***
— Энн Ширли-Катберт, я повторяю, убирайся прочь из этого дома! Марилла застала Энн врасплох, и ей пришлось вернуться в действительность. Она подняла глаза на мать, сверлившую её злобленным взглядом. Глаза женщины метнулись к миске с тестом. Осознав, что она уже давно перестала месить, Энн покраснела и постаралась быстро выпалить какую-нибудь отговорку, заикаясь, но Марилла не желала ничего слушать. — Энн, ты весь день витаешь в облаках! От тебя никакой пользы, так что вон, — сердито бросила Марилла и толкнула дверь кухни, указывая на поле. — Но что мне там делать? — спросила Энн, когда сняла запачканный мукой фартук и стала мыть руки. — Без понятия, — бросила Марилла и не к месту вспомнила, — одному Богу известно, сколько проблем ты нажила на свою голову на прошлой неделе. Энн хватило ума не спорить и смиренно сделать вид, что она раскаивается. В ушах всё ещё звенело от нотаций Мариллы, которые та ей прочитала на следующий день после сдачи экзаменов. А проблемы она нажила действительно мастерски: нарушила комендантский час; потерпела ужасный крах, пытаясь незаметно проскользнуть в свою комнату посреди глубокой ночи; споткнулась и чуть не упала с лестницы, громко ойкнув, чем разбудила Мариллу. На следующий день она проснулась намного позже рассвета. Её голова гудела и раскалывалась, а язык казался сухим, точно наждачная бумага. Попытавшись сесть на своей кровати, Энн почувствовала боль ещё сильнее, голова закружилась, и она умоляла Мариллу освободить её от работы по дому на несколько часов. Женщина принесла ей тарелку сухих тостов и стакан с одним сырым яйцом, заставив Энн проглотить эту отвратительную еду, глядя на дочь с печальным раздражением. И хотя Марилла не обвиняла Энн за её выходку, весь остаток дня женщина то и дело напоминала, что ей нужно научиться быть более ответственной, тем более что скоро она станет благородной ученицей колледжа. К счастью, Марилла всё-таки позволила Энн провести остаток дня в кровати, несчастной, в одиночестве и с похмелья. Голова и сухость во рту на следующий день прошли. Плохой новостью было то, что отдых и обильное питьё не справились с её печалью. Утром этого дня в Шарлоттаун уехала Диана. Энн злилась. На то, что её дорогую подругу посылают учиться так далеко. На себя, что выпила много самогона и потеряла последний драгоценный день, который могла провести со своей лучшей подругой. Ей даже не разрешили доехать до Брайт-Ривер с семьёй Барри и попрощаться с Дианой на вокзале. Вместо этого их прощание состоялось раньше, в беседке на заднем дворе усадьбы Барри. Они сорвали одуванчики, сдули пушинки, пуская их по ветру, и поклялись друг другу вечно быть подругами и однажды обязательно воссоединиться. Остаток дня Энн была поглощена меланхолией, точно грозовое облако, так что все старались не трогать её лишний раз, а Марилла позволила пообедать в своей комнате и лечь спать пораньше. Настало время заняться Зелёными Крышами. А точнее, коммерческой деятельностью Зелёных Крыш. День Домиона прошёл, и пора было задуматься о предстоящем урожае. Марилла плохо видела вблизи, поэтому поручила Энн разобраться со счетами, а сама диктовала ей расходы и доходы. Заниматься семейными делами за столом, где когда-то Мэттью проводил вечера, листая тяжёлую бухгалтерскую коричневую книгу, оказалось непростой задачей. Она чувствовала свой долг перед ним, мучительную потребность не быть его разочарованием, и эта потребность давила, глубоко оседала в животе свинцовым камнем всякий раз, когда она окунала перо в чернильницу. Но как бы сложно ни было преодолеть эмоциональную и умственную усталость, Энн и Марилла одержали победу над книгами спустя три вечера, довольные своими скромными, но вполне достижимыми прогнозами предстоящего урожая. Энн всегда была уверена, что природой ей не суждено вести дела фермы, и возня с книгами только подкрепляла это убеждение. Она была счастлива по окончании работы, потому что теперь они с Мариллой могли быть уверены, что их материальное положение на ближайший год в безопасности. Но перспектива из года год ухаживать за землёй, несмотря на богатое воображение, никогда не возникала в её мечтах о будущем. Зелёные Крыши — её дом, и так будет всегда, но она бы предпочла передать его содержание в более надёжные руки, чем её собственные. Поэтому Энн предложила Марилле идею. Она с трепетом и гордостью стояла возле матери, когда та налила чай и отрезала большущий кусок медового пирога для Джерри, предлагая ему позицию бригадира Зелёных Крыш. Мальчишка поперхнулся и выругался на французском, снова и снова спрашивая, не шутит ли она. На его лице возникла улыбка, глаза засияли. А когда Марилла пообещала дать ему и его братьям, Жану и Жаку, комнату и пропитание, Джерри не смог сдержать эмоций и начал рыдать в плечо Марилле. Энн расплакалась тоже, слёзы счастья, сверкая, стекали вниз по её щекам. Это был великолепный день. Часть семейства Байнард переехала, и их появление будто бы вдохнуло жизнь в Зелёные Крыши. Работа на ферме кипела, а дни стали богаче на события. Но теперь даже их присутствие не грело сердце Энн. Её разум был занят слишком большим количеством беспокойных мыслей, а её сердце тяжелело под весом различных чувств. Она всё ещё тосковала по Мэттью всей душой. В Зелёных Крышах слишком многое напоминало о нём, словно его душа корнями уходила вглубь. И как сильные и ровные ростки в разных частях огорода поднимались к солнцу и расцветали бутонами, так и маленькие детали, связанные Мэттью, были рассыпаны по всем уголкам фермы. Его шляпа всё ещё покоилась на крючке возле задней двери дома, и никто не смел её тревожить — будто это было главным, но негласным правилом для всех жильцов дома. В его спальне всё ещё ощущался слабый запах табака, как бы Марилла ни старалась отмыть от него стены. И хотя прошли недели, Белль и Баттерскотч день изо дня останавливались возле того столба, где Мэттью всегда встречал их с горсткой сахарных кубиков. Животные продолжали ждать своего преданного друга, который больше никогда не вернётся... ...а ещё нужно было прочитать письмо. Это письмо тяготило Энн, дразнило её обещаниями вновь услышать голос Мэттью, узнать, о чём он думал, подарить последнее воспоминание о нём. Ей было страшно. Она старалась изо всех сил игнорировать письмо, возвращалась к другим неприятностям, возникшим в её жизни, вместо того, чтобы прочитать его. Недостатка в неприятностях Энн явно не испытывала. Она не видела Гилберта с той ночи. Он едва ли сказал ей больше, чем вежливое «здравствуй» за последние двенадцать дней, раз уж на то пошло. Ночь после экзаменов Энн помнила очень туманно. Их разговор с Гилбертом слился в какофонию из чувств и эмоций, но ясно было одно: они безнадёжно поссорились. Это было хуже, чем когда она думала, что Гилберт собирается сделать предложение Уинифред; хуже, чем когда они боролись за внимание мисс Стейси в её первый год работы; даже хуже, чем когда Гилберт дёрнул её за косу и назвал морковкой, и Энн решила, что будет ненавидеть этого красивого мальчика до конца её дней. Они смогли преодолеть недопонимания, мирились после ссор, с каждым разом становясь ближе. Уже много воды утекло с тех пор, как они последний раз сидели по разную сторону баррикад. Поэтому с твёрдыми намерениями Энн покинула Зелёные Крыши и отправилась в сад Блайт-Лакруа. Чем ближе Энн подходила к их дому, тем сильнее сладкий аромат сада щекотал нос, и она задержалась некоторое время под цветущими яблонями, осторожно касаясь прекрасных белых цветов и шёпотом приветствуя деревья. Потерявшись в великолепии природы, пусть даже ненадолго, Энн почувствовала себя спокойнее и увереннее. В конце концов, деревья всегда выручали юную девушку в трудные минуты, они были её надёжными и верными друзьями. Так и сейчас деревья предали ей смелости, чтобы дойти до причудливого каменного дома, взойти на крыльцо и постучать в дверь. — Добрый день, Мэри, мистер Мэттью, — поприветствовала Энн с улыбкой, хихикнув, и помахала кончиками пальцев малышу. Тот смотрел на неё большими карими глазами и пускал пузыри в ответ. — Энн из Зелёных Крыш, — радостно вздохнула Мэри, качая малыша на руках. — Я рада тебя видеть. Нам тебя не хватало в последние пару недель. — Прошу прощения, — ответила Энн, увлечённо щекоча босые ножки Мэттью. — Дома было много неприятных дел. — Управлять и фермой, и домашним хозяйством — это непростой труд, — согласилась Мэри, и синяки под её глазами подтверждали, что она не понаслышке знает об этом, — но, как я понимаю, теперь у вас появилась ещё парочка рук, чтобы помогать на ферме. — Да. Я очень рада, что Джерри и его братья стали официальными руками Зелёных Крыш и теперь живут у нас, и в то же время, надо признаться, что для нас это непривычно. Долгое время в Зелёных Крышах были только мы втроём, и Мэттью был очень тихим и незаметным. Мальчишки же постоянно поют, свистят или смеются. — Звучит здорово. — Да, так и есть, — вздохнула Энн. — Я сама не могу поверить, но когда Джерри уехал в Уайт-Сэндс несколько дней назад на семинар по сельскому хозяйству, я поняла, что скучаю по нему, очень... — Она замолчала и перестала щекотать малыша Мэттью, слегка взяв его за голень. — Мэри, — начала он нерешительно, — я хотела спросить, Гилберт дома? — Ой! — Воскликнула Мэри, в её глазах заблестели лёгкие искорки паники и беспокойства. — Мне так жаль, Энн, вы только что с ним разминулись. — Ой, — повторила Энн, опустив плечи, и от огорчения надула губы. — Да. Он уехал в Кармоди не более часа назад. — Ты не знаешь, он вернётся? Я просто... я бы очень хотела поговорить с ним. — Мне очень жаль, Энн, — ответила Мэри, глядя на девушку почти с болью в глазах. — Я не знаю, когда он вернётся, но с радостью передам ему сообщение от тебя, если хочешь. — Нет, не нужно, — сказала Энн. — Такие вещи нужно обсуждать лично. Не могу доверить этот разговор бумаге и перу. Я совсем изведусь, если письмо случайно потеряется. Но если ты просто дашь ему знать, что я хочу поговорить с ним, я была бы признательна. — Я передам ему, — утешала Мэри, — но пока что... — она протянула малыша Энн, и девушка хихикнула, когда пухлый комочек оказался в её руках. — Нет ничего утешительнее, чем приятные объятия с маленьким мальчиком. — Самым милым, самым желанным, очаровательным мальчиком, — добавила Энн. — Хотя, думаю, я могу быть необъективной, я ведь его крёстная мама и всё такое. — Я обещаю никому не рассказывать, — подыграла Мэри, поглаживая одновременно щёки Энн и малыша Мэттью. — Сходите, погуляйте в саду. Энн не нуждалась в дальнейшем руководстве. Чмокнув малыша в лоб, она пообещала познакомить его со своим любимым деревом. Эти заботы на время помогли ослабить её грусть. Она сделала несколько шагов в сторону сада, а затем обернулась к Мэри и помахала ей рукой. Лучезарная улыбка Мэри превратилась в мрачную линию, а тёмные глаза нахмурились, когда она повернулась назад к дому и захлопнула дверь.***
Гилберт выглянул из окна и увидел, как Энн уходит прочь от дома, а младенец Мэттью в её руках кулачками цепляется и тянет её волосы. Он представил, как Энн нежно улыбается Мэттью, стараясь убедить его отпустить косичку, но поскольку Энн так и не повернулась к дому лицом, Гилберт мог только догадываться. Честно говоря, так даже лучше. Добрую часть времени в последние две недели он потратил, избегая Энн Ширли-Катберт, потому что всякий раз, когда Гилберт слышал её голос, мельком бросал взгляд на её рыжие волосы, замечал веснушки, или, что было хуже всего, встречался с ней лицом к лицу, его сердце раскалывалось снова и снова. Больно было даже думать о ней, не говоря о том, чтобы видеть её. Разум Гилберта не давал ему ни минуты покоя, ежедневно приправляя эти мысли словами «Энн... Энн, Энн...». Казалось, держаться от Энн как можно дальше — единственный способ спасти его душу. А в деревне размером с Эвонли спрятаться от кого-то было действительно каверзной задачей. Теперь у него болела голова по воскресеньям, чтобы не ходить в церковь и не видеть, как Энн сияет в её лучшем воскресном наряде. От головных болей он, конечно, страдал до конца дня, чтобы к тому же отказаться от ужина в доме Катбертов. Когда Муди пригласил его и остальную часть класса на ланч, он остался ненадолго из вежливости, стараясь избегать круги общения, в которых была Энн (девушка провела весь день, испытывая терпение Гилберта всякий раз, когда смотрела на него серыми глазами, умоляющими поговорить наедине, что он решительно игнорировал). Ему пришлось уйти, когда девочки в их классе — включая Энн — устроили засаду возле проруби, одетые в купальные костюмы и хихикая. Рыжие волосы Энн были распущены, капли воды стекали с её шеи на ключицы, и Гилберт не мог отвести взгляд, заворожённый капельками воды, лениво пробивающими дорожку по веснушчатой коже. Когда весь класс собрался в стенах школы, чтобы узнать результаты экзаменов, Гилберт застенчиво держался в противоположном от Энн конце комнаты, бросая робкие взгляды в её сторону, иногда встречая ответный взгляд, но быстро отводил глаза. Несмотря на своё решение, он не смог удержаться от лёгкого чувства гордости, когда было объявлено, что Энн и Гилберт получили одинаково высший балл на всём острове Принца Эдуарда. Ему даже удалось вежливо поздравить девушку, когда она робко подошла к нему, протягивая руку для рукопожатия. На его ладони всё ещё горел невидимый след, оставленный кожей её руки на Руинах. Порой ему требовалось прикладывать невероятно много усилий, чтобы не выбежать из сада и не броситься в Зелёные Крыши, взлезть до её окна и молить о прощении, одновременно требуя объяснений, почему она так жестоко обошлась с ним. Нет ничего хуже безответной любви. Безответная любовь обрекает человека чахнуть в агонии и одиночестве, испытывая постоянную боль. И этого оказывается недостаточно, чтобы навсегда отказаться от стремления быть с объектом его любви и желания, даже если он будет только другом, даже если этой дружбы всегда будет недостаточно... Гилберт чувствовал, что его по-прежнему тянет к Энн, и близость с ней давала надежду. Осознание того, что никакой надежды на самом деле нет и быть не может, только усугубляло его страдания. Он хотел сбежать от неё. Как можно дальше. Это был единственный, как он считал, способ спасти себя и остатки своего достоинства. — Они пошли гулять с Мэттью в сад, — сказала Мэри мягко, входя в комнату Гилберта. — Я сказала ей, что ты в Кармоди. — Спасибо, — ответил Гилберт, не поворачиваясь к Мэри, глаза продолжали следить за Энн, блуждающей среди цветущих деревьев. — Гилберт... — Я не хочу об этом говорить. — Я слышу это уже две недели. Я волнуюсь, — ответила Мэри, закрыв дверь, и подошла к парню. — Что случилось между вами? Когда ты получил телеграмму, ты сразу побежал к Энн, чтобы сообщить ей, а потом вернулся поздно ночью и не сказал ни слова об этом с тех пор... пожалуйста, скажи мне, что случилось. Гилберт был готов сдался. Мэри сможет выслушать. Он может открыть ей своё разбитое сердце, и она никогда его не осудит. Разрешит положить свою голову на плечо, когда он заплачет, не в силах сдерживать слёзы. Будет гладить по волосам и уверять, что всё получится, что Энн не имела в виду то, что сказала, что она любит его так же сильно, как и он её. И эти слова звучали бы сладко, вот только Гилберт не считал их правдивыми. Это не сработает. Энн имела в виду каждое слово, которое сказала в ту ночь, и из этого следовало, что она не любит Гилберта. И уж точно не любит так, как он её. Мэри была доброй женщиной. Но её поддержка не сможет залечить его ужасную рану. Он должен самостоятельно найти путь к исцелению, преодолеть свою боль. И первые шаги уже сделаны. Его заявление на поступление в Редмонд и на стипендию Эйвори были отправлены неделю назад. Он заполнил все необходимые документы на следующий день после разговора на Руинах, прячась в своей комнате в стыдливой агонии. Отчаянная тяга к бегству рвала сердце острыми когтями. Ему хотелось убежать от боли, оставить позади ужасные воспоминания; освободиться от оков, которые наложило взросление в маленьком городе на его беспокойную душу. Похожее чувство он испытывал, когда из жизни ушёл его отец. Только сейчас это чувство возродилось в нём с большей силой. И Гилберт боялся, что оно поглотит его полностью, если он задержится в Эвонли до конца лета. — Мэри... я не могу, — ответил он с грустью. — И... это не имеет значения. Теперь не имеет. — Гилберт, ты же не серьёзно! — горячо возразила Мэри, положив руки парню на плечи, и повернула его лицом к себе. — Что бы ни случилось, для меня ясно одно: вам обоим от этого только хуже. Энн выглядела ужасно растерянной, когда я сказала, что ты уехал. Если ты не хочешь говорить со мной, или Башем, ты должен поговорить с Энн. — Я уже говорил. С этого всё и началось, — спорил он, уныло и патетично одновременно. — И именно разговор — вот как положить конец вашим недопониманиям, — настаивала Мэри. — Гилберт, ты же сам знаешь, что это единственный способ всё исправить. Он знал. Но это не значит, что он хотел всё исправить, или что был к этому готов. — Просто... это больно, Мэри, — признался он дрожащим голосом, и несколько крупных слёз стекли по его ресницам, когда он закрыл глаза. Сердце резко сжималось всякий раз, когда он думал об Энн, её отказе — её словах — возникающих в памяти снова и снова, как запутанный, бесконечный кошмар. Мэри растерянно дотронулась до его щёк и вытерла слёзы пальцами. Гилберт рухнул в её объятия, позволив себе за долгое время быть слабым. Они долго молчали, парень склонил голову к её плечу, а Мэри обняла его, утешительно поглаживая волосы у основания шеи. И хотя ничего, кроме разговора с Энн, не могло облегчить его боль, однако в объятиях Мэри он впервые за долгие двенадцать дней обрёл покой.***
Солнце неторопливо тянулось к западу Эвонли, облака над ним зацветали бледно-розовым, словно кусты пионов, свисающие с голубого полотна. Энн медленно покачивалась на качелях в саду Эстер, возясь с конвертом, который она так умело игнорировала с тех пор, как получила его от Элвина Робертса. В те недели Энн долго вертела конверт в руках, не открывая, хорошо запомнив толщину бумаги, её вес; кончиками пальцев она могла предсказать, где были складки, а чёрные чернила, которыми было написано её имя, казалось, отпечатались на задней поверхности её век. С каждым днём расстояние между письмом и руками Энн медленно сокращалось. Сначала она спрятала его внизу своей школьной сумки, затем — в тетрадке на своём столе, после — в ящичке комода, где хранила разные сувениры, а несколько дней назад она поместила его у лампы возле кровати, чтобы письмо стало первой вещью, которую она увидит после пробуждения. В то утро она спрятала его в карман юбки, чувствуя, что «пора». Естественно, она пыталась как можно дальше отодвинуть момент неизбежного, не спеша заканчивать домашние дела, позволив блуждать своим мыслям, и Марилла была вынуждена выгнать её из дома. Затем Энн направилась в сад Блайтов-Лакруа, потому что встретиться лицом к лицу со своими бурными чувствами к Гилберту оказалось легче, чем открыть конверт. Этот упрямый мальчик всё время находил способ избегать её. Энн была уверена, что он придумал головную боль, чтобы не видеться с ней в церкви по воскресеньям, нарочно сбежал с чаепития у Муди... Когда они вместе с одноклассниками купались в пруду, вид его мокрого обнажённого торса, который она заметила мельком, был таким приятно-возбуждающим, что Энн покраснела и не смогла бы связать и пары слов, а когда немного оклемалась, парень уже сбежал. И хотя ей удалось подкрасться к нему, когда всех учеников собрали для объявления результатов экзаменов, и спросить, не хочет ли он ей что-то сказать, он не предложил ей ничего, кроме сухого «поздравляю», и Энн уже не надеялась получить что-то большее. После всех проделок Гилберта Блайта ей нужно было утешение, и его она нашла в компании малыша Мэттью. Они чудесно провели час, гуляя среди цветущих деревьев. Пока малыш грыз её косы, Энн восхищалась окружающей природой, рассказывая Мэттью в мельчайших подробностях, за что именно она любит эту яблоню, сочиняла сказки о птицах и пчёлах, неустанно трудящихся на благо сада, и настаивала, чтобы волшебные создания обязательно навестили юного Мэттью во сне. Она рассказала ему обо всех приключениях, в которых он успел поучаствовать за свою короткую жизнь (как катался в телеге, познакомился с лошадками, цыплятами и свинками, купался в ванночке, а теперь гулял среди ароматных яблонь и игрался с рыжими косичками), и неизбежно задумалась, как много приключений его ждёт, когда он вырастет. Размышляя обо всех возможностях, которые откроются малышу, что мирно сопит на её руках, она подумала о том, какую, должно быть, полную приключений жизнь прожил её дорогой и единственный отец, и мысли вернули её к письму в кармане, словам, которые умоляли наконец оказаться прочитанными. Твёрдо кивнув своим мыслям, Энн вернула малыша Мэттью его родителям и ушла, чтобы найти тихое место. Ноги сами привели её в сад Эстер Грэй. Качели между двумя клёнами протянули ей руки, заманивая её в свои уютные объятия. Энн суетливо возилась с конвертом. Дрожащими руками она медленно разорвала плотную бумагу, кусая губы в нервном предвкушении неизбежной печали. Вытащив толстую пачку сложенных бумаг, Энн заглянула в конверт и заметила скатившееся в угол кольцо. Ей подмигнули три изящные жемчужинки в центре, похожие на подснежники. Энн не стала его трогать; сердце замерло, пока она прожигала взглядом драгоценность, и на секунду её одолели сомнения, сможет ли она продолжить чтение письма. Но она убедила себя прочитать как только сядет на качели, ведь Энн Ширли-Катберт никогда не убегает от вещей, которые её пугают или расстраивают. Она взяла в руки дюжину бумаг. Серые глаза опустились, встретившись с выведенным мелким курсивом последним посланием Мэттью Катберта.8 мая 1898 года
«Дорогая Энн, Надеюсь, у тебя всё в порядке. Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет; и поскольку я знал тебя так же хорошо, как всякий отец знает свою дочь, могу представить, что у тебя не всё так хорошо, как бы мне этого хотелось. Пусть так. Нет ничего постыдного в том, чтобы тосковать по дорогому тебе человеку. Не сомневайся, я тоже скучаю по тебе... сильнее, чем я мог предположить. Сегодня тихий вечер. Вы с Мариллой на дне рождения мистера Линда. Ты выглядишь прелестно в новом пальто, которое Марилла подарила на твой день рождения. Сказала, что пальто будет отвлекать от твоих коротких волос — которые, я уверен, к настоящему времени уже отрасли — но уверяю, что даже если кто-то по-злому смеялся над твоей причёской — это лишь от малодушия. Я надеюсь, что ты хорошо проведёшь время несмотря ни на что. Уходя, ты улыбнулась, вздёрнула нос и вышла из дома гордо и грациозно, точно храбрая принцесса из твоих историй. Сколько же в тебе смелости, моя девочка. Я всегда так думал. Я всегда надеялся, что однажды смогу стать таким же храбрым как ты. Ты уверенно врываешься в опасный мир и смотришь в глаза своему страху. Это требует невероятной силы духа. Я никогда не был таким. Для меня всегда было непросто находиться с людьми и бывать в незнакомых местах. Я пытался. Не уверен, рассказывал ли тебе о том, как ездил в товарном вагоне до Саммерсайда, когда мне было восемнадцать, или когда однажды уехал с острова в Монреаль... это было ужасно. Ни одно из моих приключений не вдохновило меня на поиск новых. Я всё-таки надеюсь, что рассказывал тебе эти истории. А если нет, то не сердись на меня сильно. Я всегда боялся, что однажды ты увидишь во мне глупого и пугливого старика. У меня много качеств, но мужество никогда не входило в их число. Все твои герои — бесстрашные — совсем не такие, как я, и иногда я боюсь, что, узнав меня ближе, ты разочаруешься. Поэтому я решил написать это письмо. Пора бы мне проявить храбрость. Ради тебя, моя дочь, я готов на всё. Энн, так глупо с моей стороны было думать, что я никогда не умру. Я мечтал увидеть как ты повзрослеешь, поступишь в колледж, будешь путешествовать, писать, может быть даже выйдешь замуж и однажды станешь матерью, если захочешь. Но чему меня научила жизнь, так это тому, что мы не всегда получаем то, чего хотим. Есть большая вероятность, что сейчас, когда ты читаешь это письмо, ты ещё очень молода. И раз так, то будем довольствоваться тем, что я буду наблюдать за тобой с небес, вместо того, чтобы быть рядом. Мне жаль, что так получилось. Надеюсь, ты не слишком злишься на меня за столь ранний уход. Я хочу, чтобы ты знала: моё главное достижение — стать твоим отцом. Каждый момент с того дня, как я забрал тебя с Брайт-Ривер, я горжусь тобой, Энн. Ты такая проницательная, эмоциональная, и чудная именно в том смысле, в каком называли всегда Катбертов. И поскольку ты Катберт от кончика носа до пят, настало время поговорить с тобой о Зелёных Крышах. После моей смерти ферма перейдёт Марилле и тебе, и вы можете делать с ней всё что пожелаете. Это большая ответственность, и я боюсь, что вы можете сомневаться, как поступить лучше. Поэтому, если вы хотите знать, вот мой совет...» На следующих трёх страницах в подробностях описывались все тонкости управления фермой. Похоже, Мэттью продумал все возможные варианты. Он поделился своими мыслями об аренде или продаже, плюсах и минусах партнёрства, кому можно доверять на рынке в Шарлоттауне, уровню прибыли, к которому нужно стремиться, и даже предложил изменения, чтобы улучшить качество почвы Зелёных Крыш и утроить урожай... «Джерри — хороший мальчишка, пусть вы и грызётесь как кошка с собакой. Этот парень любит землю, и земля любит его. Под его опекой вы получите лучший урожай, и я бы хотел, чтобы вы с Мариллой оставили его. Пожалуйста, прислушайтесь ко мне, Энн...» На другой странице Мэттью давал инструкции по уходу за скотом, включая список соседей, которые бы заплатили хорошую сумму, в случае если возникнет потребность его продать. Эта тема привела Мэттью к вопросу о наследстве Энн. Он необычайно твёрдо для своего мягкого характера настаивал, чтобы Энн ни цента не потратила на содержание Зелёных Крыш... »Я знаю, что ты покоришь этот мир. Я сомневался во многих вещах, в том числе и в самом себе, но в тебе я всегда был уверен. Всегда. Я хочу, чтобы ты поступила в колледж. Хочу, чтобы ты увидела мир. Чтобы ты его изменила. Я хочу, чтобы ты испытала всю гамму чувств, которые он может тебе предложить. Я хочу всех этих вещей для тебя больше, чем я хотел какой-либо одной вещи для себя. Эти деньги должны помочь тебе стать той Энн, к которой ты стремишься. Пообещай мне использовать их только с той целью, о которой я тебя прошу...» — Обещаю, дорогой Мэттью, — прошептала Энн, её голос дрожал от накатывающих слёз. Она поцеловала его слова и ненадолго остановилась, чтобы позволить себе хорошенько, долго и некрасиво прорыдаться. Листы терпеливо ждали на её коленях, пока Энн плакала, высвобождая остатки своего горя. Вновь слышать его «голос» было утешением и агонией одновременно, и Энн твёрдо решила запомнить и навсегда сохранить в памяти этот незатейливый шёпот. Когда сжигающая изнутри боль утихла, Энн сделала глубокий вдох, прежде чем снова вернуться к финальным строчкам письма. Мэттью просил быть терпеливой с Мариллой, не слишком бодаться рогами с Джерри, и проявить вежливость к миссис Линд (допуская небольшие подтрунивания, чтобы держать в тонусе старую сплетницу). Рассказал, что кольцо в конверте принадлежало его бабушке по отцовской линии, которая передала кольцо ему, сказав, чтобы он передал его дорогому человеку. И хотя Мэттью намеревался завещать его своей будущей жене, за всю его жизнь он не встретил ни одного человека, которым он дорожил больше, чем Энн. Он выражал свою надежду, что, надевая кольцо, она с теплом вспомнит о своём старом отце. Мэттью советовал не падать духом и выразил уверенность в том, что она сможет найти своё призвание; надеялся, что независимо от того, куда заведёт её любопытство, она всегда найдёт время, чтобы вернуться на свой маленький остров и побаловать семью историями о своих приключениях. И говоря о семье... похоже, у Мэттью тоже были свои идеи на этот счёт. «Я надеюсь, ты найдёшь своего спутника жизни, который не будет уступать принцам из твоих фантазий. Станет тебе равным партнёром и будет принимать тебя такой, какая ты есть. Я рассчитываю, что он будет относиться к тебе с уважением, преданностью и почтением, и сделает тебя самой счастливой. И если ты читаешь это письмо и всё ещё в поиске спутника жизни... что ж, иногда то, что мы ищем, находится у нас под носом. Не хочу любопытствовать, но я подозреваю, что некий наш сосед соответствует твоим представлениям о спутнике жизни. Может, дать ему шанс?» Энн рассмеялась сквозь слёзы. Как же было великолепно, что даже будучи на небесах, Мэттью мог по-отцовски дразнить её. Кажется, уже в первую её осень в Эвонли Мэттью заметил, что между ней и Гилбертом зреет что-то особенное. Она вспомнила то утро, когда Гилберт хотел просить его разрешения начать ухаживать за Энн, но оказалось слишком поздно. Если бы Мэттью не ушёл из жизни, и Гилберту выпал бы шанс спросить, счастливый отец, безусловно, дал бы своё благословение. Но теперь Энн не была уверена, что Гилберт всё ещё хочет ухаживать за ней, и от этого сжалось сердце. Он стал избегать её — Энн догадалась об этом — и не могла сказать, что до конца понимает его поведение. С каждой минутой это раздражало только сильнее. Она знала, что невнятно объяснилась ночью на Руинах, когда самогон и необдуманное заявление Гилберта окончательно спутали её мысли. Но теперь она поняла, что хочет сказать ему, и если бы этот несносный мальчишка перестал быть таким упрямым и прекратил избегать её, она была уверена, что смогла бы всё прояснить. Гилберт повёл себя глупо, отказываясь от величайшей возможности в своей жизни из-за неё. Как он мог быть так уверен, как он мог сказать, что готов отказаться от Редмонда, и, более того, с таким воодушевлением преподнести это признание?! Энн не могла понять, почему он решил, что такая жертва — хорошая идея. Хотя... это не совсем правда. Энн была уверена, что Гилберт, в своём Гилберт-репертуаре мог счесть этот жест грандиозной демонстрацией чувств к ней. Возможно, он даже пытался сказать... Нет! Она не хочет об этом думать. Она не готова об этом думать. Хотя Гилбертом, очевидно, двигали чувства, Энн отказывалась принимать, что было одно определённое чувство, которое его подтолкнуло. Они были лучшими друзьями, поэтому идея того, что они могут надолго разъехаться, казалась тяжёлой (Энн знала это чувство не понаслышке, до сих пор оплакивая отъезд Дианы), но это не могло стать причиной для любого из них отказаться от своей мечты. В конце концов, всем известно, что разлука закаляет сердца, а значит её учёба в Квинсе и его учёба в Редмонде только укрепит их связь. На ярмарке он сказал, что для него никогда не будет никого, кроме Энн. Тогда почему он боялся уехать? Разве его чувства такие непостоянные? Или в его сердце есть сомнения? Неужели он настолько не верил в них? А что насчёт неё? Думала ли она о них как о «нас»? Признаться честно, она не заглядывала так далеко вперёд. Ей нравилось тайно держаться за руки, целоваться украдкой, она знала, что их ждёт прекрасное долгое совместное лето, но не думала дальше этого. Гилберт же уже сейчас задумывался о таком далёком будущем, что воображению Энн было трудно угнаться за ним. Вот почему она хотела поговорить с ним. Во что бы то ни стало. Но прежде было несколько вещей, которые нужно сделать, несколько истин, которые предстояло открыть, чтобы она могла смотреть вперёд и ясно видеть то самое будущее, которое Гилберт уже мог нанести на карту с такими чудесными подробностями. И одной из этих вещей было письмо Мэттью. «Энн, я простой человек. Я прожил самую обычную жизнь, с обычными днями и ночами, с обычными мечтами и надеждами. Мой мир был предсказуемым, постоянным, и мне это нравилось. Потом случилась ты. Тебя я никогда не мог предсказать. Ты приехала в Зелёные Крыши и словно солнце пробралась своими лучами в каждую трещину нашего простого жилища. Всё, что я когда-либо имел, внезапно озарилось твоим светом, изменилось только благодаря твоему прибыванию здесь. Мир перестал быть простым. И мне больше никогда не хотелось вернуться к прежней жизни. Быть твоей семьёй — благословение. Я очень тебя люблю. Твой отец, Мэттью Катберт». Когда Энн дочитала письмо, слёзы уже высохли, а новые не появлялись. Вместо этого она грустно улыбалась, пока пальцы снова и снова скользили по имени Мэттью. Вот и всё. Таким было последнее его слово. Он любил её. Энн никогда не сомневалась в этом, но знать, что отцовские чувства навсегда запечатлены на бумаге — высшее благословение. Эти письма, а точнее, голос, которыми они говорят, до конца жизни станет для неё очагом, дарующим своему читателю храбрость и умиротворение. Лучшего подарка от Мэттью она и представить не могла. Энн ещё некоторое время провела здесь, в саду Эстер, медленно раскачиваясь на качелях. В прохладном ветерке, что с шелестом пробежался по кленовым листьям и разнёс аромат люпинов, она чувствовала присутствие Мэттью. И Мэттью говорил: сделай то, что должно быть сделано, не сомневаясь в себе ни на минуту. Прежде чем уйти, Энн достала из конверта кольцо и надела его на правую руку, ободок плотно прилегал к её среднему пальцу. — Жемчуг к слезам, — прошептала она, поцеловав каждую из трёх жемчужинок. — А слёзы могут быть не только от грусти. Ощущение кольца на пальце придавало поразительное чувство спокойствия. Она решительно была готова сделать то, что считала своим долгом. Энн помчалась к Зелёным Крышам, потому что если Энн Ширли-Катберт вбила в себе голову какую-то идею, она будет умирать от нетерпения начать как можно скорее. Она бежала по лесу, вниз по скользким дорожкам, через высокую траву, пока чудесные очертания родных Зелёных Крыш не показались над горизонтом. Энн перепрыгнула через забор и помчалась полями, где Баттерскотч решил, что её безумный галоп был приглашением к игре; игнорируя насмешки Жака и Жана, девушка шумно ворвалась в Зелёные Крыши, не потрудившись вытереть подошву, и стала суетливым взглядом искать Мариллу. Она нашла её в гостиной, сидящей на кресле с брюками Джерри в руках, умело убирая швы с ранее подогнутых штанин. — Марилла? Марилла подняла глаза, улыбнувшись, но её улыбка быстро сошла с лица, когда она заметила Энн, пытающуюся управиться со сбившимся от бега дыханием. Проницательные светло-голубые глаза метнулись к рукам дочери, сразу же заметив жемчужное кольцо, которое, как она думала, Мэттью потерял пару десятилетий назад, а несколько мгновений спустя узнала и угловатый почерк брата на конверте, который Энн крепко сжимала в руке, и Мариллу обдало холодной дрожью. Энн наконец прочитала письмо, и Марилла почувствовала одновременно и облегчение, и страх. С завидным хладнокровием женщина сняла очки и положила шитьё в корзинку у ног. Как только её руки освободились, женщина кивнула, приглашая Энн присесть рядом. Энн так и сделала, и Марилла приобняла свою дочь, предлагая придвинуться ближе. Не было ни слёз, ни слов. Они сидели ещё какое-то время, стараясь найти утешение в объятиях друг друга, а в воздухе витали вопросы, печаль и неуверенность. Энн томилась в ощутимом присутствии Мариллы, не открывая глаз, обнимая женщину с той же силой, с какой крепко сжимала в руках письмо Мэттью. Марилла ответила на болезненные объятия Энн такими же крепкими, грустно глядя на стол, где Мэттью провёл так много часов, просматривая счета. Иногда Марилла была почти уверена, что Мэттью всё ещё дома, в этой комнате, в полупрозрачном обличии стоит над её плечом, пока она переписывает цифры в бухгалтерскую книгу; почти слышала, как он исправляет неверно подсчитанные итоги с подавленным смешком, который всегда её раздражал. — Я скучаю по нему, — хрипло призналась она, больше всего желая, чтобы младший брат оказался здесь и подшутил над ней хотя бы ещё раз. — Я скучаю по Майклу, по матери и отцу. По Дж... моим друзьям, которых уже давно нет. Думаю, я всегда буду скучать по ним, но так и должно быть, когда впускаешь человека в своё сердце. Мы должны принять, что любовь может ранить. Большое везенье выпадет на долю того, кто не столкнётся с утратой. Боль такого рода... она значит только то, что мы искренне любили, и остальное не важно. Такова жертва, но присутствие этих людей в нашей жизни стоит каждой секунды скорби. Ты научила меня этому. Ты научила Мэттью этому, — Марилла нежно погладила Энн по голове. — Он бы гордился тобой. — Я знаю. Он сказал мне, — ответила Энн, кладя конверт на колени Марилле. — Что ещё он тебе сказал? И Энн рассказала Марилле содержание письма. Вместо дословного пересказа она примерила на себя уже привычную роль рассказчицы, будто это была одна из её историй. Не обошлось без приукрашиваний («Он писал, что когда мы с Джерри ссоримся, ну, ты знаешь, пыль слетает со стропил в коровнике, вот поэтому молоко и скисает...»), с некоторыми отступлениями («Ты помнишь праздник в честь шестьдесят седьмого дня рождения мистера Линда? Миссис Линд так украсила дом, что он был похож на рождественский подарок со всеми этит ленточками и свечками, а нас она заставила носить бумажные короны. Я помню, моя была голубого цвета — как сказала Диана, индиго, отличное название для такого поразительного цвета! — а у тебя был романтичный оттенок фиолетового...») и некоторыми опущениями («Ты уж не обижайся, Марилла, но некоторые вещи должны остаться только между отцом и дочерью...»). Но больше всего Энн волновали истории о путешествиях Мэттью, те, что были в письме, и те, что были рассказаны на его похоронах. — Он и правда поехал на торговом вагоне в Саммерсайд? — Ох, я и забыла об этом... — Неужели Монреаль действительно так плох, как он сказал? — Он привёз мне чайную ложку с гравировкой базилики; интересно, куда я её положила... — Я даже не знала, что Мэттью умеет стрелять из чего-либо кроме охотничьего ружья. Он правда был талантливым снайпером? Как Джесси Джеймс? — Эн, право... — А когда они с Майклом воровали картошку у ваших соседей? Или играли в пиратов? И когда началось это глупое соревнование с мистером Мейсоном? Марилла... Я понятия не имела... Он ничего мне не рассказывал. — Я уверена, у него были свои причины, — успокаивала Марилла, продолжая гладить Энн по волосам, в то время как Энн становилась похожа на бомбу, которая вот-вот взорвётся. — Должно быть, он рассчитывал задержаться в этом мире дольше. Мы все на это рассчитывали. — Как бы я хотела, чтобы он рассказал мне всё. Я бы хотела узнать, каким он был раньше. Я бы хотела... Знаешь, Марилла, мне нужно сказать тебе кое-что важное, но я не хочу тебя расстраивать. — Чушь, — упрекнула Марилла. – Я готова принять даже самые глупые идеи, родившиеся в твоей беспокойной голове. — Но Марилла... — Никаких но. Ты моя дочь. Я люблю тебя. А теперь я слушаю, что ты придумала на этот раз. — Я хочу... — Энн замолчала, пытаясь найти правильные слова, прикусывая нижнюю губу. Всё это время Марилла продолжала гладить Энн по голове и терпеливо ждала. Чутьё подсказывало Марилле, что Энн хочет сказать ей что-то важное, возможно это самая важная вещь, которую она когда-либо скажет. И поскольку Марилла не была из таких, кто любил развлекать себя фантазиями, потому что это было по части Энн, то она продолжала молчать и ждала. Наконец, Энн отпрянула от Мариллы и взглянула ей в глаза. Она расправила плечи и подняла подбородок вверх — жест, выученный у Мариллы. И действительно, никогда мать этой неугомонной девочки не гордилась своей дочерью так, как сейчас. Как будто Энн прямо на глазах преобразилась из девочки в женщину, и Марилла, повторив её жест, подарила девушке улыбку, чтобы поддержать. — Я тут подумала, — начала Энн, — что вела себя эгоистично. Три года Мэттью был со мной, и я никогда не интересовалась его жизнью до моего появления в Зелёных Крышах. Он прожил пятьдесят лет, прежде чем встретил меня, но я никогда не спрашивала, каким было его детство. Никогда не интересовалась его любимыми игрушками, или кто научил его рыбачить, или почему ему нравится заниматься огородом. Это неправильно по отношению к нему, и к тебе тоже, Марилла. — Что за глуп... — И я прошу прощения! — воскликнула Энн, не позволяя Марилле отмахнуться от её раскаяния. — Я осознала слишком поздно — когда потеряла его — как сильно я хочу знать все эти подробности. Я хочу понять историю Мэттью — и твою историю! Ведь я — Катберт, и я почти ничего не знаю о людях в этой семье. — Ты слишком жестока по отношению к себе, — сказала Марилла, положив ладонь на сжатые руки Энн. — Часть вины, несомненно, лежит и на нас. Мы с Мэттью долго жили вместе и знали друг о друге всё, поэтому никаких объяснений не требовалось. Нам следовало уделить внимание тебе, когда ты приехала в Зелёные Крыши, и рассказать о твоей семье. Я обещаю исправиться. Спроси меня о чём угодно, и я постараюсь ответить. — Спасибо, — сказала Энн, с такой же осязаемой благодарностью, как и самые крепкие в мире объятия. И всё же, тревожный блеск в серых глазах дочери подсказал Марилле, что у этой девочки есть что-то ещё на уме. — Мне очень повезло с тобой, Марилла. Ты голос сотен поколений Катбертов, живших до тебя, и я обещаю спросить обо всём и внимательно выслушать все ответы, чтобы я могла сохранить наследие этой семьи. Я горжусь тем, что я Катберт, честно... Марилла чувствовала, что здесь должно быть «но». Энн потребовалось пять попыток, прежде чем она сказала: — Но я и Ширли. Марилла почувствовала, как её сердце мучительно сжалось. — Я хочу узнать о людях, чья кровь течёт в моих венах. Об Уолтере и Берте. — Ох. Понятно, — тихо ответила Марилла, её руки вернулись к своему месту на коленях, пальцы вцепились в ткань юбки. Женщина старалась сохранять хладнокровие, пока её сердце изнывало, точно было в самых крепких тисках. Она знала, что этот день однажды наступит. С такой любопытной девочкой, как Энн, это было неизбежно. Марилла и Мэттью даже обсуждали это пару раз, решив почти единогласно, что куда бы Энн ни взяла курс, они будут её поддерживать. Решить-то они решили, но когда Энн сказала, что готова искать ответы на свои вопросы, у бедной Мариллы душа ушла в пятки. — Мне не у кого спросить историю семьи Ширли, я последняя, — продолжила Энн. — Так что мне придётся отправиться на поиски. — Поиски? — Да. Чтобы найти ответы. Записи, свидетельство о браке, может быть, какую-то вещь... всё что угодно, что могло бы рассказать о моих родителях и моём происхождении. Это долгий путь, но я уже знаю, с чего начать. Марилла видела, как Энн была взволнована. Тревога накрыла её с новой силой. — Приют, — догадалась женщина. Энн кивнула. — Марила, отпусти меня? Пожалуйста? Твёрдое «нет» было готово сорваться с кончика её языка и разбить все надежды Энн. Она не хотела отпускать её, переживая, что путешествие в Новую Шотландию очень опасно, особенно для молодых девушек; что возвращение в приют может нанести Энн непоправимую травму, или что правда об Уолтере и Берте может разбить ей сердце, или что она найдёт какого-нибудь живого родственника, который захочет увезти её прочь. Но Марилла знала, что ей нужно забыть о своих страхах и сделать то, что было правильно для её дочери. В конце концов, она дала обещание Мэттью. «— Тогда договорились. Мы согласимся, раз это сделает её счастливой. Марилла, это лучшее, что мы можем сделать…» Голос брата эхом пронёсся в памяти: оглушительный шёпот, как грохот волн, ударяющихся о скалистый берег. Она знала, что есть только один верный ответ. — Тебе шестнадцать, Энн... — Марилла, я знаю, ты думаешь, что я ещё ребёнок, но я клянусь, я взрослая женщина в самом расцвете сил, и сейчас я чувствую себя такой больше, чем когда-либо... — Тебе шестнадцать. Ты молодая девушка. Я верю, что ты достаточно взрослая для... того, чтобы искать ответы, — ответила строго Марилла, будто давала ей список домашних дел на день. — Я помогу тебе чем смогу; организую, забронирую билет, найду деньги. — Марилла, это слишком великодушно... — Я твоя мать, и ты примешь мою помощь, хочешь ты того или нет, — заявила Марилла, впечатлившись своей суровостью. — Энн... ты ведь действительно хочешь этого, не так ли? — Больше всего на свете. — Тогда решено, — на вздохе ответила Марилла, не в силах заставить себя говорить дальше, потому что была уверена, что накричит на неё и посадит под домашний арест до осени, либо безрассудно упадёт на колени и будет умолять её не уезжать. Но поскольку ни один из вариантов не выглядел привлекательно, Марилла просто встала и направилась на кухню. — Марилла? Прежде чем вытереть слезившиеся глаза и обернуться, Марилла обнаружила себя в горячих объятиях Энн; девушка сжала её с глубокой нежной привязанностью. — Что бы я ни нашла, я всегда буду Энн Ширли-Катберт, — объявила она. — Мэттью всегда будет моим отцом. Ты всегда будешь моей матерью. Ничто этого не изменит. Я обещаю. Позволив только икоте от слёз сорваться с уст, Марилла ответила на объятия Энн со спешной, неоспоримой серьёзностью, которой обладали только матери. Изнеможённая, в объятиях дочери Марилла смогла найти облегчение, как будто она ждала, что Энн даст ей это обещание. Потому что, возможно, Марилла всегда немного боялась, что Энн не видит в ней свою мать, даже несмотря на то, что Энн всегда была ей как родная дочь, пусть не по крови, но по сердцу. Для Мариллы это было не важно, и теперь она знала, что это не важно и для Энн. Это успокаивало. — Я буду любить тебя всегда, — сказала Энн, уткнувшись лицом в шею Мариллы. — Отныне и во веки веков. Марилла не смогла сдержать слёз, и горячие капли тихо побежали по её щекам. Она просто тихо согласилась. — Отныне и во веки веков.