Скука

      Не помню, как я умер, что было тому причиной, не знаю, оплакивали меня, молились ли, скучали?..       Наверное, моя смерть была ужасной.       Должно быть, бесчинствовала февральская вьюга, пытаясь похоронить всё живое под снегом, спрятать безобразные серые, пропитанные городской вонью, дома и улицы под толщами ослепительно-белого серебра, такого, что больно глазам.       Вероятно, я ковылял по этим сугробам, страшно дрожа и стиснув зубы, наверняка задыхался от ледяного воздуха. Вокруг — ни души, ни дома, ни одной жалкой лачуги — мне не было приюта. Может, я бродил один по холодному снежному полю, а, может, это всё же был город, и метель похоронила под собой все ненавистные мне дома и улицы.       Возможно, я рухнул мёртвым прямо в снег, раскинув руки и устремив пустой взор на небо, серое и безжизненное, сыпавшее белые хлопья, чтобы спрятать и никогда больше не видеть моё бренное тело.       А, может, ничего этого и не было.       Вероятно, я выключил ночник в комнате своей горячо любимой дочери (вдруг у меня была дочь!), нежно поцеловал её в лоб и, пожелав добрых снов, ушёл к себе. Наверное, я выпил травяного чая или молока и любовался дивными летними сумерками, разливавшимися по небу, как акварель по грубой бумаге, и наслаждался свежим бризом, приносившим запах моря через распахнутое настежь окно. Пожалуй, я должен был завести будильник и, непременно прочитав молитву, лечь в свою уютную постель.       Может, это тот самый день, когда мне было суждено закрыть глаза в сонной неге и больше никогда не проснуться?       Бедная моя дочь!       Если, конечно, она когда-нибудь существовала.       Но вряд ли жизнь могла так просто со мной попрощаться.       Вероятно, в предрассветный час я вышел из своей бедной рыбацкой хижины и решил прогуляться по пляжу. Должно быть, море ласкало мои ноги воздушной пеной (море — моя вторая любовь!), и я, не в состоянии удержаться, ступил прямо на поросшие водорослями камни. Эти воды, глубокие, как моя печаль, бездонные, как моя скука, игриво плясали волнами на горизонте, и их свобода жутко дразнила меня. Времени не было, одно лишь необузданное желание — я двинулся к резвым водам, не снимая рубахи.       Только вперёд, вперёд! И снова вперёд! Дикая морская пена шипела, била по плечам, швыряла из потока в поток — я и рад не возвращаться домой: слишком велико моё одиночество. Кажется, лёгкие сводило от солёной воды, в ушах шумело море, глаза застилала алая пелена — счастье! Опускаясь всё ниже и ниже, безвольно приближаясь ко дну моей жгучей печали, я глядел лишь на заходящее солнце сквозь толщу воды, похоронившей меня, как родного сына, и заключившей в рыхлые объятия своего песчаного гроба.       Читателю такая кончина может показаться излишне прозаичной, но я нахожу в ней особый шарм. Подобные вымыслы — всего лишь каприз моей, не скрою, романтичной натуры.       Пальцы стучат по клавишам печатной машинки, и я улыбаюсь. Друзья, вы не поняли? Такое великое удовольствие: обводить вас вокруг пальца! Моя скука воистину чудовищна.       Представьте: влачить дни на этой отвратительной и мерзкой земле так долго… Но не буду жаловаться. Мне повезло куда больше, чем остальным: не каждый обретает спасение в семье, в крепком, кровном, о да, именно кровном союзе.       Я полюбил жизнь лишь после смерти, и кому, как не моей семье, знать об этом.       Теперь я почти счастлив, ведь в одиночестве бороться со скукой куда сложнее. Кто-нибудь, избавьте меня от уныния!       И она избавляет. Я не слышу шагов, но наблюдаю её призрачную грацию, горящие глаза, её ослепительную улыбку, ослепительную, как снег, который стал свидетелем моего последнего вздоха. Холодная белая рука опускается на обнаженную грудь — я чувствую это прикосновение — точёный коготок царапает кожу. Идёт кровь.       В её глазах бушует неистовое пламя. Она женщина, а значит, непредсказуемая, способная уничтожить и себя, и меня, спалить в адском пламени наши сердца. Я развеял бы этот пепел в саду, в саду дома, где когда-то уснул и не проснулся, но никто не может умереть дважды, и сердце моё останется целым.       Я сжал её руку, и огонь бледных глаз тут же превратился в лёд.       Она прекрасна!       Пусть уничтожит меня здесь, на месте, вряд ли я найду на этой земле лучшее развлечение. Она кладёт голову мне на грудь, пачкая щёку тёмной кровью: если бы её могло лихорадить, то непременно лихорадило бы. Я не вижу её взгляд, но чувствую зверя, знаю эту адскую, всепоглощающую жажду, но именно эта жажда — наше достояние, залог могущества и непрекращающейся борьбы с собой.       Мы не хотим ничего менять. Мы вдвоём, мы вместе и это лучшее, что может нас ожидать. Она всегда хочет большего, но, как ни странно, меня это успокаивает. Я нужен ей, и она клянётся, что так будет всегда.       В это поверить легче, чем вы думаете.       Мы можем позволить себе вечность.       Она поднимает голову, и я вижу, что её зверь укрощён. Теперь в этом взгляде, по-прежнему голодном, можно прочитать нечто другое, я бы сказал, что деликатное, но не хочу лгать. Чувствую на шее холодный и нежный язык, не препятствую: она толкает меня во тьму, чтобы вытащить на свет.       Должно быть, это называют любовью.       А любовь никогда не бывает деликатна.       Рёв мотора разрезает ночную тишину, в ушах свистит ветер. Я что есть мочи давлю на газ, и кабриолет с бешеной скоростью несёт нас по пустой трассе прямо в ад.       Ты звонко смеешься и аккуратно пересаживаешься на спинку сидения, будто отдыхаешь в парке, а не норовишь разбиться в этой гонке с бесконечностью на тысячу стеклянных осколков, на тысячу моих слёз.       Но я спокоен, потому что знаю: ты не разобьёшься.       Никто не может умереть дважды.       В зеркале заднего вида вижу, как томно ты срываешь со своей изящной шеи тёмно-красный, как моя кровь, платок, единственный не чёрный, словно ночь, предмет твоей одежды.       Когда бы ещё ты осмелилась украсить им своё тело, если не сегодня?..       Это больше, чем просто жест.       Ты признаёшься мне в любви. Красный, как кровь, чёрный, как ночь,  — совершенство вкуса!       Перехватываю в зеркале взгляд, леденящий душу, если она у меня есть, разумеется, и вижу в нём вызов — я готов задохнуться в твоих объятьях, словно в водах, когда-то утопивших меня. И пусть наш автомобиль перевернётся сейчас, в эту самую минуту мы вылетим в кювет, и всё вокруг будет пылать, — ничто не прервёт наш безумный поцелуй. Мы слишком холодные, и огнём нас не возьмёшь. А автомобиль к чёрту, страховка покроет всё.       Да и когда нас волновали деньги?       Я чувствую жар, глядя на твоё прекрасное лицо, и знаю, что дело не в бушующем пожаре за моей спиной. Ощущаю опасность, и это возбуждает, вижу в твоих глазах тайну, греховную тайну.       Больше всего на свете ты любишь меня.       Может быть, себя тоже.       Меня не огорчает твой эгоизм — он льстит. Я — центр вселенной, и, если придётся, ты будешь искать меня везде: в душных мегаполисах и пыльных придорожных городках, в лесах и пустынях, в морях и океанах, среди живых и мёртвых, невинных и грешников, святых и убийц.       Милая, я не святой, и ни для кого не секрет, что ты тоже.       Наши чувства взаимны, но ты не первая моя любовь, и этот факт приводит тебя в ярость. Любая женщина опасна, особенно, если она в гневе, особенно, если она — ты.       Иногда я задаюсь вопросом: что для тебя величайшая ценность?       Я или моя любовь?       Если когда-нибудь станешь мне безразлична, сможешь ли убить своего Господина, лишить его сердца? Будешь ли рвать столь обожаемое тобой тело на мелкие кусочки, чтобы утолить собственную боль?..       Я смотрю в твои прекрасные полузакрытые глаза и улыбаюсь.       О да, ты сможешь.       И будешь.       Я устал. Уши режет мерзкая музыка, этот дикий шум просто невыносим. Скука сводит с ума, и я молча смотрю на танцпол. Они знают, кто я, чувствуют это, извиваются, словно змеи, пытаются соблазнить, жаждут острых ощущений.       Острых ощущений в районе сонной артерии.       Я пересекаюсь взглядом с ярко-голубыми глазами и тут же исчезаю за кроваво-красной занавесью; слышу неуверенные шаги за спиной и бешеный ритм её сердца, разрывающегося от страха и предвкушения.       Через мгновение она уже сидит у меня на коленях и поправляет свои каштановые волосы, которые в отблеске огней кажутся вишнёвыми, как густая венозная кровь.       Я снова смотрю в её чистые глаза и не понимаю, как такая прекрасная голова может оскорблять себя столь грязными и мерзкими мыслями.       Девичья глупость всегда доходит до абсурда, и я нахожу это чрезвычайно жалким.       Не в чести осквернять такое прекрасное юное тело, но мне и не придётся: над ним уже надругались без моей помощи и много раз, так что бессмысленно искать невинность там, где её быть не может.       — Я знаю, что ты один из них…       Молчу.       — Сохрани мою молодость и красоту навечно, и я сделаю тебе приятное.       Я нахожу эту сделку очень справедливой.       Кончина сделала меня кумиром глупых девочек, и юная грешница хочет, чтобы я разделил с ней и свой дар, и своё проклятие. Хочет, чтобы я разделил с ней смерть.       Договорились.       Шум и музыка, доносящиеся из освещённого красным светом коридора, уже не волнуют меня, ибо я не различаю ничего, кроме трепета сердца порочной красавицы на моих коленях, её кипящей горячей крови, пульсирующих жил и жизни, жизни, которой когда-то я был лишён.       Согрей меня, прошу, хотя бы ради своего бога, если ты в него веришь! Я умираю от холода, от жажды, от скуки, и моя женщина обречена на те же страдания, она не в силах помочь, хоть и делает всё возможное для нашего счастья…       Над моим ухом раздаётся громкий крик — привычное дело — и сознание затмевает долгий экстаз, жгучее тепло, отдающееся блаженным покалыванием во всём теле. Я чувствую, как сок, сладкий сок, разливается по моим мёртвым венам, как руки начинают скользить по содрогающемуся телу, руки, перепачканные самой жизнью, тёмно-красной, насыщенной, густой, такой необходимой мне жизнью.       Холодное тело вдруг обмякло, затихло, застыло, позволив мне перевести дух и насладиться своим одиночеством.       Я глажу её по щеке.       Такая красивая, такая юная, теперь уже навечно. Когда будешь лежать в своём деревянном гробу, твоя кожа останется чистой, а лицо светлым. Вся порочность исчезла, испарилась.       Меня это радует.       Я кладу красавицу на диван и закрываю ей глаза.       Сделка состоялась.       Надеюсь, она получила желаемое. Лично я очень благодарен: ей удалось сделать мне приятное.       Сажусь рядом с юной незнакомкой и глубоко вздыхаю.       И почему счастье такое эфемерное? Отчего я чувствую, что оно стремительно тает, исчезает, а на его место снова приходит жуткая всепоглощающая скука?       Холодная рука касается моего колена, и я вижу перед собой ледяной блеск глаз, которые никогда не смогу забыть.       И опять огонь.       Твои губы накрывают мои, и я отвечаю на поцелуй, привлекая тебя ближе, дорогая. Ты кусаешь меня, трепещешь от чужой крови на моей шее, желаешь близости, хочешь разделить со мной жизнь, которой нет и которую я ежедневно забираю у других.       Меня ласкает сам дьявол, но невозможно понять, ты меня приручила или же я тебя.       От скуки представляю, как вместо страсти в твоих глазах вспыхивает другое пламя: адский огонь, шипящий и пожирающий дух; вижу ревность, чувствую твою ненависть и отчаяние, безграничное безумие. Ни я, ни ты ещё не знаем этого, дорогая, но когда-нибудь нас разлучит другая женщина.       А пока что я буду целовать тебя здесь, на тёмно-красном, как моя кровь, диване, в этой чёрной, как ночь, комнате, рядом с молчаливой, уснувшей навеки красавицей — пусть она будет свидетельницей всех моих слов.       Надеюсь, что твоя страсть предстанет во всей красе, и ты не побоишься сжечь меня дотла до того, как я полюблю другую. Залезь ко мне в душу — она уже открыта — сожми в руках моё вечно скучающее сердце и испепели своей страшной любовью.       Пусть тлеет в твоих руках.       Я хочу умереть дважды.