Пустельга

— Я ещё своё имение в России хочу увидеть. Может, поселюсь там после войны, на земле предков. Буду детишек в школе немецкому учить... Бобриков опускает взгляд, задумчиво смотря себе под ноги, и загадочно улыбается. В отцовском костюме, в шляпе, отбрасывающей лёгкую тень, делающей это от природы смугловатое лицо более вороватым и интеллигентным одновременно, он и впрямь швейцарец Ральф Зиннигер, сотрудник миссии Красного креста, «геройский, можно сказать, человек!» — Вологодская область, село Пантелеевское. Адрес простой, если вдруг потеряемся. — А с чего это мы потеряемся? — Да это я так. Не потеряемся. Нельзя нам теряться.

***

— Wie spät ist es, Мельников? Иногда ему кажется, что потолок, стены и пол его провинциальной коммуналки обклеены фотографиями людей. Почетче, поразмытей, в анфас, в профиль, в полный рост, довоенные, даже дореволюционные, советские, русские, нацистские, немецкие, лагерные — все разные, нет ни одного дубликата. С особой ясностью перед Бобриковым встаёт Лёнин прощальный портрет; за общий боевой путь у них мог бы сложиться частный Эрмитажик: вот он берет чужие документы (кому они теперь нужны?) и из «Гансика» становится Алексеем Петровичем Бобриковым; вот Калтыгин; Чех, «объект», кавказский пейзаж, фронт («э-эх, до-ороги-и...»), весна, Берлин, пыль, дом 13, выпрыгнувшее из груди сердце, пулеметная очередь, глаза голодных немецких девочек, разряженных под шлюх, бассейн без воды - помойка для лагерных, удар под дых, мутная вода («захочешь на парашу — вот те ведро»)... всё, хватит. — Алексей Петрович, ну на кой чёрт нам Ваш немецкий? А вот чёткий, во всех красках портрет заядлого двоечника Мельникова; учить он не хочет и не учит. Стоит худой, белобрысый, в поношенной рубашке не по размеру - дедовская, отец пропал без вести на фронте - и знает, что куда-куда, а развозить хлеб его точно возьмут - крутит баранку с тринадцати лет. «Ваш немецкий». И действительно, на «кой...» им это надо, спрашивается? Безотцовщине: от одного звука этого языка выть хочется. А тебе? — Мы скоро с американцами воевать будем, — неожиданно в помутненных безразличием голубых глазах пацанвы вспыхивает искра неподдельного интереса. — Понимаете? Бобриков молчит: нет, не понимает. Он улыбнулся бы, наверное, если бы на собственной шкуре не испытал это «воевать». Его прожженный взгляд глаз-углей бесцельно и безнадежно течет по разбитым углам класса, по ученическим макушкам, пока наугад не натыкаются на одну такую, нежно-русую. — А ты понимаешь, Зоенька? Нет, и она не понимает. Бобрикову кажется, что, наверное, именно о Зое Румянцевой он знает меньше всех: худенькая отличница с тоненькой шеей и пшеничными косами, учит его «guten Morgen», запинается на произношении этих глухих с вынужденным придыханием. Но как запинается: так чистосердечно наливаясь робким румянцем... так по-русски... И Зоин нежный облик ненастойчиво, но всё не неожиданнее, всё чаще настигает его то по дороге в пустую коммуналку, то в полуразрушенный класс.