сгореть

Сгореть.       «Сгореть» — слово, прожилками древнего первородного пламени сияющее на растрескавшихся ладонях. «Сгореть» — история и издавна заложенная в него судьба, рожденная давным-давно умершим Королем. «Сгореть» — единственное, что он может сделать, чтобы все было… хорошо? Если «хорошо» — это тоже слово и он тоже может его использовать. … сгореть.       «Сгореть» — это, в конечном счете, выход.       Когда крупное тело Души Пепла — высокого-высокого жука, собравшего в себя и Свет, и Пламя, и силу присносущую — роняет последние капельки багровой крови, Полый роняет клинок в сухой серый пепел. На пепле растут белые цветы, и окропленная сталь теряется в них, шелестя тихо, но достаточно ощутимо, чтобы он еще слышал это.       Полый все еще может слышать, и почему-то его сейчас это волнует гораздо больше убийств и возжжений. Полый еще может слышать, а смазанную углём линию горизонта все еще режут надвое жезл гибнущего солнца и тусклые линии костра, сплетенные в единую жаркую, рыжую ленту. С чернеющих небес опадает пепел, и он вспоминает заснеженный мир Арианделя. В присыпанную белой морозной крошкой гниль было чертовски холодно падать, а женщина со сложенными крест-накрест жнецовскими косами срубала его плоть с хлипкого хитинового не-скелета раз за разом, раз за разом, раз-за-разом-пока-он-не-устал считать… Полый вспоминает присыпанную мерзлым и белым черную гниль и ловит в последнюю оставшуюся ладонь пепел.       Он и сам — пепельный. Из пепла да первородной холодной тьмы сплетенный лишь для того, чтобы сгинуть. … и «сгореть» — это последняя его мысль, с которой он ступает к костру. (или не последняя.)       Под ногами Полого-Негорящего-Пепельного ломаются тонкие стебли цветов, а в голове его — лишь церковное глубинное пение, стекающее по нутру эхом скользким да холодным. Под ногами его ломаются тонкие стебли цветов, а меж последних четырех пальцев растирается седое небесное крошево.       Под коленями его трещат хитин и керамика сожженных на кострах. Полый вспоминает поселение Нежити и подвешенные вниз головой, запакованные в марлю, точно в пекарный пергамент, трупы, но он привык к этому проклятому агонизирующему миру достаточно сильно, чтобы его не тошнило. Полый привык к этому миру достаточно, чтобы не перерезать собственную тонкую глотку лишь потому, что он влюблен в маленькую — крошечную — девочку с тонким тельцем, хлипкой шейкой и вечно сложенными в [бессмысленной] молитве ладонями. Он хочет — или уже хотел — от нее больше, чем стоило бы, когда тебе сотни циклов, а ей, живой и горячей, не более пятнадцати лет. Он хочет, но его «хочу» слишком пусто и тихо, чтобы его услышали.       Мир не слышит ничьих «хочу» и жестоко разделяет ребра жаждущих на «надо». А «надо» — это «сгореть».       Полому не больно. Полому совсем-совсем не больно, когда горячее — в отличие от его пустого, бесполого, шарнирно-кукольного тела — пламя окутывает его последнюю, левую, лапку, и когда рукоять брошенного в цветы клинка отражает незрячую глазницу его надколотой маски. Полый видит себя, и это, на самом деле, единственное, от чего ему тошно. Трупы — это не страшно. Страшно никогда не бывать живым. Опустеть — это не так жутко. Жутко никогда не иметь человечности.       Полый никогда не был живым и человечности не имел. (Гадко — не неправильно любить. Гадко — не иметь возможности выразить эту любовь, ведь ей, когда она была еще совсем крошкой, вырезали глаза, а ты был рожден немым, тупым и калечным.)       «Сгореть» — это единственное, на что Полый годен.       Полый без сожаления и боли глядит, как пламя сжирает его скрипучее древнее тело. Полый коленом смазывает сияющий знак, что позволил бы ему призвать свою девочку — свою Хранительницу — и верит лишь в то, что он даст пожить ей еще немного. Время изломано, изуродовано, изрезано мачете и учигатанами, исцарапано сотнями когтей и истерзано тысячами клыков; пространство избито пинками и брошено на съедение трескучему Горнилу, и он… и он дарит жизнь последней Эре Огня.       Потому что «сгореть» — это единственное, на что Полый годен.       Потому что «сгореть» — это его последняя мысль перед тем, как кануть в небытие.       … но когда последняя искра в его безысходно гибнущем теле гаснет, когда тлеет последний язык пламени, из цветов вновь поднимается багровая кровь. И встает Душа Пепла — воскресает из ничего, незримо следит за округой и за неизменным солнечным жезлом, за раной небесной. Ничто не возжжено, ничто не стало иным, и пепел по-прежнему тихо кружится в удушливом редеющем воздухе. Догорают тряпки на порченом теле, догорает ненужная метка, начертанная по пеплу искрящимся мелом… и бутоны — белые окропленные бутоны — беспристрастно тянутся ввысь.       Душа с той же беспристрастностью тянет на свалку, полную одиноко стоящих, точно кресты, клинков и посохов, очередное бездыханное тело. Потрескавшийся гвоздь неудачного топлива встает холодным надгробием и вновь — как Душа видит обыкновенно — чертит растертую углем линию горизонта ассиметрично надвое. Душе не привыкать. А Полый… Полый вновь поднимается на Кладбище Пепла. Небо его светло, память его чиста, а забытые молитвы вновь рассекают пустое горло. Полый поднимается из пепла с одной только мыслью. Сгореть.