность. — Почему я? — хрипло шепчет Дазай, сверля Фёдора взглядом. Он ненавидит это чувство беспомощности, ощущение собственного бессилия. Он ведь Дазай Осаму, тот, у кого всё всегда должно идти по плану, тот, кто играет с жизнью, тот, кто всегда знает всё наперёд, словно читал сценарий… — Почему именно я? — и он уже догадывается, что скажет Фёдор. — Потому что ты мог бы понять меня, — Достоевский разводит руками, словно удивляясь глупому вопросу. — Ты по-настоящему умён, ты даже был мне достойным соперником… в первом раунде, разумеется. Я думаю, ты сможешь понять мою цель. — И какова же твоя цель? — роняет Осаму, уже заранее зная ответ. — Моя цель — мир без зла, грехов и преступлений. Я очищу этот мир, я уничтожу его и создам новый из пепла. Я построю новый мир и стану Богом этого нового мира. Я покажу тебе новый мир, и ты не умрёшь, пока не увидишь.***
Дазай чувствовал, что его сломали. Его душу переломили пополам, разбили на тысячу осколков, как то стекло, что приняло на себя пулю, предназначенную демону. Дазая убили, но он всё ещё жив. И умереть не может. Он честно пытался. Узнав, что умереть он не может, он не поверил. Неужели у него забрали его волю? Это звучало совершенно неправдоподобно. Да если он захочет, он убьёт себя сам, в конце концов! Его попытки самоубийства приобрели новый смысл. Если раньше это больше походило на дурачество, на поддержание имиджа безалаберного суицидника, то теперь это был озлобленный протест, отказ смириться, стремление пойти наперекор хоть самой Вселенной. Дазай пытался, пытался и пытался. Он выпивал все известные ему яды, но никакой из них не подействовал. Он вешался на всех перекладинах и крюках, какие ему только попадались, но верёвки отказывались держаться. Он злился, ножом чертил узоры на венах, резко и быстро проводил сверкающим лезвием по руке, по горлу, пытался воткнуть в сердце, но остро отточенный нож мгновенно тупился и становился просто игрушкой, не втыкался в грудь, пролетал над рукой или в миллиметре от шеи. Дазай злился сильнее и втыкал нож в первое попавшееся дерево. Нож входил в древесину и оставался там, а Дазай бросал его и уходил. Фёдор невероятно тонко над ним поиздевался. Он лишил Дазая самого желанного — смерти. Дазай сходил с ума и страстно желал увидеть хоть немного своей крови, чуть ли не выжимал её из себя, но умереть не выходило. Дазай прижимал кровоточащий палец — всё, что ему удалось порезать — к губам и, слизывая собственную кровь, думал о том, что, наверное, многие захотели бы стать таким, как он, не понимая, что это страдание, а не счастье. Дазай отчаянно кидался под все автомобили, проезжающие мимо, но каким-то неизвестным образом они всегда успевали затормозить, и на нём даже ссадин не оставалось. Люди улыбались, удивлялись и говорили: «Повезло!» А Дазай падал на колени и беззвучно кричал в пустоту. Дазай бесстрашно вставал к самому краю небоскрёбов, готовился сделать один-единственный шаг, отделяющий его от смерти — избавления от этого наказания жизнью. Смотря вниз с огромной высоты, он всем сердцем желал, чтобы его кровь узорами забрызгала всё вокруг места его падения, чтобы ему раздробило череп и разорвало все кровеносные сосуды. Он больше не искал безболезненной смерти. Он искал хоть какой-нибудь, просто чтобы она случилась. Дазай заносил ногу для последнего шага… И не делал его. Каждый раз ему ему мешала невидимая воля, оказываясь то теми, кто уводил его оттуда, то ветром такой силы, что он не удерживался на ногах, и его отталкивало от края. И в свисте ветра он слышал голос демона: «Ты не умрёшь, пока не увидишь».***
Прошло несколько лет, а Дазай всё жил. Всё жил без всякого смысла, лишь с одной целью: умереть. Возможно, он уже начал сходить с ума, потому что постоянно видел то, чего нет, слышал то, чего не произносилось, и чувствовал неосязаемую руку, которая не давала ему прервать своё жалкое существование. По ночам ему виделся Фёдор. Он быстрыми, резкими движениями водил ручкой по разлинованной бумаге, и его рука летала от буквы к букве, а губы шептали: «Уничтожить, уничтожить, уничтожить…» Дазай понимает: ещё немного, и он сойдёт с ума, окончательно падая в тёмные глубины сознания, утопая в своём безумии и желании умереть. И он становится спокойным. Он выглядит совсем равнодушным, отрешённым, словно замороженным. В его глазах, похожих на тёмные провалы, совсем не остаётся воли к жизни, но попытки умереть он прекращает. Какой в них смысл, если они бесплодны? Дазай живёт и ни о чём не думает. Дазай живёт и не живёт одновременно. В мире умирает всё больше людей, Достоевский убивает, убивает, убивает, мир всё больше погружается в хаос. А Дазаю всё равно. Он не может убить врага и умереть сам. Может только отстранённо смотреть, как старый мир превращается в пепел. И только в голове всё всё чаще начинает звучать: Ты же можешь прекратить это. Нет, ты должен прекратить это. И что с того, что он не может избавиться от контроля над своей жизнью, не он ли сам говорил: «Если начнёшь барахтаться в жалости к самому себе, жизнь станет бесконечным кошмаром»? * Он должен остановить Фёдора, обойти его условия и выиграть, пусть даже нечестно. В конце концов, он ведь Дазай Осаму.***
Дазай спокойно и равнодушно смотрит на Фёдора. Тот почти совсем не изменился, только стал ещё худее и прозрачнее. Демоны не стареют, думает Дазай. Но это только внешне, только на первый взгляд. А Осаму, который знает Фёдора давно, видит: он изменился. Фёдор не улыбается больше. Он странно серьёзен и хмурится. — Как продвигается работа над твоим идеальным миром? — слегка насмешливо интересуется Дазай, скрывая все свои настоящие мысли и чувства. Достоевский всё-таки слабо улыбается самым краешком рта. — Ты сам видишь. Этап уничтожения старого мира скоро будет завершён. — Уверен? — Дазаю даже притворяться не нужно, чтобы усмехнуться. Фёдор молчит, словно понимает, что Дазай собирается продолжать. — Скольких ещё ты собираешься убить? Пятьсот тысяч? Миллион? Сто миллионов? — Дазай невесело, но искренне, неподдельно смеётся. Теперь он видит неуверенность Достоевского, видит, что его вера в свой будущий идеальный мир пошатнулась, как стена из иллюзий перед ветром реальности. — К чему ты приводишь эти числа? — спрашивает Фёдор, не отрывая взгляда от Дазая, и, кажется, уже знает ответ. — А может быть, всех? — в глазах Дазая загорается огонёк, и его смех становится громче. — Всех, кроме нас двоих? Ты — бог, ты творец своего будущего мира, а я — тот, кто должен увидеть результат. А остальные — мусор, верно? Они все недостойны жизни в новом мире, — продолжает Дазай, обжигая Фёдора своими словами. Он останавливается на секунду и смотрит собеседнику в глаза. Фёдор молчит по-прежнему, ожидая, что скажет Дазай. — Те, кто считает, что идеальный мир существует, начинают ненавидеть тот, что неидеален, и приносят боль окружающим**, — говорит тот почти сразу, нарушая короткую паузу. — Ты именно из таких. — Ты хочешь сказать, что этот мир не прогнил? — наконец отвечает Фёдор. Он говорит спокойно, но глубоко в его глазах горит багряный огонь. — Хочешь сказать, это не обитель зла и грехов? Хочешь сказать, на земле царит справедливость? Мир да любовь? Люди грешны, порочны и глупы, они этого не понимают, но неужели и ты подобен им? Дазай улыбается, отражая горящий взгляд Фёдора. — Люди и вправду безобразно глупы, но что в этом плохого***? Ты не добьёшься справедливости от этого мира, — говорит он уверенно и твёрдо. — Ты потеряешь время, ты убьёшь ещё больше, чем уже убил, и поймёшь, что всё было зря. Корень греха есть во всех людях, грешны абсолютно все. Ты хочешь уничтожить любую мимолётную греховную мысль, любой намёк на преступные намерения, но это невозможно. От этого люди перестанут быть людьми. Ты не можешь изменить их природу. Твой новый мир невозможен, — добивает Дазай, ухмыляясь. — И когда ты увидишь, что ты был неправ, когда ты поймёшь, что проиграл, я с удовольствием снова посмотрю тебе в глаза. Ради этого я поживу ещё. Засунув руки в карманы и насвистывая какую-то мелодию, Дазай медленно разворачивается. — Скоро ты сам придёшь ко мне, — произносит он с равнодушной улыбкой, уверенный в своих словах. Как будто он заглядывал в зеркало будущего, как будто уже знает, что произойдёт. — Это обязательно случится. Я тебя подожду. Ветер играет с волосами и плащом Осаму, и слабый лунный свет освещает его удаляющуюся фигуру. Достоевский, не двигаясь с места, смотрит ему вслед. Похоже, игра снова пошла в пользу Дазая.***
— Пришёл рассказать мне, как ты понял, что твоя идеология была разрушена? Поздравляю, ты нашёл меня, — спокойным тоном произносит Дазай. — Я всегда знаю, где тебя искать, и всегда нахожу. Как и ты меня. Наступает долгая пауза. Дазай смотрит на Фёдора, изучает. Тот тоже смотрит на Дазая, словно надеясь в его глазах прочитать ответы на невысказанные вопросы. Утомлённый вздох Дазая прерывает паузу: — Ты понял, верно? Через несколько секунд слышен тихий ответ: — Да. То, во что я верил, похоже, действительно невозможно. Да и бессмысленно. Дазай удовлетворённо кивает. — Ты был прав, Дазай Осаму, — Фёдор пронизывает его взглядом своих то странно вспыхивающих тёмно-алым, то затухающих глаз. — Моя жизнь, как и твоя, впрочем, не имеет смысла. Увлекаясь процессом, я не замечал, что моя цель всё ускользает от меня. Но ты ещё не выиграл. Дазай только вскидывает брови: — Ты ещё не сдался? Это мне и нравится. Ты действительно самый интересный мой противник. Фёдор усмехается: — Пора закончить наш поединок. На этот раз предлагаю играть честно. — Хм? Демон предложил мне честную игру? — Карие глаза в упор глядят на Фёдора. — Такого не бывает. — Бывает, — возражает тот. — Завтра вечером на крыше самого высокого здания Йокогамы. Ровно в семь. Осаму вглядывается в глаза Достоевского, словно пытаясь выявить обман, найти его в глубине этих тёмных глаз, но фиолетово-красная глубина не даёт ему ответа. — Я согласен.***
Дазай смотрит на часы. Время встречи уже совсем близко. Он выходит из комнаты и не запирает дверь, потому что не собирается возвращаться. Семь ноль один. Солнце уже скоро сядет, оно уже медленно сползает вниз, к горизонту, и море пылает золотым и алым в его лучах. Достоевский уже ждёт на крыше. Несмотря на сильный ветер, он совершенно не боится упасть. Пока действует запись в Тетради, смерть не может достать ни его, ни Дазая. Чёрный плащ развевается на ветру, едва держась на узких плечах. Достоевский щурится, смотрит на Дазая, идущего к нему со стороны закатного солнца. — Ты пришёл, но опоздал на минуту, как и ожидалось. — Разумеется. А я знал, что ты придёшь раньше. Они с полминуты смотрят друг на друга, каждый из них словно изучает и без того изученного противника. Волосы Достоевского и Дазая треплет ветер, оранжево-золотой свет солнца отражается в стёклах здания напротив, странным образом перерезает крышу под их ногами, разделяя её надвое светлой чертой. — Ну что ж, как ты понимаешь, я хочу предложить тебе последнюю игру, — начинает Достоевский. — Это будет завершающий раунд, который определит победу. Дазай молча кивает. Они встают так, что с одной стороны у каждого пропасть города — у Дазая справа, а у Фёдора слева — а солнце впивается острыми лучами с другой стороны. Между ними меньше двух метров, а от падения их отделяет меньше полуметра. Но каждому всё равно. Каждый из них знает, что он сейчас неуязвим. — Скоро я расскажу тебе правила новой игры, — произносит Фёдор, не сводя с Дазая пристального взгляда. — Хм, снова правила придумаешь ты? — шаловливые искорки проскакивают в карих глазах Дазая. — Ты назначил бы такие же, — пожимает плечами Достоевский. — И то верно, — кивает Дазай. Их взгляды встречаются, и каждый рассматривает противника, снова и снова оценивая. Краем глаза Дазай замечает, как Достоевский не глядя достаёт из плаща что-то чёрное. Тетрадь. Дазай смотрит на неё во все глаза. Неужели его способность всё-таки… одно его прикосновение, и эта тетрадь, скорее всего… — Прикоснись. Осаму вскидывает на Достоевского почти не удивлённый взгляд. — Коснись Тетради, — повторяет тот. Дазай неторопливо протягивает руку и трогает пальцами чёрную обложку. И как только его пальцы касаются поверхности Тетради, вспыхивает голубоватый свет. — Способность: неполноценный человек. Кольца света кружатся около Тетради, и её страшная сила исчезает и растворяется в воздухе, теряется в в лучах закатного солнца. Тетрадь Смерти больше не оружие, она больше не способна убить никого. Дазай убирает руку и чувствует дикую радость, чувствует освобождение, сразу словно вспоминает, что стоит на вершине огромного небоскрёба, уходящего в небо. Теперь эта высота мгновенно становится ощутимой, а расстояние до падения и смерти сокращается до одного шага. Достоевский напротив смотрит и ухмыляется — он чувствует то же самое, понимает Дазай. Осаму вдыхает прохладный воздух, ощущая, как прекрасна возможность умереть, и осведомляется: — Так каковы всё-таки правила игры? — А ты не понял ещё? — глаза Фёдора вспыхивают. — Я озвучу. Они больше не ведут игру умов на далёких расстояниях. Они больше не строят разнообразных сложных планов друг против друга, управляя другими людьми как куклами и двигая ими, как пешками на клетчатой шахматной доске. Теперь есть только алое небо, крыша на огромной высоте, шаг до пропасти и два тонких силуэта над ней. — Правила будут предельно просты, — говорит Фёдор медленно. — Твоё прикосновение к Тетради было лишь подготовкой к следующему ходу, — слушая его голос, Дазай пытается уловить в нём что-то, что подскажет ему дальнейший план действий. — Сможешь решить небольшую задачку, Дазай? Осаму кивает, насмешливо и холодно улыбаясь, и Фёдор продолжает: — Эта задачка простая: демон даёт тебе шанс выиграть, но затем забирает у тебя не только его, но и любые шансы на победу. Спрашивается: зачем он это делает? Дазай понимает, что эти слова, скорее всего, что-то значат, в них должна быть подсказка, и он ищет, ищет, где Достоевский мог припрятать свой козырь в последней игре. — Утрата шанса ранит куда сильнее, чем изначальное его отсутствие, — отвечает Дазай не задумываясь. — Браво, — Фёдор два раза хлопает в ладоши. — Как и ожидалось от тебя. Ты сказал всё верно. На самом деле у демона, играющего с тобой, всё предопределено. Предопределено… неужели… Разум вспыхивает яркой спичкой, и Дазай делает резкий выпад левой рукой; Фёдор реагирует мгновенно, перехватывая его руку своей левой и блокируя удар, но целью Дазая является совсем не это. Правой рукой он хватает часы Достоевского и срывает их. Зрачки Фёдора чуть сужаются. Осаму быстро открывает механизм в часах. Кружась, белый листок Тетради, выпавший из часов, падает вниз. Дазай всё ещё держит руку Достоевского своей левой рукой. И вдруг отшатывается назад — тонкий нож Фёдора, такой же, как и тот, которым он столь красиво перерезал горло Шибусавы когда-то, а может, и тот же самый, свистнув в воздухе, искрой сверкает в миллиметре от шеи Дазая. Он отходит на шаг назад и осторожно убирает руку, а на лице Фёдора появляется слегка зловещая, но довольная улыбка. — Так ты всё-таки догадался, — произносит он спокойно. — Не недооценивай меня, демон, — бросает Дазай, подхватывая пальцами листок. Способность рассеивает его силу убивать, и он становится обычным кусочком бумаги. — И не пытайся меня обмануть. Достоевский усмехается: — А я и не собирался. Это разминка для ума, детектив из агенства. Тон, которым он произносит последнюю фразу, остро и больно царапает Дазая где-то в районе сердца, но у него уже слишком заледенели все чувства, ему уже всё равно, и на его лице ничего не отражается. — На этом листке ничего не записано. Можешь проверить. Дазай подносит листок ближе к лицу. Он и вправду чист. Просто клочок бумаги. — На этот раз я действительно играю честно, — тёмно-алые глаза отражают свет солнца, спускающегося всё ниже и ниже. — Ты обещал мне одну, последнюю игру, — Дазай смотрит на противника в упор. — Тогда позволь наконец объявить правила. Они предельно просты. Ты ведь слышал про русскую рулетку? Осаму приподнимает бровь: — Так просто? — Но красиво, согласен? Дазай молча кивает и ждёт. Достоевский явно собирается сказать что-то ещё. — Твою судьбу определяет лишь то, как повернётся барабан, — говорит Достоевский медленно. — А ты лишь спускаешь курок, прокручивая прожитое время в голове и прикидывая, ожидает ли тебя гром выстрела и фонтан крови, смывающий жизнь в небытие, или нет… Ты ведь взял с собой револьвер? — скорее утверждает, нежели спрашивает он. Дазай улыбается краем рта и достаёт револьвер из кармана плаща. Фёдор улыбается тоже и достаёт свой. — А ведь обычно используется один, — замечает Дазай. — Я даю нам шанс на ничью. — Справедливо. — И ещё одно правило, — Достоевский осматривает своё оружие и прокручивает барабан. Дазай производит со своим те же действия. — Стреляем не каждый в себя, а друг в друга. Глаза Осаму распахиваются чуть шире, уголки губ слегка растягиваются в улыбке: — Правило принято. Солнце вспыхивает красным золотом у самого края моря, тени становятся всё длиннее. Два силуэта на краю крыши направляют оружие друг на друга. Кто-то из них непременно должен умереть. Другой исход просто невозможен. Сейчас прогремят одновременно два выстрела, и игра будет окончена. Две пары глаз напротив горят азартным огнём, два давних врага стоят в паре шагов друг от друга, не задумываясь, что будет являться выигрышем и кто будет победителем — тот, кому выпадет умереть, или тот, кто по случайности выживет. — Забавно было с тобой играть, мой интереснейший противник. — Взаимно, мой лучший и умнейший враг. Они выстрелили одновременно.***
Дазай совсем не удивлённо смотрит на расползающееся алое пятно крови на своей груди. Его рука, сжимающая оружие, дрожит, силы стремительно покидают его, но он ещё держится на ногах. — Как весело, — хрипло произносит Достоевский напротив. На его белой рубашке расцветает кровавый цветок, и на бледном лице от губ к подбородку алой нитью струится кровь. — Мы оба проиграли. — Или выиграли, — с трудом выдавливает Осаму. Ему всё сложнее говорить, тело уже не слушается, а кровь на его груди ярко-красная в угасающем закатном свете. Их войне пришёл конец. Словно подрезанные последним острым лучом солнца, два тёмных силуэта, как в замедленной съёмке, начинают падать в пропасть. Глаза Дазая уже закрываются, но он с усилием распахивает их и видит, что Достоевский снова улыбается. На этот раз по-человечески. Устало. Дазай дарит ему ответную улыбку и отдаётся потоку ветра. Солнце скрывается за морской гладью. Всё алые оттенки исчезают, небо быстро темнеет. Ещё один день умер. В глаза Дазаю и Фёдору тоже заглядывает смерть. Последний вздох. Тишина. Пустота.