Это всё, что ей остаётся.
Часть 1
1 мая 2020 г. в 15:43
РСФСР — страшно.
СССР зовёт девочку к себе, говорит стоять рядом и не дёргаться; он гладит её волосы, перебирая пальцами, у него руки теплые, а глаза в полумраке кажется пугающе черными — РСФСР страшно; РСФСР хочет спрятаться в комнате и подпереть дверь кроватью; РСФСР не может пошевелиться без разрешения. Девочке только девять лет и она не понимает, что происходит, отчего ей страшно и почему её окутывает инстинктивным страхом?
Славянке одиннадцать лет, она сидит с отцом в его кабинете. Сидит на его коленях и от этого настолько неуютно, что хочется сбежать, куда глаза глядят, но она не двигается, не смеет, ей страшно, она чувствует себя беспомощной и жалкой — Союз продолжает гладить её волосы, запрещая их коротко стричь, и кладёт вторую ладонь на коленку. Ладонь всё ещё тёплая — но чувство опасности не покидает ни на секунду.
Девочка никогда не сопротивляется — не может.
Ей тринадцать лет и она послушная и хорошая девочка, поэтому если отец сказал разжать колени и не дёргаться — РСФСР так и сделает. Чужая рука скользит по внутренней стороне бедра, чуть задирая юбку и скользит обратно. РСФСР хочется встать и сбежать так далеко как только сможет, пока ноги ей не откажут, пока сердце не остановится от перегрузки, пока не наступит удушье от отдышки, но она остаётся на месте и сдерживает всхлипы, сжимая ладони в кулаки и оставляя кровоточащие следы от ногтей на коже.
Она хотела найти помощи, хотела рассказать, но ей было страшно. Хотя бы спросить совета у братьев, до того, как они съехали из их чокнутого дома. Но даже тогда русская не уверена, что решилась бы спросить. Вдруг она сама виновата? Вдруг так и должно быть? Вдруг это её функция в жизни?
РСФСР почти не смотрит телевизор и ей не попадались книжки, которые могли бы ей объяснить: зачем и почему? Зачем отец делает это с ней? Почему именно она?
Это был единственный раз в её жизни, когда отец назвал её особенной. Она возненавидела это слово всей своей хрупкой душой. Она ненавидит, когда отец трогает её длинные волосы, запрещая их стричь; она ненавидит эти прикосновения к своей оголённой коже и хочет зарыться в бесконечное число одежды, чтобы отгородить себя от него; она ненавидит его ледяные глаза, которые темнеют во мраке её комнаты, когда он заходит к ней после отбоя. Стены её комнаты звукоизолированные, дверь способна выдержать удар кувалды, стекло в окне пуленепробиваемое — РСФСР этого не знает, но всё равно не кричит, хотя очень хочется.
Ей было четырнадцать, когда он впервые сам зашёл в её комнату, которая резко стало очень-очень тесной клеткой без выхода. Ей было четырнадцать, когда он впервые велел ей раздеться, снять футболку и пододвинуться ближе. Ей было четырнадцать, когда он впервые переступил грань и трогал там, где точно нельзя.
Девочка чувствовала себя омерзительной, грязной, слабой. РСФСР не способна дать отпор или оттолкнуть, потому что она жалкая и трусливая девочка. РСФСР ненавидит своё тело за то, что оно продолжает расти.
Россия никогда не сможет отделаться от ощущения фантомных тёплых рук, которые скользят по её спине, рёбрам, несформировавшийся девичьей груди. Россия будет много раз просыпаться от этих прикосновений посреди ночи, глотать успокоительные и, возможно, запивать их алкоголем. Россия никогда не пойдёт к психологу и еще двадцать раз подумает, чтобы все рассказать братьям, но после сдатся, давя в себе слёзы и вновь тянясь за бутыльком, прописанным ее психиатором.
Россия больше никогда не вспомнет момент своей жизни, в который она сбежала из дома. Ей шестнадцать лет и случилось то к чему всё всегда шло, то что было неизбежным, то что сподвигло её перейти на антидепрессанты. Российская Федерация никогда не сможет признаться вслух, что была изнасилована собственным отцом; как синяки на запястьях не проходили месяцами; как последующие десять лет она сторонилась прикосновений мужчин, даже от своих братьев.
Россия отчаянно думает, что если делать вид, что ничего из этого не было — будет легче.