По соображениям совести

      За распахнутым окном шелестел молодой листвой ветер; мерно качался маятник — туда-сюда, раз-два. Веки жгло от усталости, и Ортанс потёрла их холодными пальцами. Пробило половину двенадцатого, больше терзать себя нельзя, иначе завтра она вообще не встанет.       В дверь отчётливо, прогоняя дремоту, стукнули.       — Что там?       Госпожа де Буань, дежурная дама, торопливо доложила:       — Ваше величество, приехал герцог Виченский. Просить к вам?       — Разумеется!       В столь поздний час никого другого она не ждала. Впрочем, последние три дня все в Мальмезоне ждали только его. Он приносил вести из Парижа, а значит — краткую передышку от безумных тревог и надежд.       — Доброго вечера, ваше высочество.       — Добрый вечер, господин Арман.       С его стороны было весьма мило здороваться с принцессой Ортанс, которая не имела отношения ни к королю Луи Бонапарту, ни к чёртовой Голландии. Она старалась отвечать в том же хорошем тоне. Все сходились во мнении, что Виченца напоминает о Венсенне, Ортанс же лучше многих знала, как это слово неприятно маркизу де Коленкуру.       — Садитесь. Могу я предложить вам вина?       Он покосился на часы, еле заметно усмехнулся и снял перчатки.       — Не откажусь. Тем более что сегодня нам наконец улыбнулась удача.       Она замерла, не дотянувшись до звонка в приёмную, и взглянула герцогу в лицо — так удивлённо и зло, что сама вздрогнула от нахлынувших на неё чувств.       — И вы молчите?! Разве вы не понимаете, что…       — Всё по порядку, — сказал он спокойно, — я не намерен ничего утаивать от вас, ваше высочество.       Наверное, проще было поджечь воду, чем заразить де Коленкура своим раздражением. Он слишком много времени провёл рядом с императором… При мысли об отчиме Ортанс снова нервно вздрогнула. Уподобляться ему не хотелось, хотя ужас неопределённости буквально раздирал её изнутри.       — Вы совсем себя не жалеете.       — Да, — согласилась она. — Я почти не сплю и не ем. Не верю, что всё будет хорошо. Это даже звучит нелепо.       Всё-таки позвонив прислуге, она села обратно в кресло за письменным столом. Герцог Виченский смотрел на неё прямо, неотрывно, и не впервые Ортанс поразилась: ещё две недели назад, до отречения, он был разбит и казался больным. Сейчас ясные глаза его блестели, голос окреп, в шаг и жесты вернулась твёрдость. Сейчас, когда другие будто размякли от страха или оцепенели вместе с императором, ожидая следующего удара судьбы!       Остатков душевных сил Ортанс не хватало на настоящую радость, но то, что именно герцог взялся за переговоры с союзниками, приободряло её. Милости их требовались не Франции — стране и народу ничто не угрожало, — а династии и приближённым, в ряды которых она сама попала давно и как-то случайно, не вполне по своей воле. Однако если она действительно провинилась, молча потакая императору, то на её бедных детей налагалось абсурдное проклятие рода. Этого Ортанс не готова была вытерпеть, и герцог Виченский облекал её просьбы в надлежащие формы. Австрийцы вели себя невероятно высокомерно, злорадно; что сумел он предпринять в таких отчаянных условиях? Почему не спешит её утешить?       Ортанс не ужинала, поэтому тёплое вино опалило ей рот и жаром улеглось под ложечкой. Слава небесам, что пить при де Коленкуре она не стеснялась.       — Итак, ваше высочество, мне довелось побеседовать с императором Александром. Его не меньше нас отвращает австрийская манера вести дела, что само по себе замечательно… Ваш вопрос вызвал у него особое участие. Но он очень непростой человек, ваше высочество. Если вы позволите…       — Я наслышана. Продолжайте, господин Арман.       — Вне всякого сомнения, у императора Александра доброе сердце, он щедр и порой одаривает милостями сверх меры, находя в этом удовольствие. Но воспитание и опыт правления привили ему здоровую избирательность. Мы не сможем просить его покровительства открыто, ваше высочество. Он не поступится принципами и репутацией ради племянников Бонапарта.       Прерывисто вздохнув, Ортанс кивнула:       — Конечно, и я не поступилась бы.       — Он поступится, — медленно добавил герцог Виченский, отпив вина, — ради вас, ваше высочество. Нам нужно лишь завоевать его симпатии. Тогда обойдётся без просьб, так всем неудобных и совершенно бесполезных.       На несколько мучительных минут воцарилась тишина. Часы пробили полночь, и маятник вновь закачался — раз-два, туда-сюда. Покоряясь маятнику, перед Ортанс поплыл кабинет; смазались язычки свеч, отблески на бокалах, узор обоев — всё, кроме побледневшего лица де Коленкура. Он смотрел ей в глаза с пугающей откровенностью, будто не произносил того, что произнёс, будто не склонял её к бесчестным авантюрам всей своей речью.       — О чём вы? — спросила она одними губами.       — Только о том, что вы сочтёте допустимым, ваше высочество, — гораздо мягче прежнего ответил герцог. — Император Александр изъявил желание посетить Мальмезон, засвидетельствовать своё почтение её величеству Жозефине и вам. Один этот приём будет стоить десятка моих аудиенций в Париже! Дамам, в отличие от дипломатов, дозволено быть трогательными. К тому же в Париже теперь тяжело и душно, как в тюрьме… Сбежать оттуда хоть на день — общая мечта.       — Ах, тяжело и душно!..       Кабинет остановился. Внутренний импульс, словно пружина, поднял Ортанс на ноги; в голову ей бросилась подогретая вином кровь.       — Ему в Париже тяжело и душно, а нам в Мальмезоне весело и славно! Так, господин Арман? Его величество истосковались по смеху, прелестным дамам? Здесь он их не найдёт! Моя мать больна от беспокойства, а я… Я не хочу таких гостей! Или вы думаете, что у меня есть мужество?..       — Я думаю, что вы должны собраться…       Проигнорировав его фразу, она договорила сквозь рыдания:       — Нет у меня мужества. Одни слёзы!       Доказательства катились у неё по щекам и, пока Ортанс не смолкла, западали в углы губ — одновременно горькие и солёные. Она заплакала не от горя даже, а от какого-то неизлечимого изнеможения перед обстоятельствами и от стыда за свою слабость. Раньше идея герцога Виченского была бы её идеей: она прекрасно усвоила науку придворного лицемерия.       — Выпейте воды, госпожа Ортанс. — Герцог поставил на стол стакан и вложил ей в руку платок. — Выпейте, успокойтесь немного и идите спать. Утром мы вернёмся к этому разговору.       — Не смейте…       — Мы вернёмся, — повторил он с нажимом, — потому что император Александр приедет в Мальмезон послезавтра. Ваша мать разрешила мне пригласить его от её имени, когда я сочту уместным.       Оглушив её, будто выстрелом, этой новостью, герцог прошёл к консоли с графином и налил воды во второй стакан, себе.       — Вы ко мне беспощадны, — тихо сказала Ортанс ему в спину.       — Исключительно по соображениям совести, — уязвлённо обернувшись, парировал де Коленкур. — И я прошу, умоляю вас прислушаться к ним же и помочь мне! Ради детей, если ради себя не удаётся.       Она судорожно сжимала платок в ладони, которую с большим наслаждением сомкнула бы на шее — герцогской или собственной. Однако он добился своего. Слёзы Ортанс высохли от его последних слов, прозвучавших как пощёчина.       — Непременно, господин Арман. — Герцог коротко поклонился, и она не сдержалась: — Но я вам это припомню.       Угроза её была смешна, и де Коленкур улыбнулся, но улыбка почему-то придала его лицу грустное и сочувственное выражение.       — Как будет угодно вашему высочеству. Я не боюсь.

***

      Мартовский вечер поспевал быстрее, чем немногочисленные дворцовые слуги, и коридоры Тюильри заливал серо-голубой сумеречный свет. Ортанс не торопилась. Каждый шаг, каждая секунда могли отозваться идеей для речи, которая спасла бы её от гнева императора, но всё не отзывались. Даже наоборот, голова её будто пустела, мысли размывались во что-то несвязное, а плечи под палантином дрожали сильнее, точно в предчувствии побоев.       Белеющая в конце анфилады дверь императорского кабинета захлопнулась с резким щелчком. Навстречу Ортанс устремилась фигура в мундире; она настороженно замерла, но выдохнула с облегчением, узнав де Коленкура. Он наверняка успокоил императора согласием принять министерский пост.       Когда они поравнялись, Ортанс первая сказала:       — Добрый вечер, господин… — и осеклась почти испуганно, поймав его взгляд. — Господин Арман, что случилось?       Герцог Виченский ответил не сразу. Он был очень бледен, дышал часто и прерывисто, губы его кривились, как если бы его мучил приступ острой боли. Однако стоило ему заговорить, она поняла: герцог в ярости. Прежде ей не доводилось видеть его в таком состоянии. Никому, наверное, не доводилось.       — Что случилось, госпожа Ортанс? Император спятил, вот что случилось! — слишком громко для их близости к кабинету воскликнул де Коленкур. — Он предложил мне пост министра иностранных дел! После всего, что произошло год назад!       — А вы?.. — спросила она с глуповатым изумлением.       Казалось, что герцог от возмущения что-нибудь сломает или разорвёт в клочья, однако он совладал с собой и лишь протянул странно низким, напряжённым голосом:       — Я отказался. Доброго вечера, госпожа Ортанс.       Её не смутило ни на мгновение, что он выше, намного сильнее, что он старше и, в общем-то, чужой ей мужчина. Высвободив из-под палантина руки, Ортанс одной вцепилась герцогу Виченскому в локоть, другой — в шёлковый офицерский пояс. Не ожидавший этого, он застыл вполоборота к ней, широко раскрыв глаза, всё ещё белый как полотно. Ей подумалось, что она выглядит не лучше.       — Почему? Объяснитесь немедленно!       О приказном тоне тотчас пришлось пожалеть. Де Коленкур вздрогнул, словно его ударили током, и уже не воскликнул, а закричал:       — Потому что я не хочу! — Вокруг рассыпалось опасное эхо, вынуждая Ортанс предостеречь герцога толчком в торс. — Не думаете ли вы, что я сделан из железа, будто какой-нибудь автомат?! Моё терпение не бесконечно! Вы хотите, чтобы я усмирил императора, заставил его трезво взглянуть на вещи. Это заведомый провал! Его подстрекают послать войска в земли бельгийцев, и ему нравится эта затея! Министру иностранных дел останется быть всеобщим жалким посмешищем! Я не хочу, госпожа Ортанс, — он попытался негрубо стряхнуть её руки, — пожалуйста, пустите меня, идите к нему. Он ждёт вас и не будет злиться, как вчера. Он довольно злился этим вечером... Он устал.       Вспышка его, как у многих обычно уравновешенных людей, была страшна, но быстротечна; бешенство сменялось обескровленной апатией. Ощутив, что герцог не сопротивляется, Ортанс отступила к банкетке, стоящей у окна, села и посадила его рядом. Её охватила безотчётная уверенность в том, что де Коленкур выслушает, что она скажет, пусть против воли, но выслушает, и с уверенностью пробудилось, соединяя обломки происходящего в цельную картину, вдохновение.       — В вашем отказе нет ни крупицы смысла, господин Арман. Вы сами знаете, но я приведу аргументы…       — Император приводил.       — Император и аргументы? — она приподняла брови. — Не оправдывайте его. Император не приводит аргументов, для него всегда существуют только проблема и человек, который способен её решить. Мне это отлично известно.       Герцог не стал спорить.       — Хорошо, каковы же ваши резоны?       — Не мои, а наши. Резоны Франции. Мы все понимаем, что император, — на всякий случай Ортанс зашептала, — узурпировал власть, сколь бы радостно ни встречали его в провинциях и столице. Я преступила клятву, вы нарушили присягу. Тысячи нарушили присягу. Когда всё рухнет и нас будут судить, мы не докажем, что мы были ни при чём, потому что мы были при нём. При императоре. И не застрелили, не отравили его, как сделал бы патриот короны.       — Я совершенно с вами согласен, госпожа Ортанс. Однако зачем мне помогать императору копать братскую могилу?       — Действительно, зачем вам помогать императору копать могилу? Этим занимались и занимаются господа несколько иного сорта… Например, герцог де Ровиго. Или герцог Отрантский, который вчера выражал готовность взять министерский портфель, если вы откажетесь.       Взвившуюся от упоминания Фуше тревогу де Коленкура, казалось, можно было нащупать в воздухе. Окрылённая скорым успехом, Ортанс продолжила:       — Вы один сохраните Францию перед Европой. С вами будут говорить хотя бы из уважения! Не господин Меттерних, так его величество Александр…       С трудом, но надеждой произнеся роковое для себя имя, она просчиталась.       — И вы, как император, забываете, что его величество Александр в первую очередь гарант мира в Европе, а не мой друг! — Сгустившийся полумрак не скрыл от неё досаду, исказившую лицо герцога Виченского. — Ради своих обязательств он будет нем со мной, презрительно нем, и правильно! Госпожа Ортанс, я безмерно уважаю вас, вы выполнили сейчас свой долг… Но у меня нет мужества напрасно унижаться.       Не то от безысходности, не то от слова «мужество» память бичом подхлестнула Ортанс. Год назад герцог заставил их с покойной маменькой улыбаться императору Александру, играть с ним в шахматы, танцевать, обжигаясь каждым касанием. Этот экзальтированный сфинкс был белокур, синеглаз, безукоризненно вежлив и по-кошачьи влюбчив. Год назад она ненавидела Александра — и герцога Виченского, чья жестокость окупилась в её пользу.       Но тогда же, в прошлом апреле, Ортанс удержала за собой козырь и теперь с искренним злорадством припомнила:       — А по соображениям совести, господин Арман? Унижаться по соображениям совести хватило мужества даже у меня. Или я первой завтра назову вас ничтожным трусом?..       Под своевременный бой часов она пошла, запахивая палантин, к тёмному дверному проёму. В груди, над сердцем, гадко ныло — словно в запущенной ране, из которой наконец вынули занозу. Гнева императора Ортанс больше не боялась.       Утром ей передали запиской, что де Коленкур принял министерский пост.