Заживо мертвый

Наблюдать за живыми Достоевскому уже надоело. За столько лет скитаний по миру он изучил все возможные типажи, все возможные человеческие занятия и, кажется, всех людей. Несмотря такое огромное количество пройденных лет, человечество совсем не изменилось, да и не изменится никогда, наверное. К такому неутешительному выводу пришел мертвец. Ясно теперь, почему классическая литература вечна. Мужчина перестал считать, сколько же времени его нет в живых, когда минуло первые пятьдесят лет. Осознание, что деваться ему некуда, пришло в первые два года… загробной жизни? Фёдор не знал, как можно назвать то состояние и место, в котором он сейчас находится. Да, он действительно умер, но не попал ни в рай, ни в ад. Как выяснилось чуть позже, «застревают» в переходном состоянии те, кого не смогли никуда определить, или же самоубийцы. Ни туда ни сюда, так сказать. Информацию эту Достоевский добыл у одного знакомого, покончившего с собой — Дазая Осаму. Этот человек (или не совсем человек) неизменно и до безумия любил слежку за представительницами прекрасного пола, двойные самоубийства и людей, пугающихся его до потери сознания. Ну, собственно, второе он и совершил, судя по тому, что остался «в переходе» навсегда. По крайней мере, именно эту историю Осаму рассказывал своему другу по несчастью, Фёдор верил в это с трудом. Так же Дазай рассказывал, что мечтает «встретить свою единственную любовь среди живых людей и сделать так, чтобы она, совершив невероятной красоты суицид, скиталась по миру вместе с ним». Достоевский, впервые услышав это, подумал, что напоролся на маньяка, это было недалеко от истины, на самом деле. — Тебе, крысе, меня, романтическую натуру, понять не суждено. — Куда уж мне. Если бы речь шла о живых молодых людях, то можно было бы сказать, что у Осаму еще кипит кровь и что внутри него будто горит огонь, который невозможно погасить, в то время как Фёдор, будучи гораздо старше, весьма флегматичный. — Фёдор-кун, ты, оказывается, такой старик. — А ты, оказывается, такой идиот. Однако главного достоинства этого идиота было не отнять — он прекрасно спасал от скуки. В конце концов, это была единственная живая душа, с которой можно было поговорить. Дазай был почти на век младше Достоевского, а потому эти двое могли делиться друг с другом историями о том, каково было жить в то или иное время. Единственная тема, которую Осаму ненавидел поднимать — война. Единственная тема, которую ненавидел поднимать Фёдор — каторга. Однако в том, чтобы быть мертвым среди живых, были и свои плюсы. Можно было без всяких затруднений наблюдать за развитием стран на протяжении очень долгого времени, совершенно не беспокоясь о том, что это самое время когда-нибудь закончится. Можно было тысячу раз осмыслить все события своей жизни, и даже не по одному разу. Можно было выучить, наконец, новый язык. Этим, собственно, и занимался Достоевский, поняв, что дорога назад ему закрыта, а вперед — некуда. На то, чтобы освоить японский, у него ушло около семи лет. Но что такое семь лет в сравнении с вечностью? Правильно, ничто. — Фёдор-кун, научи меня нормально произносить твою фамилию. — У меня встречная просьба. Выучи русский язык ради меня. Когда ты мертв, тебя начинает пожирать одиночество. Ты видишь, как умирают твои дети, как умирают их дети, и так далее. Видишь, как с бешеной скоростью меняется мир, на этом фоне особенно остро ощущается собственная неизменность. От твоего тела не осталось уже почти ничего, а ты просто застыл, ты бессилен, ты устал. У людей, уставших жить, есть возможность эту жизнь прекратить. Это им, конечно, мало помогает, как уже можно было понять, но они до смерти обо всем этом пока не знают, и тонут в иллюзиях. Иной раз, когда Достоевский на пару с Осаму наблюдали за человеком, собирающимся броситься с одного из многочисленных мостов в Йокогаме, фиолетовоглазому хотелось его как-то остановить. Дазай тогда брал его за руку и, качая головой, произносил: «Это его выбор, это его преступление, так пусть же он встретит затем свое наказание». — Считаешь свое пребывание тут — наказанием? — Да. Достоевский тосковал. Тосковал по тем чувствам, которыми больше не может вдоволь насладиться. Тосковал по тому времени, в котором он родился и жил. Тосковал по тем людям, которых больше с ним нет. Тосковал до тех пор, пока в его жизни не появился рыжеволосый сероглазый парнишка. Он был одним из тех немногих людей, которым посильна связь с теми, кто покинул этот мир. Парня звали Карма. Жил он в безжалостно маленьком городе, название которого мало что скажет человеку, никогда не жившему в том регионе. Он, как и многие другие его сверстники, мечтал о том, как однажды переберется в крупный город и будет руководить крупной корпорацией. Парень всеми силами пытался приблизиться к этой самой мечте, а потому вкладывал всего себя в учебу и чтение. Карма знал, что работа его отца тесно связана с криминалом. Именно поэтому Эйс и оставлял единственного ребенка в мелком городке, несмотря на то, что сам почти все время находился в Йокогаме. Мальчик большую часть времени ощущал себя брошенным. Нет, не только из-за своей непутевой семьи, а еще и потому, что с самого детства очень выделялся. Рыжик довольно рано осознал, что взаимодействует с этим миром несколько иначе. В то время, как другие дети общались с друзьями, он проводил время в обществе тех, кого не видит, кажется, даже Бог. Странный. Неправильный. Чудовище. Говорит с мертвецами. Урод. Отовсюду Карма привык слышать подобного рода комментарии людей, не способных разглядеть тех, кого тень скрыла своими объятиями. Он жалел «этих бедолаг». Считал, что каждый достоин упокоения своей души, что никто не должен страдать от одиночества, не имея возможности хоть что-то изменить. — Достоевский, глянь, какого пацана я нашел! Он такой зефирный! — Мори плохо на тебя влияет. Достоевский находил юношу весьма и весьма милым, но что было еще важнее — его ум. Он любил учиться и постоянно проходил сверх школьной программы. Однако, мертвецу не нравилась одна из причин, по которой парень все это делает — его отец. Карме уж очень хотелось добиться признания Эйса, что крайне раздражало Достоевского, ибо он считал мужчину недостойным такого отношения и такого ребенка. Фёдору удалось одолеть свою тоску. Он с некоторым интересом наблюдал за жизнью Топаза, стараясь не обращать внимания на замечания Осаму о том, что у русского «слишком высокий уровень голубизны в крови». Пусть катится к черту вместе со своими подколами. — А ты за ним в душе не наблюдаешь, Федь? — Иди к черту, извращенец. И Дазай шел «к черту», дабы не напрягать товарища. Достоевский не стремился как-то контактировать с Кармой. Он знал, что вид его весьма потрепанный, акцент не очень приятный, жизненный опыт слишком мрачный, а само его существование вне нормы. Ну, так он пытался оправдать свою боязнь все испортить. Приятно наблюдать за бабочкой, пока она за стеклом, но если взять ее в руки, можно случайно убить. Это пугало Фёдора. Жизнь юноши действительно похожа на жизнь хрупкой бабочки-однодневки. Мертвец не показывался ему на глаза, почти никогда не подходил близко, зная о возможностях парня. Однако это все не помогло. Топаз всегда обращал внимание на пространство вокруг и не мог не заметить, что один из потусторонних, так он их называл, бродит за ним и, смотря на него же, размышляет о чем-то. Это и пугало, и завораживало одновременно. Было интересно, с чего бы вдруг такой интерес и почему бы не подойти и поговорить. В конце концов, никто же не запрещает. Карма однажды сам попытался подойти к фиолетовоглазому мужчине. «Если гора не идет к Магомету, то Магомет пойдет к горе» — решил юноша. Но, видимо, эта гора оказалась пугливой или еще что, потому, едва заметив направленные движения Топаза, скрылась в тенях. «Дожили. Я мертвых пугаю, а не они меня» — Кто ты? — Голос Топаза разрезал ночную тишину, когда Фёдор «сидел» на полу возле его кровати и снова о чем-то думал. Хотелось бежать, куда угодно, хоть на край света. Можно было и не отвечать, но это бы выглядело слишком странно. — Неупокоенная душа. — Слишком размыто. Я знаю, кто ты по своей природе, мне интересно другое. — Юноша повернулся к Фёдору лицом и начал рассматривать его, благо, что глаза к темноте уже привыкли. — Я не самоубийца, начнем с этого. Кем я был при жизни, рассказывать смысла не вижу. — Ну скажи хотя бы свое имя, я не знаю… — Фёдор. — А дальше? — А дальше ты исковеркаешь так, что мне захочется забыть свою фамилию. — Заметив, что Карма хочет возразить, продолжил, — Я знаю, о чем говорю, подобный опыт у меня был. О настоящем имени парня Достоевский решил не упоминать, ибо знал, что тому оно кажется чем-то чужим, поэтому, с того момента называл его Кармой, как тому и хотелось. Фёдору было очень странно осознавать, что парень тянется к нему так, как не тянулся до этого ни к кому. Топазу было страшно осознавать, что потусторонний стал для него по-настоящему близким и привычным, будто они были вместе с самого начала. Они много говорили. Карма расспрашивал Достоевского, какого это — жить в девятнадцатом веке, возглавлять целую организацию, быть живым, но в тоже время мертвым. Мужчина отвечал на вопросы и едва заметно улыбался уголками губ, эта деталь не укрылась от юноши. Ему нравилось, когда его знакомый из мира иного улыбается, ему нравилась его улыбка. Карма рассказывал Фёдору о своей жизни. Правда, смущался очень, думая, что ничего интересного в нем нет, мужчина говорил ему обратное. — А ведь правду говорят: любви все возрасты покорны. — Заткнись, Дазай. Когда Карма узнал о любви Фёдора к виолончели и о том, что он когда-то на ней играл, тотчас загорелся идеей сделать тому своего рода подарок — сыграть его любимую мелодию. Узнал он это от Осаму, который иногда заглядывал к подростку, дабы расспросить, что там происходит с «этим мрачным упырем». Упырь, как окрестил его Дазай, не был мрачным в последнее время. У него наконец-то появилась та нить, которая связывала бы его с миром живых и не давала сойти с ума, если это вообще возможно в его случае. Цель поставлена, надо к ней идти. Выпросив у отца виолончель, Топаз принялся обучаться игре на ней. Естественно, получалось из рук вон плохо, он несколько раз порывался все бросить, в некоторые моменты ему даже хотелось выкинуть этот проклятый инструмент и забыть об этом опыте. Тогда он просто выходил на несколько минут на улицу, делал несколько вдохов-выдохов и, вернувшись домой, садился и продолжал играть. Казалось, упорству его нет предела. Спустя некоторое время он все же преподнес свой подарок. Достоевский молча слушал, смотря на лицо максимально сосредоточенного подростка, понимал, что он много где ошибается, но ничего не говорил. Ему просто был приятен такой знак внимания со стороны Кармы. Он немного смущался, чувствуя на себе чужой взгляд, но изо всех сил старался меньше сбиваться. Закончив, подросток, не поднимая глаз, услышал: «Мне нравится. Спасибо». «Принесите мне кто-нибудь корвалол». После этого обучением Кармы занялся Достоевский, ибо музыкальных школ в городе не было, а идея продолжать учиться по видео-урокам была больше похожа на идею о самоубийстве. Своими ледяными руками Фёдор держал руки Топаза, когда тот касался смычком струн, убирал мешающую челку, которую тот не успел остричь, иногда проводил ладонью по щеке с крестовидным шрамом. Холод обжигал, но парень героически терпел, ибо понимал — Достоевскому это нужно. Нужно ощущать тепло от кожи того, кого он касается. Живой человек будто отдавал ему свои жизненные силы при контакте. Фёдора даже можно было назвать счастливым. А может ли мертвец вообще быть счастлив? Топаз часто рисовал Достоевского. Он казался ему слишком красивым, чтобы его не нарисовать. Угольные карандаши разной степени жесткости скользили по бумаге, оставляя линии, складывавшиеся в серо-черное изображение молодого человека с отросшими темными волосами. — Тебя кто-нибудь когда-нибудь рисовал? — Да. Была одна художница… Сказав о ней, мужчина как-то помрачнел, что опять не укрылось от глаз юноши. Он обнял Фёдора со спины, прислонившись щекой к его лопаткам, от этого стало холодно и больно, из легких вышибло весь воздух, а из глаз непроизвольно покатились слезы. Мужчина отпрянул, практически крикнув что-то наподобие «Не трогай меня, тебе будет плохо». Достоевский не понаслышке знал, что при тесном контакте с неупокоенной душой, у человека портится здоровье. Некоторые люди даже впадали в кому, слишком страшно наблюдать за тем, как человек постепенно угасает, отдавая всю свою жизнь уже умершему. — Фёдор-кун, не убей его случайно, сам же потом страдать будешь. — Я буду осторожен. После этого случая Карме еще больше захотелось просто касаться Фёдора, отдавая свое тепло. Казалось, что мужчине постоянно холодно и больно, так же, как и ему, когда они соприкоснулись. Это, конечно же, было не так, но рыжика невозможно было переубедить. При любом удобном случае он пытался взять Достоевского за руку, коснуться его щеки или погладить по голове. Последнее, кстати, русскому нравилось, и он порой мог несколько часов лежать радом с Топазом и чувствовать, как тот касается кожи головы, перебирая худыми пальцами темные пряди. *** Все это продолжалось несколько месяцев, ровно до тех пор, пока Карма с ужасом для себя не осознал, что влюбился. Много дней в голове крутилась лишь одна мысль: «Ты точно больной. Ненормальный. Сумасшедший, мать твою! Нормальные люди в призраков не влюбляются». Парень тогда впервые себя ранил. Просто взял лезвие и изрезал всю руку. Естественно, это было не смертельно, так, только чтобы напугать себя. Чтобы показать, что это все ужасно неправильно. Он чувствовал себя некрофилом, хотя вроде и понимал, что это совсем другое и к его ситуации никаким образом не относится. Потом сознание прояснилось, рука была забинтована, а кровь, которой было испачкано абсолютно все вокруг, тщательно вытерта. Не дай Бог, отец опять к психиатру поведет. Воспоминания о предыдущем таком опыте до сих пор отзывались болью в сердце. Топаз отчаянно верил, что Фёдор, ставший за это время практически братом, не обратит внимания на бинты, вдруг появившиеся на руке. Надежды не оправдались — мужчина, едва заметив их, потребовал показать, что под ними. И как бы юноша не пытался отнекиваться, это не помогло. Достоевский тогда долго смотрел на Карму, от чего тому хотелось провалиться сквозь землю от стыда и обиды на самого себя. А потом он, проведя пальцами по еще не зажившим порезам, коротко поцеловал парня в лоб, произнеся: «Никогда больше так не делай». Тогда Топаз впервые в жизни поклялся со всей серьезностью, полностью осознавая, что говорит. Фёдор, кстати, не стал расспрашивать, почему же юноша так с собой поступил — незачем еще больше его смущать. Мертвец догадывался, что происходит с его юным… другом? Только слепой бы этого не заметил, а Достоевский слепым не был, он, кажется, видел всё и всегда. *** Достоевский понимает, что что-то надломилось, когда Карма в один из многочисленных вечеров, проводимых вместе, просит его уйти и появиться лишь на следующий день в лесу у берега реки. В последнее время молодой человек был сам не свой, а потому эта просьба не выглядела странно. Возможно, ему просто нужно разобраться в себе, кто знает. — Такое чувство, будто он собирается сделать тебе предложение руки и сердца! Это так романтично с его стороны! — Я, пожалуй, промолчу. В тот день было ветрено, по воде ходила крупная рябь, ветви деревьев выгибались в разные стороны, шумела листва. Фёдор не ощущал ничего этого, ему не было холодно, одежда и волосы его не развевались. Но больше всего ему не нравилось то, что он не может закрыть Карму от порывов ледяного ветра и согреть, обняв. — Родиться бы мне лет на сто семьдесят позже… — Ну, тогда бы ты Карму точно не встретил. Топазу было невероятно жаль, что Фёдор не может видеть, насколько он сейчас красив. Он, практически никак не взаимодействующий с окружающей средой, был похож на совершенное существо, на Бога, который спустился в этот мир, чтобы полюбоваться красивыми видами. Был он каким-то неземным. — И зачем мы тут собрались? — Решил первым прервать тишину Достоевский, почувствовав приближение юноши. — Ты красивый, пейзаж красивый, — Немного смущаясь, начал Карма, — Хочу попробовать нарисовать. Присядь, пожалуйста, на этот булыжник. — Хорошо. А теперь, — Продолжил он, когда Фёдор выполнил просьбу, — Немного поверни голову… Да, вот так. Все. Прекрасно. — Непонятно, к чему относилось это «прекрасно», к призраку или к общей композиции. Наблюдая за Топазом со стороны, становилось понятно — он до безумия любит рисовать. Макая кисть в очередную краску, проводя ею по недавно купленному холсту, он будто погружался в свой собственный мир, в котором ему комфортно. Выглядел он так, будто родился с кистью в одной руке и тюбиком краски в другой. Достоевский чуть улыбнулся этой мысли, внезапно пришедшей в его голову, и снова перевел взгляд на юношу. Закончив через несколько часов, парень потянулся во все стороны и встал с еще не успевшей промерзнуть земли, на которой сидел все это время. — Готово. — Я взгляну? — К-конечно. — Видит Бог, Фёдор был готов отдать все, лишь бы видеть Карму счастливым, таким, как сейчас. — Знаешь… — Замявшись, проговорил Топаз, — мне нужно тебе кое-то сказать. Ты… стал близким для меня человеком. Плевать, что ты как бы мертв, для меня ты никогда таким не был! Спасибо за несколько месяцев тепла. От аметистовых глаз Достоевского не укрылись слезы, скопившиеся в уголках глаз юноши, который сейчас, можно сказать, обнажал душу, невероятно сильно боясь того, что его могут отвергнуть. Я люблю тебя. Признание, будто обухом опустившееся на голову Демона, означало, что это конец: — Прощай, Карма. Глаза рыжего округлились от ужаса. Достоевский буквально растворялся, исчезал, уходил туда, где юноше уже его не достать. Откуда же ему было знать, что сделав хотя бы одного человека счастливым, потусторонний навсегда уходит из мира, в котором до этого момента застрял. Исчезая из моей жизни навсегда, ты улыбался. *** Вот уже год над рабочим столом студента одного из крупных университетов Йокогамы висит картина с изображенным на ней мужчиной. Он высок и худощав, его темные волосы со стрижкой под каре развеваются на ветру, а аметистового цвета глаза будто смотрят в душу человека, глядящего на холст. Карма никому из новых знакомых не рассказывал в подробностях, кто это такой. Это слишком личное, слишком родное и близкое. Надпись в углу холста гласила «ты зажег во мне свет, сделал счастливым. когда-нибудь мы с тобой обязательно встретимся». — Присмотри за ним, Дазай. — Провожу его прямиком до тебя, когда придет время, друг мой.