Ему и Цою было отпущено мало. Совместного времени особенно мало.
Кажется, они познакомились на Дне рождения — Цой тогда разлегся на полу, а Кобейну что-то не понравилось и он ему написал на лбу, что Виктор — придурок. Или на концерте после показа «Иглы» в конце января 1990 года — их познакомила Наташа, мол, голоса-кумиры поколения… Нет, это лишь мечты. В первом случае, Цой познакомился с женой Марианной (только она написала ему на физиономии свой телефон), а во втором не было Наташи — Кобейн сам подошел к музыканту после концерта. — Привет, — тихо произнес Цой. — Автограф? — Закурить, — улыбнулся Кобейн. Цой поднял брови, но достал спички — не зажигалку! — и протянул блондину.А ведь он не сразу отдает коробок. Кобейн три раза пытается выхватить его, но он цепко держит спички в своих длинных тонких пальцах, и ухмыляется уголком рта. В другом тлеет сигарета. Кобейн тогда не выдерживает — встав на цыпочки, он тыкает своей сигаретой в цоевскую и тоже ухмыляется в ответ на удивление в раскосых карих глазах.
— Спасибо. Ты играешь хорошую музыку. Цой тряхнул головой и косо глянул на блондина. — Тебе понравилось? Ты музыкант? Почему-то Кобейн как-то сжался после этих слов, словно после удара в живот, а потом понял, что краснеет. — Да, — затряс он головой, — да, музыкант, в группе играю… А ты мо-можешь еще что-нибудь сыграть? — Не хочу, — мотнул головой Цой, с улыбкой наблюдая за американским фанатом. — Ты знаешь Джоанну Стингрей? Кобейн пожал плечами. Нет, он не знал Джоанну тогда.Сейчас, к сожалению, знает — именно она сообщила ему о смерти Вити.
— Хочешь, я… тебе сыграю тогда?.. — осмелился блондин и робко посмотрел на Цоя, слегка улыбаясь и нервно теребя выбившуюся из свитера нитку. Тот неопределенно пожал плечами, буркнул: «Подожди» и ушел в зал. Радостная дрожь покинула тело Кобейна, он сразу как-то сник, потускнел и подумал, что надо бы ему уйти, ведь на улице январь, а от его пальто толку мало. Но в ушах все звенела цоевская просьба подождать, поэтому блондин остался стоять, колупая стену и шмыгая носом, пока его не тронули за плечо. — Хочу, но не могу, — не то подавленно, не то равнодушно произнес Цой. — Меня ждет Наташа. Вот номер Джоанны, звони ей, если что. Спасибо, что пришел послушать. — И ушел, оставив блондина с бумажкой в руке и черной дырой в сердце.Ах, как же он возненавидел тогда Наташу! Виктор, когда говорит о ней, заметно смягчает тон. В глазах его плещутся нежность и любовь к этой особе. И тогда Кобейн понимает, что ему с Цоем ничего не светит, тут же включился жестокий разум: с этой женщиной он будет гораздо счастливее, чем с ним. Ведь в Советском Союзе за «нетрадиционные сексуальные отношения» статья. Кобейн всхлипывает и медленно идет прочь, сгорбившись, как Цой в «Игле». У него даже рана была. Только на сердце, а не в живот.
***
20 февраля ему позвонила Джоанна. Попросила быть дома следующие три часа. Мол, какая-то чрезвычайно важная вещь. Кобейн не планировал ждать ее — все-таки у него День рождения сегодня, но отказать не смог. Друзья к нему приползут в шесть вечера. Сейчас час дня. Самое время наклюкаться.(А вообще, Джоанна оказалась очень хорошей. Во-первых, она продвигала «Кино» на Западе, а во-вторых — была связующей ниточкой между ним и Цоем. Никак не идет этот корейский мальчик с гитарой из головы… А у него — Наташа и статья)
Кобейн не наклюкался, честно дождался девушку трезвым и вполне дружелюбно поболтал с ней. Спросил про Виктора. Она сказала, что нормально. «Он всегда говорит «нормально», — смеялась Джоанна, потряхивая волосами, — у него всегда все нормально, даже если на деле — просто замечательно!»Больно. Кобейн кривит губы и просит ее передать привет ему. Вот они пьют шампанское — отмечают. Кобейн что-то играет на гитаре, она записывает на магнитофон. «Потом Цою пошлю» — смеется она. — «Можно?». Нужно, милая Джоанна, нужно… Вот она вручает ему какую-то коробку в пакете. Загадочно улыбается — как Чеширский кот. Курт надеется, что там травка.
Когда девушка уехала, блондин быстро распаковал пакет и открыл крышку дрожащими пальцами. Потом неподвижно сидел, круглыми глазами глядя на коробок спичек, пачку сигарет, деревянную фигурку — нэцкэ, и на фотографию группы «Кино». С автографом. Кобейн завалился на диван с блаженной улыбкой во все лицо. От Джоанны он знал, что Виктор никогда не отвечает на письма фанатов. Но ведь блондин ему толком и не писал — всего-то пару раз добавлял в письмо Джоанны пару строчек! А тут вот… поздравил. Курт затянулся вонючей советской сигаретой. Его догадка оказалась верна — но из-за щемящей радости, овладевшей им, он так и не посмотрел на пакет повнимательнее. Он чувствовал себя особенным — ну кто будет посылать черт знает куда и черт знает кому посылку? Кто он для Цоя? Сердце радостно бухало в груди, как гигантский молот по мостовой, горький дым заполнял комнату, Кобейн начал было прыгать с дивана на пол и обратно, но потом упал и с дебильной улыбкой стал пялиться в потолок, задрав ноги кверху и размышляя об отношении Цоя к нему, а в центре комнаты лежал упаковочный пакет с четким адресом отправления: Ленинград.***
— Ты сдурел? Тут люди! — Все хорошо, они не сдадут, — Кобейн встал на цыпочки и попытался чмокнуть Цоя в щеку, но то ли и он поднялся, то ли все еще стеснялся, но блондин не достал даже до его шеи. Кобейн умоляюще глянул на парня, подняв брови и оттопырив губу, но Цой сумбурно зашептал: — Нет, Курт… Не здесь, — и потянул его за руку, воровато озираясь по сторонам. Низенький Кобейн еле поспевал за Цоем — тот тащил его практически как собаку на поводке.Советское воспитание вросло в него, держит цепкими своими пальцами его душу, его сердце. Его любовь к нему. Не позволяет проявлять чувства на улице, а с каждым таким желанием бьется в истерике, мечется в груди и вопит истошным голосом о неправильности этих действий. Еще сильнее затягивает его, врастает в разум и самообладание, так что нередко Цой брезгливо морщится и плюет под ноги (отворачивается, чтобы блондин не видел). И даже сейчас — на пустынной улице Сиэтла, в полпятого утра, — не может он перебороть себя и поцеловать Кобейна посреди тротуара, ибо часом ранее увидел кучку алкашей, когда они шли, держась за руки…
— Сюда, — выдохнул Кобейн и свернул в узкий переулок между гаражом и магазином, обогнув мусорный бак. В следующую секунду он притянул голову Цоя к себе и прижался к пухлым губам, ощущая, как Цой отстраняется, но будто через силу. Еще через пару секунд Виктор сполз по стене вниз, не отрываясь от блондина, и крепко прижал к себе его тощее тело. — Черт, — сморщился Цой и сконфуженно отвернулся от блондина. — Я не могу, я просто разрываюсь! Кобейн не ответил. Вздохнув, он положил голову на грудь брюнета и запустил пальцы в его волосы.Не первый раз уже такое. Витю реально разрывают на части — менталитет СССР и Наташа (хотя при чем тут уже она?), любовь к Курту и осознание, что здесь ему в этом плане ничего не грозит, но все-таки он — гражданин Советского Союза. Может, когда-нибудь он привыкнет. Или мир изменится.
— Прости. Я пытаюсь, но не получается. Я не знаю, как будет дальше. — Цой, плача, целовал макушку Кобейна. — Мы справимся, Витя, — шептал тот.Внутри все выло от боли. «Мне тоже больно, Витя. Кто бы мог подумать, что любить советского парня так…»
Всхлипывания Цоя прекратились. Он тяжело дышал и упрямо глядел на коробку из-под пиццы, валявшуюся на земле, на свои кеды, на бледную ключицу Кобейна, робко выглядывающую из выреза свитера, но только не в эти голубые глаза. — Пойдем ко мне? — прошептал блондин. В ответ Цой наконец посмотрел на него — робко и виновато. Он коснулся ключицы тонкими своими пальцами, легко и невесомо, и медленно провел по ней, потом перешел на шею, затем — на подбородок и щеку. Под этими чуткими пальцами и легчайшими касаниями Кобейн словно медленно плавился, все сильнее прижимаясь к брюнету. — До этого я не понимал важности тактильного контакта, — прошептал он.***
Они затерялись в толпе безымянных фанатов и сейчас так же свистели, подпевали и размахивали флагом с желтым солнцем на черном фоне — Курт и Джоанна. Как и все эти ребята на стадионе. Можно было бы добавить про отличия Стингрей и Кобейна — во-первых, они иностранцы, а во-вторых — любят пару «киношников» не как все собравшиеся (хотя куча девчонок была влюблена в Цоя, еще и Марианна с Наташей, если они тут есть, но все же Джо и Юрий женаты, а Цой и Кобейн любят друг друга), но музыка объединяет. Все равны перед ней. Блондин и сейчас не до конца понимал, о чем именно поют «киношники», но поразительная энергетика Цоя делала свое дело: словно радиоволна, она проходила через сердца всех собравшихся в Лужниках, заставляла их прочувствовать весь спектр эмоций, содержащийся в песне, поэтому не понять мог только глухой. Кобейн так расчувствовался, что, когда заиграла «Перемен», он стал подпевать (правда, только возглас «перемен!»). Какой-то парень крикнул ему в ухо: — Стыдно! Это знать надо! Курт показал ему средний палец.Они идут через гаражи — молодые, счастливые, любящие, пьяные — орут дурным голосом какие-то песни, смеются как ненормальные, пока не приходят к какому-то мосту через ручей. Залезают под него. — Я как-то под мостом спал, — делится горьким опытом Кобейн, прикуривая. — Сыро, мокро и холодно. Цой его обнимает: — А так? Сбрасывает косуху, накидывает ее на блондина. — Простудишься! — пищит тот. — Я закаленный, — возражает Цой. — У тебя под косухой нет ничего! — Кобейн в шутку отбрыкивается от назойливого парня, теряет равновесие и кубарем катится в ручей. Через пару секунд рядом плюхается высокая черная фигура. — Хорошо, что тут песочек, — тянет Цой и разворачивает Курта к себе. — Поцелуй меня. Кобейн смотрит в узкие карие, такие теплые, любящие глаза и понимает, что сейчас брюнета немного отпустило. Поэтому он обхватывает его лицо ладонями и целует — медленно, мягко, аккуратно покусывая губу и ощущая безграничную нежность, льющуюся из глубин его души, из всего его существа…
От Вити пахнет сигаретами и сухим красным вином.
***
Шестнадцатого числа ему позвонила Джоанна. После этого звонка миры Курта — и внешний, и внутренний, — перевернулись. Треснули. Раскололись. Окончательно и бесповоротно. Он не верил. Он хмыкал в трубку, советовал девушке успокоиться, потом начал суетиться, нервничать и, в конце концов, наорал на Джоанну и, выдрав телефонный провод с корнем, швырнул аппарат об стену. Потом поднял и снова швырнул. Наивный, глупый протест. Невозможно. Этого просто не могло произойти. Ведь буквально два месяца назад они виделись, целовались в ручье и вместе играли на гитарах на квартире у Каспаряна, а сейчас Кобейн мечется по комнате, как раненый зверь — бросается на стены, опрокидывает столы и, наконец, падает и начинает выть. Выть, отказываясь верить в произошедшее. Выть оттого, что умирает душа, а тело бьется в конвульсиях, продолжая существовать. Выть оттого, что губы и внутренности жжет невыносимым огнем. Выть оттого, что Витя — его коллега, его друг, его любовь, — мертв. Цой мертв.***
Четвертую годовщину смерти Вити он так и не пережил, ибо зачем травить себя, свою душу, рыдать от осознания, что этот тихий корейский мальчик с гитарой больше не посмотрит — вот так, с грустью и пониманием, а потом не улыбнется — так, что на душе станет чуточку легче, если можно найти его там?..