Кошмар

Он никогда не мог вспомнить, как атмосфера заброшенного королевства вокруг него стала меланхоличной обыденностью. Тихий город, дарующим путникам хоть какие-то крупицы спокойствия, прежде чем они бы спустились в развалины ниже, так и не возвращаясь обратно. Старейшина порой тихонько говорил самому себе: - Нашли ли они того, о чём так желали? – на что жук, находящийся слева от скамьи, лишь невзначай мотал головой, прогоняя грустные мысли прочь. Он выбивался на фоне голубоватых покинутых домов, на фоне всеобщей апатии и тоски; его алый выцветший мех незаметно ворошил ветерок, его музыка радикально отличалась от завывания ветров из Воющих Скал, задающих свои темп и мелодию мрачному городку. Видеть столь опустошенные безнадежностью лица… Он изо всех сил пытался помочь. Поэтому он играл. День и ночь (хотя было очень некорректно применять слово «День» в царстве, в котором время давным-давно застыло). (Откуда он знает это…?) Из домика картографа и его жены, жучиха подозрительно щурилась несколько секунд, прежде чем одернуть шторы. Старикашка, который прежде распевал оды о самом себе, начал «случайно» вслух обсуждать, что его слух, видимо, становится все хуже и хуже из-за музыки вокруг. Сидящая рядом с ним жучиха покрупнее лишь бросила робкий взгляд, источавший вину (лучше не стало). Где-то там, за кладбищем, где находился выточенный в стенах дом, пара белых глазок наблюдала за ним из тьмы. На хитине он ощущал не то осуждение, не то сожаление. Из дома другого торговца донеслись недовольные кряхтения, прежде чем дверь показательно захлопнули изнутри. Это заставило бедного старца по ту сторону скамьи невольно вздрогнуть, чуть ли не роняя цветок, отливавший белизной. Старейшина, видимо, был единственным, кто не был против его музыки (ну или старый жук очень хорошо притворялся, чтобы не огорчить новоприбывшего. Кто его знает). Поэтому, когда старец сдвинулся с места, неспешно подходя к играющему и говоря: - Вероятно, ты страшно устал. Ты постарался на славу, а теперь заслужил отдых. Отдохни, музыкант. …Жук с аккордеоном ни разу не удивился. Закончив свою песнь на очень скрипучей ноте, что, конечно, заставило жуков поблизости далеко-не-скрытно поморщиться, он ушел с главной улицы Грязьмута. Его дом был ближе к окраинам города, где никто ныне не проживал. Так, по крайней мере, никому не приходилось терпеть соседство с музыкантом. Но Старейшина на самом деле был прав, музыкант страшно устал. Морально. Он никогда не мог вспомнить, когда в последний раз ему снилось хоть что-то. Хоть единый кусочек от воспоминаний, так нагло отобранных у него. Даже банальные грезы, не имеющие связи с реальностью. Лишь жестокая тьма сопровождала его во снах. Иногда он слышал голос, который затихал слишком резко, после чего всегда следовало шипение на непонятном ему языке. Он запретил думать себе об этом. Хотя бы потому, что если эти размышления станут источником его дурного настроения или страха, то у него не будет никого, кому бы он мог довериться. Кто мог бы выслушать. В этот раз ничего не изменилось. Темнота обволакивала, прогоняя мысли о сегодняшнем дне прочь. Обещала успокоение на жалкие пару часов, после чего жуку пришлось бы вновь столкнуться с жестокой реальностью. Он слышал голос. Звонкий, игравший на краях его подсознания, обращался непонятно к кому. Точно не к музыканту, это все, что тот мог сказать наверняка. И впервые за все дни, месяцы в этом королевстве… Голосу ответили. Ему ответили беззвучно. Ответили алой пеленой, постепенно прогоняющей тьму из грез. Стуком, болезненно напоминающим о чем-то. Будто бы… (Стуком сердца, любезно напомнило подсознание). Голос затих. Прежнего шипения не последовало. Лишь музыкант, стоявший посреди нигде. Он не мог двинуться, даже повернуть головы. Поэтому внезапный жар, окативший его спину, насторожил. Жар прижимался к нему: к затылку, к шее, далее протекая по спине до самых кончиков лапок. Какой абсурд, но из-за этого жара его бросило в холод. Кто-то позади остро выдохнул, зарываясь лицом в его шерсти. Острые когти угрожающе проходились по очертаниям плеч, едва вцеплялись в хитин. Кто-то переплел его пальцы со своими. - Ты тоже чувствуешь это, – прозвучало со всех сторон. – Последствия твоего необдуманного поступка. Ты был ведом эмоциями, старый друг, но они никуда не исчезли. Сейчас они напирают на тебя пуще прежнего. Вторая рука полезла от меха к лицу музыканта, оглаживая каждую неровность. Только сейчас жук ощутил, что что-то было не так. Будто его лицо не принадлежало ему. Вдали он увидел силуэт. Он не знал, откуда взялось возникшее желание сорваться с места. Почему так хотелось извиниться перед ним. Раскаяться, даже. Но некто, чьего лица он не мог различить в алом тумане, лишь начал отдаляться, не удостоив взглядом музыканта. Он почувствовал на себе жалостливый взгляд. (Отвратительно, отвратительно-) У него удалось взять секундный контроль над своим телом, потянуться рукой вперед, немое «Постой» отчаянно раздалось в его мыслях. По вытянутой лапке прошлись тонкие пальцы, взявшие его за руку. - Твой… «бог» никогда не любил тебя, – пальцы вновь переплелись, а лапка на его лице с неким очарованием оглаживала скулы. Горячее дыхание прошлось по его плечам. – Не то, что я. В ту же секунду, смертельно-острые когти впились ему в глаза, хватаясь за нечто на его лице. Он даже не мог пошевельнуться, чтобы попытаться уйти из-под цепкой хватки. В его горле встал ком, не позволявший вскричать, однако вместе с этим он чувствовал, как задыхается. Нечто оторвали от его лица, заставившее боль расцвести в его разуме тысячью раскаленных игл. Голова была пуста от мыслей, не считая лишь внутреннего крика, который ни разу не облегчал пройти через этот кошмар. - Кошмар, – предсмертным хрипом вырвалось одно-единственное слово из его рта, что послужило триггером для всего вокруг него. Плавящее пламя, давившее на него сзади, резко исчезло. Вместо собственного крика в голове пронесся чужеродный скрип, он заставлял голову раскалываться, но он же и прогнал мир вокруг него. Он очнулся в своей постели. Взъерошенный, его руки, вспотевшие во сне, вцепились в собственные конечности. Он не грезил. Фантомной боли и жара больше нет. Никого поблизости нет. Лишь он и горькое послевкусие ото сна. Но ему нужно было убедиться. Он рывком вылез из-под одеял, даже не соизволив поднять упавшие подушки. Нарастающее чувство ужаса в его душе было намного важнее. Когда он оказался на крыльце своего домика, музыкант поднял застланные слезами глаза к небу. Оно не изменилось, все такое же ночное и ясное. Рука сама собой потянулась к лицу. На нем ничего не было, кроме предательской влаги из глаз. Он, подернутый облегчением, не смог подавить судорожный вдох. Даже в такой ситуации, Нимм не мог подавить улыбку.