В чём заключается истина?

В чем заключается истина? В чем заключается правда этого мира? Где начинается справедливость, а где — месть? Почему убийства с одной стороны — праведное дело, а с другой — разжигание войны? П о ч е м у в с е т, а к? Генья от слез задыхается, держа на руках тело брата и ощущая холодное плечо учителя. Умер не он, а Санеми. Генья же ещё волос сжевал, дожил до Мудзана, а там все пошло-поехало, все кончилось-началось. Генья, кажется, плачет за всех, кто уже плакать не может. За всех тех, кого сожрали. За всех тех, кто остался один. За всех тех, от кого осталась лишь боль и ненависть. За всех тех, кто плачет от счастья, потому что времени оплакивать мертвых у них не осталось. Тело брата потихоньку остывает. Уходит, кажется, куда-то в никуда, наверное, к матери, к братьям… И у Санеми на лице, кажется, впервые добрая улыбка. Улыбка по отношению к нему, к Генье. А Химеджима остался окоченевшим трупом уже давно. Уже Танджиро обнимается с остальными, стоя на ногах, уже тот демон вышел из укрытия, уже Зеницу не плачет и из стороны в сторону не мечется. Где справедливость, а где желание мести? Если хорошие люди заслуживают всего хорошего, тогда чем плох Генья? Не спас семью? Не спас брата? Не превзошел учителя? Что он, блять, не сделал? Или что он сделал, чтобы остаться один? Генья кусает губы до крови, сам кровью истекает, глотает слезы, все ту же кровь, все ту же боль, глотает страх и ненависть. Краем глаза слышит, как все радуются. У них было в с е. Они потеряли семью — они нашли друзей. Они потеряли учителя — они нашли чуть ли не отца. Они потеряли… Ничего они не потеряли! У них всегда что-то, да было! У него не было н и ч е г о. Он по потерял семью — он назвал брата убийцей. Он потерял учителя — он нашел только его хаори. Он потерял себя. Генья чувствует на поясе обрез, но руки, сжимающие Санеми, двигаться не хотят. Генья видит в ладони Санеми клинок, но дотянуться до него не может. Прости, Нии-сан. Простите, сенсей. Прости, Танджиро. Прости, матушка. Прости, прости, прости, прости, да только ушедшие ответить не смогут. Они могут быть живы. Но на Генью им сейчас плевать. Зеницу в какой-то момент, как один из самых целых, голову поднимает и замечает пока что единственного, кто в рыданиях содрогается от боли, а не последнего счастья. Зеницу радовался, что с Танджиро все было хорошо; что Иноске выстоял против третьей высшей луны и сейчас дышит; что мечта Танджиро достигнута и Незуко может стоять под солнцем; что Канао не осталась одна, не вернулась к названным сестрам, и сейчас, хоть и заснувшая, но с ними. Зеницу, правда, почему-то казалось, что чего-то нет. Чутье не подвело. Не было Геньи, который ни с Танджиро не боролся, который после первого броска Мудзана так и остался. — Простите… — Агацума хватается за плечо Иноске. — Может мне кто-то помочь? — Что случилось? — Подойти к Генье, — Зеницу кивает в сторону, — я не чувствую ног. Зеницу к Генье подходит и в глаза аккуратно заглядывает. Зеницу падает назад — у Геньи ведь нет глаз. У него два никуда не смотрящих серых зрачка, без радужки, без нервов и сосудов. Они пустые, смирившиеся, они н и к, а к и е. В них взорвался весь мир Большим Взрывом — и мгновенно исчез, оставив лишь вспышку. И едва-едва блестят слезы — такие же пустые, незаметные. — Генья, — Агацума чуть ли не задыхается, касаясь фиолетовой одежды. — Генья, ты меня слышишь? У Геньи в глазах ничего нет. У Геньи в глазах лишь слезы и обморок. * * * — В чем заключается истина? — Генья выдает свой вечный вопрос, сидя на бревне в лесу, возле трескучего костра. Вокруг, можно сказать, была тишина: шепот листьев, быстрое дыхание уставшей собаки, Зеницу, гладящий своего воробья. Зеницу на Генью голову поднимает и смотрит на него удивлённо. — К чему это? — Я не знаю, — Шинадзугава голову на руки подставляет, — просто… Просто. Просто у Зеницу лицо светло-серое, волосы чуть ли не белые, а глаза черные. И собака у них чёрно-белая, а весь остальной мир — сплошная серота, в которой едва-едва осязанием что-то можно различить. Да и зрение у Геньи, мало того, что чёрно-белое (неужели т ы жил так всю жизнь?), так и дальше двух метров он толком-то не видит — все становится одинаковым, сплошным, а где-то далеко, где, как говорил Зеницу, находится окно, всепоглощающая тьма. — Я не знаю, — Зеницу пожимает плечами, палкой поправляя бревна в костре, — я ведь так… Я ведь всю жизнь провел с дедой и ребятами. — Под ребятами он имел ввиду Камадо и Иноске. — Ну, и с тобой. У меня все похожим было… — Похожим, ха… — Генья взгляд поднимает в небо. Но видит только черноту. Черноту, поглотившую не его одного, и забравшую его жизнь, оставившую ему только горькую несправедливость, ненависть и зависть. Генья уже не может плакать. Он может только злиться на Санеми за то, что он ушел, и на учителя за то, что он его оставил, зная, что виноват только и только сам Генья. Ещё может завидовать Танджиро, потому что у него остались Томиока и Незуко, может ненавидеть Иноске с Канао, которые друг друга пытаются из своих характеров поднять и все вчетвером куда-то ходят, может завидовать Зеницу, у которого ещё остались силы на любовь к тому, кто не может любить. — Так в чем? Агацума выжидает момент, и лицо у него сосредоточенное. Явно после битвы с тем уебищем пацан изменился — не орет, не визжит при виде девушки, и к смерти относится спокойней, будь то его собственная или чужая. И хоть и плачет всё ещё часто, но намного тише, так, что Генья иногда и заметить не может (спасибо притупившемуся слуху). — Я думаю, что в… В том, что тот, кто убивал, всегда получает по заслугам. Тот, кто воровал, тоже. Как там… — он проводит пальцем по перьям воробья, глаза закатывает и губу прикусывает, вспоминает. — «Не поступай так, как не хочешь чтобы поступали с тобой». В этом, наверное, и истина. Генья выдает смешок. В чем заключается истина? Как может ответить на этот вопрос тот, у кого из рук вырвали пистолет, приставленный к виску? Что скажет человек, который чуть ли не зарезал в порыве ярости единственного, кто спас оставшихся выживших? Какие слова произнесёт обделенный жизнью, тот, кого справедливость обошла ещё с рождения, запретив использовать дыхание, дав брату судьбу одинокого истребителя и самого его оставив только с учителем, и учителя, и брата забрав? Что скажет тот, кого рубили просто так, потому что у него, видите ли, регенерация, да неполная, оставившая часть зрения, слуха и осязания? Что скажет тот, кто сейчас ядом плеваться начнет из-за чужой, хоть и обеспокоенной, улыбки? — П о ч е м у для таких, как я, в с е т, а к? — Генья… Генья, пожалуйста, дыши, — просит Зеницу, встав перед ним и руки на плечи положив. Ведь ещё немного — и Генья сорвется. Он будет драть оставшимися клыками, он раздерёт свои руки в кровь, он оставит от себя только пылающую ненависть, только комок горящих эмоций — и проснется на земле то ли в своей, то ли в чужой крови, как т о г д а. — Зеницу, почему?.. Почему, если я просто хотел чего-то, у меня отнимали все?! — в голосе Геньи звучат хрипы, и Агацума сильнее сжимает его, молясь всем богам, которых помнит, чтобы он остался жив. Кто «он» — не уточняет. — Я же просто… Хотел… Жить, — осознание бьёт в голову, и Шинадзугава впивается ногтями в ладони. Генья хочет, что бы Зеницу ушел. Потому что Зеницу его любит — горячо-горячо, по тёплому, будит поцелуем в щеку, описывает, какое сегодня небо и рассказывает, какой голос у ребенка кого-то из их друзей, говорит, что он поможет ему с эмоциями, что с ним он что-то почувствует. И на это Генья злится. Злится на его силу, на то, каким он стал. На то, что он изменился, что у него появилось даже больше друзей — ведь он подружился сам с собой, и что у него, можно сказать, даже «отец» есть — по-другому описать его отношения с бывшим Столпом Звука нельзя. А у Геньи как ничего не было, так и нет. Вроде есть любящий человек, но от Геньи он ничего не получает. И это просто бесполезно — пытаться понять, как это — любить. Нежиться. Беспокоиться. Волноваться. Потому что у Геньи все эмоции нахуй вырвали из груди вместе с сердцем, оставив вязкий комок, холодный, противный, как кожа лягушки. У него забрали нахуй все, что оставалось. Забрали нахуй зрение, забрали способность различать человеческую речь, забрали осязание на руках и ногах, и забрали даже вкус и обоняние. Генья чувствует вкус только крови, крови и ещё раз крови, и только крови Санеми. Генья слышит запах только слез, слез и ещё раз слез, и только Химеджимы. Так чем заключается истина? Да ни в чем.