образец лжесвидетельства

— Ты не хочешь попасть туда, куда я иду, — говорит Шарлотта наполовину презрительно. Сердцу Изабеллы больно: больно так, будто точное знание того, что её брат сделал с этой женщиной, доставляет боль; больно так, как было, когда она оставалась всю ночь за дверями комнаты, с дрожащими пальцами и пониманием того, что её брат совершал ужасные, ужасные вещи с кем-то, кто ни был ей, пусть даже было не слышно ни звука. И это не делает легче: знать, что в той комнате не она, знать, что не у неё будут синяки и боль на долгие-долгие-долгие дни. Это совсем не делает легче. — Куда? — выдыхает она, желая коснуться Шарлотты снова, но опасаясь её реакции, удерживая руки при себе. Шарлотта фыркает. — Домой. Изабелла не произносит ни слова; только смотрит, как она уходит. И когда позже вечером Изабелла смотрит в зеркало, трогая пальцами жемчуг на своей шее, она думает о доме, чувствуя внутри ужасную злобу от мысли, что, по крайней мере, у Шарлотты есть дом. "Это клетка, — думает она, стягивая нитку жемчуга, пока та не становится удавкой. — Не дом". Она приходит к Куигли на следующий день; Харкорт хватает её за руку, разворачивая к себе, чтобы встретиться взглядами. Она сглатывает, выдерживая его инспекцию, пока он не отпускает её с холодной улыбкой. Она ждёт момента, когда окажется в карете, и только там позволяет плечам опуститься от облегчения: в корсете слишком тугом и слишком неудобном, когда она даёт себе расслабиться на мгновение. Изабелла протягивает Куигли другую серёжку в пару первой, вытаскивая её из небольшого мешочка, спрятанного в пальто. Как и прежде, Куигли чересчур долго проверяет её, прежде чем со знающей улыбкой, предполагающей то, что она хорошо догадывается, чего хочет Изабелла, исчезнуть в примыкающей комнате. Шарлотта проводит её мягко и тихо вверх по лестнице. Когда за ними закрывается дверь, Изабелла поворачивается и кладет руки ей на плечи. — Ты в порядке? — шепчет она; кажется, что сами стены наблюдают за ней, и у них множество глаз, ушей и конечностей, которые могут утянуть её за собой. Мрачность этого места напоминает, что это такая же тюрьма, как у неё. — Да, — говорит Шарлотта, но она поочередно убирает руки из хватки Изабеллы чересчур осторожно. Изабелла опускает собственную дрожащую руку внутрь пальто и достаёт баночку домашней мази, ставя её между ними. — Для твоих синяков, — бормочет она. — У меня нет синяков, — чётко отвечает Шарлотта, но берет мазь и открывает её. Сев на край кровати, она поднимает вверх рукав — светло-синее и розовое кружево, как у маленьких кукол с шарнирами в бедрах и запястьях, — и начинает наносить мазь на потемневшую кожу. Изабелла видела множество синяков за свою жизнь, но все они были на её собственном теле; их вид на теле Шарлотты заставляет её вздрогнуть. Они выглядят так, словно не принадлежат ей: как что-то из другого мира, что-то ненастоящее, может, своего рода сон. Может, своего рода кошмар. — Тебе понадобится больше этого, — объясняет она слабо, глядя на то, как большой палец Шарлотты выводит круги возле некоторых синяков. Безмолвно Шарлотта обмакивает палец в мазь. Она не нежна со своими синяками и не терпелива: она нажимает и втирает мазь, и Изабелла представляет — сердцем, которое болит от сочувствия как никогда раньше, — какую боль это доставляет, но Шарлотта даже не морщится. — Ты делала это раньше, — замечает она, сидя в солнечном свете, который проникает сквозь окна; они окружены прекрасной яркостью, и Изабелла никогда не ощущала себя в большей тьме. Она безлико улыбается, глядя на собственные руки, покоящиеся на коленях, пока она сидит рядом с Шарлоттой и ощущает неопределённость, заставляющую на какое-то время пересохнуть горло. — Это так очевидно? Шарлотта смеётся; её смех звучит остро, как смешок — как нож в позвоночнике Изабеллы, вынуждая её инстинктивно выпрямиться. — Да. Это и то, что у тебя есть мазь для синяков. — Я делаю её сама, — произносит Изабелла, ощущая, как улыбка дрожит, когда глаза Шарлотты смотрят на неё с чем-то, похожим на удивление. — Разве не может у меня быть навыков кроме развлечения гостей? Впервые за то время, как она переступила порог этого дома, Шарлотта улыбается ей в ответ: медленно и кратко, и от её улыбки узел в животе Изабеллы существенно ослабевает, хотя и не исчезает окончательно. Он никогда не исчезает окончательно, никогда за всю её жизнь. — Полагаю, может, — говорит Шарлотта, протягивая ей мазь обратно. Изабелла моргает, перекручивая баночку меж пальцами. — Ты... закончила? Внутри кипит что-то, вроде зависти, уродливый щелчок тёмных пальцев, стискивающих её грудную клетку. Она никогда не заканчивала так быстро после того, как Харкорт вымещал на ней свою злость. Шарлотта наблюдает за ней. — Об остальных я позабочусь приватно, — говорит она, и долгие секунды проходят, прежде чем Изабелла понимает отвратительное унизительное значение её слов. — О, — выдыхает она, поспешно опуская мазь обратно на колени Шарлотты. — Ты можешь оставить её себе. У меня есть ещё. Шарлотта слегка наклоняется вперёд; её лицо не кривится в гримасу, хотя Изабелла может представить, какую боль ей доставило это движение. — Ты хочешь посмотреть, как я позабочусь об этом... приватно? Это не похоже не предыдущий раз — она больше не сбита с толку и знает точно, что ей предлагают, — знает точно, что Шарлотта имеет в виду, и всё равно это предложение застаёт её врасплох. Она открывает рот, закрывает его, снова открывает. — Я... Глаза Шарлотты светлеют, а губы изгибаются. Изабелла вздыхает. — Ты играешь со мной, — жестко говорит она, вставая и приглаживая юбки. — Я не нахожу это забавным, как ты. Но Шарлотта уже смеётся — и это не должно заставлять щеки Изабеллы гореть красным, не должно пробуждать в ней чувство унижения, но к тому времени, как это происходит, Шарлотта прекращает. Она встаёт с кровати следом за ней, берёт за руки и притягивает для нежного долгого поцелуя в щёку. (Изабелла может поклясться, что он прожигает её кожу. Ей не хватает смелости взглянуть в зеркало, чтобы убедиться правда это или нет; это было бы слишком малой ценой за неясное, но вне всякого сомнения приятное чувство, которое пробуждает в ней этот поцелуй.) — Спасибо, леди Изабелла, — у Шарлотты теплое дыхание, и оно скользит по щеке и уху Изабеллы; та не может сдержать дрожи, как бы ни старалась. Она опускает голову. Смотрит в пол, единственное, на что она может смотреть, не ощущая глубокой потерянности, заблуждения и неудобства. — Пустяки. Действительно, пустяки. Она могла сделать больше, в конце концов. Ещё до того, как это произошло, — она могла сделать больше, чтобы остановить Харкорта. Могла попытаться. Но, разумеется, её дорогого брата не остановить, когда он того не хочет, и едва ли он когда-то этого желает. — Я признательна за этот подарок. Он полезен. Изабелла ничего не говорит: наблюдает за тем, как в окне проезжает карета, наблюдает, как Шарлотта скрещивает руки перед собой, наблюдает, как её платье дрейфует пёстрой рябью по полу. Тишина почти умиротворяющая; ей нравится такого рода тишина, но едва ли у неё есть компания в такие моменты. Харкорт, определенно, не способен на мир: он испытывает её терпение, и, когда она не реагирует, он заставляет её — это происходит так часто, разрушая тихий вечер в библиотеке или принятие горячей ванны. — Я чувствую, что должна извиниться, — говорит она наконец, поворачиваясь к Шарлотте, которая переместилась в другой конец комнаты, чтобы налить себе вина. Её рот оставляет яркий розовый след на чистом стакане, и то, как дергается её горло, когда она глотает, почти завораживает; и всё же то, как она цедит жидкость предполагает, что она предпочла бы что-то вроде виски. Что-то, что горит. Изабелла не может понять этих предпочтений, но они имеют смысл — для сводни или девочки сводни, — для шлюхи. Или, может, просто: для Шарлотты. Шарлотта поднимает на неё взгляд. — За что? Уходит несколько секунд, прежде чем Изабелла понимает, что она не играет и не дразнит; этот вопрос искренний, а тон неподдельный. — За Харкорта, — слабо отвечает она, ощущая, как голос глохнет во рту, а слова застревают в горле: вяло трепещутся, как крылья бабочки. Она распрямляет невидимую складку на юбке. — За что же ещё? Шарлотта смеётся — тем же звуком, наполненным скептицизмом, как если бы она хотела фыркнуть. — Не извиняйся за него. Тебе не нужно никогда ни за кого извиняться. Изабелла смотрит на розовый развод на стакане Шарлотты, смотрит на её платье, после — смотрит на пол. — Я не буду забирать своих слов. — Тогда не забирай, — произносит Шарлотта, и неожиданно она прямо перед Изабеллой, без стакана, и она берёт её за руку: прикосновение кажется резким и слишком личным, пока к облегчению, или разочарованию, или и тому и другому, она не сжимает её и не отпускает. — Но знай, что мне не нужны извинения. Ни от тебя, ни от него. Он не первый мужчина, не первый клиент, кто сделал что-то вроде этого, и он не будет последним. Я проститутка, помнишь? — она поднимает взгляд на Изабеллу, и её глаза пылающие, как огонь, и ледяные, как лёд, одновременно: дихотомия, от которой кружится голова. — Бесстыдная шлюха. Изабелла моргает, сильно, так, что начинает трещать череп; к тому времени, как она снова открывает рот, взгляд Шарлотты приобретает знакомую легкость. Её дразнили. Снова. — Так и есть, — шепчет она, позволяя словам слететь с языка и повиснуть в воздухе. Каким-то образом они с Шарлоттой оказались близко, — слишком близко, неудобно близко, даже удушающе, будто весь воздух выкачали из лёгких, но Шарлотта не сдвигается ни на дюйм. Изабелла думает о том, каким странным является это ощущение: незнакомым и ползущим по позвоночнику, как тень, но та тень, которую она знала всю свою жизнь, не была такой теплой. Та тень не заставляла её краснеть, а не бледнеть, и та тень не скручивала её живот так: она приносит не затянувшийся страх, а нечто совершенно иное. Она так занята своими мыслями, что, разумеется, упускает момент, в который Шарлотта сокращает дистанцию одним шагом. Разумеется, она замирает, не ожидая этого, когда Шарлотта подается вперед и накрывает её губы своими. Сначала Изабелла думает о реакции своего брата, если бы он был свидетелем этого блистательного обжигающего момента. Возможно, он испытал бы ненависть. Возможно, ему бы понравилось. В конечном счёте, она осознает, что ничего из этого не влияет на её реакцию; на чувство, которое вдруг расцветает в её груди, как цветы, которые распускаются между её ребрами. Яркие, прекрасные и тёплые. Шарлотта, теперь она знает, это лето там, где её брат — это зима; где сама Изабелла — зима: ледяная и забытая. И вот она здесь. Растаявшая. Изабелла резко отводит голову, разрывает поцелуй, который казался ей вечностью; она шагает назад и пытается собраться. Её пальцы крепко переплетаются. Шарлотта смотрит на неё — прямо и спокойно, без следов раскаяния в лице или в глазах, и видеть это так же сбивающе с толку, как и невыносимо. Изабелла почти ждет невидимого сожаления и тогда, может быть, она бы знала, — они бы обе знали, — что это было ошибкой. Той, о которой они больше никогда не заговорят. — Я не одна из них, — слышит она сама себя и задаётся вопросом, так же ли хрипло и горько звучит её голос для Шарлотты, как для её собственных ушей. Шарлотта вскидывает брови. — Одна из них? — повторяет она, но так мягко, что Изабелла понимает: возможно, это жалость. Возможно, Шарлотта жалеет её. От этого внизу живота поднимается неприятное ощущение: быстрее, чем когда-либо. — Мужчин, которые платят тебе. Твоих клиентов. Я не платила за это, и ты знаешь это так же хорошо, как я. Я не буду тем... отчаянным созданием, которое ищет вещей, которые ты предлагаешь. Не буду. Я не жалкая и не одинокая, — где-то на задворках сознания, в самой темной глубине, она не может не спросить себя, звучат ли её слова так же лживо для Шарлотты, как для неё. — Я пришла сюда дать тебе... Шарлотта перебивает её, и там, где это бы раздражало с кем-то другим, с ней это дарует Изабелле облегчение. Она боится говорить — она не думает, что ожидание продолжать говорить без превращения в уродливое бессвязное состояние, из которого никогда не выбраться, реалистично. — Я никогда не говорила, что ты одна из них, — Шарлотта улыбается, снова приближаясь. В этот раз ноги Изабеллы примерзают к полу. — Но ты заплатила, — её пальцы проходятся по руке Изабеллы, легким, мягким и намеренным прикосновением, наполненным потенциалом большего. Рассеянно Изабелла замечает, что дрожит. Она отрывается, — каким-то образом ей удаётся оторваться, — и обнаруживает, что медленное изменение в лице Шарлотты формирует знакомое ужасающее тянущее чувство в её груди. — Я не платила за это, — произносит она остро, быстро и тяжело. Она предлагала это снова и снова Харкорту, позволяя ему думать, что ему хотелось, чтобы продолжать эти встречи; она предлагала разные вещи — слишком долгое время за закрытыми дверями с этой проституткой, с похотью в их переплетенных языках и жадными касаниями их пальцев. Но стоять здесь перед предложением, которое Шарлотта Уэллс выкладывает перед ней, это нечто совершенно иное; это не просто, потому что это не притворство. Изабелла хороша в притворстве. Была ребёнком и теперь взрослой женщиной. Но в этом, тем не менее, она не преуспела — в чем бы это ни было, каким бы ужасным и прекрасным не было обещание Шарлотты, припрятанное у неё в рукаве. И снова Шарлотта нарушает невыносимую, густую тишину, воцарившуюся между ними, ту, которая натягивается до крайней точки, пока её слова сами собой не разрывают её. — Я знаю, — произносит она, опять улыбаясь, будто в этом есть что-то забавное. В том, какой потерянной и сбитой с толку оказывается Изабелла. И, может, думает та со слабой болью, именно этого Шарлотта добивается: хоть раз стать тем, кто развлекается, а не развлекает. — Я бы никогда за это не заплатила, — говорит Изабелла. Выходит шепот, хотя она не хотела шептать; он только заставляет её чувствовать себя хуже. — Все когда-то платят, леди Изабелла. После она тихо и медленно разворачивается: берет мазь, прячет её и открывает дверь. Изабелла смотрит, как она уходит, смотрит, как она останавливается в коридоре, ожидая её. Изабелла идёт следом, чуть погодя, чтобы обнаружить Куигли, терпеливо ожидающую внизу лестницы с гротескной улыбкой на накрашенных губах. Изабелле прекрасно знакома эта улыбка, заставляющая внутри всё перевернуться. Она не знает, что делает, пока не тянется и не берет руку Шарлотты в свою, пальцами в перчатке крепко сжимая её ладонь. От неё исходит столько тепла, как из открытой печи. Это привлекает Изабеллу и отталкивает одновременно, то, как они стоят наверху лестницы, неловко прижимаясь друг к другу с переплетенными руками. Шарлотта, понимает она, выглядит почти удивлённой — на её лице больше нет улыбки. Впервые с прибытия Изабеллы Шарлотта колеблется. Это не кажется победой, уж точно не рядом с Лидией, которая наблюдает за ними, но Изабелла всё равно наклоняется, накрывает рукой руку Шарлотты, вторую удерживая снизу, и как это грустно, что она гордится тем, что почти не дрожит в этот момент. — Мне жаль, — шепчет Изабелла, сохраняя нечитаемое выражение лица, чтобы Куигли не стало слишком любопытно. — Я не хотела тебя расстраивать. Губы Шарлотты дёргаются. Между руками Изабеллы её пальцы сдвигаются и сжимаются. — Ты не расстроила, — она подтверждает свои слова, — которые кажутся обещанием, — долгим поцелуем в щеку. Изабелла кратко задаётся вопросом, останется ли след её губ на коже. От этой мысли становится тепло: что-то только для неё, пока не придёт время, когда она сотрёт след в карете, перед тем как вернуться в свою тюрьму, дабы Харкорт не увидел и не заревновал. И об этом тоже приятно думать; о том, что хотя бы раз это Харкорт будет ревновать, сгорать от зависти из-за того, что сделала она. Что у неё есть что-то, чего нет у него, никогда не было, — точно не так, никогда не таким образом. Это был бы первый раз. Единственный. Шарлотта безмолвно переплетает их руки и ведет вниз по лестнице, по ступеньке на шаг, близко и мягко, будто это её собственный метод защиты от Лидии Куигли. — Я надеюсь, вы вернётесь снова за удовольствием, которое предлагают мои девочки, — говорит Лидия приторно, как сахар, певчим голосом, когда они проходят мимо. Только к одной, думает Изабелла, и она не твоя. Но она этого не произносит: в конце концов, весь сахар отравлен, а пение — это сказки о сиренах, которые приводят мужчин к смерти, поэтому Изабелла улыбается в ответ — холодно и расчетливо — с коротким удовольствием наблюдая, как улыбка Лидии меркнет. Шарлотта сохраняет тишину, провожая её до двери, но ей и не нужно ничего говорить. Изабелла всё видит в её глазах, когда она поворачивается: нечто теплое и яркое, как смех. Изабелла быстро улыбается, опуская голову и разворачивается, чтобы уйти. Её не окликают и не пытаются остановить, но даже когда она забирается в карету и говорит кучеру ехать, её руки теплые и больше не дрожат. Это мелочи, на которые, возможно, жалко рассчитывать. И всё же Изабелла знает, что они — это всё, что у неё есть. Каким-то образом впервые за очень долгое время это не тревожит её так, как обычно. Когда она прибывает домой, Харкорт первым приветствует её у двери; он наблюдает за ней в тишине, идёт следом по дому и, только когда она наконец садится за туалетный столик, чтобы снять украшения, он спрашивает: — Где ты была и что делала? Изабелла смотрит на него через отражение в зеркале; от того, где стоит он и где сидит она, Харкорт кажется почти маленьким. — Платила за время мисс Шарлотты Уэллс. Но, ты знаешь, Харкорт, что леди не пристало говорить о таких вещах. Большим удовольствием было видеть, как меняется лицо брата; какое-то время он смотрит на неё так, что Изабелле кажется, он собирается придушить её, но вместо этого Харкорт безмолвно разворачивается на пятках и уходит из комнаты с развевающимся позади пальто. Изабелла смотрит в зеркало. Её отражение улыбается в ответ.