Робби выпрашивает сигарету у Стефани, неловко поджигает и втягивает разъедающий легкие дым, от которого почти сразу начинает надсадно кашлять, а потом, в приступе мазохизма, вдыхает еще. Стефани трет глаза по старой привычке, потому что ей хочется спать, а от никотина кружится голова. Глядя на отца, она выдавливает из себя горькую усмешку. «Как ты, черт возьми, вообще это делаешь?» — шепотом спрашивает Робби, пялясь на мерцающий огонек на конце тонкой бумажной трубочки. Это он еще не знает, что курит женские. Да и плевать.
— Привыкнешь, — отвечает Стефани, сбивая пепел легкими постукиваниями, — Капля никотина убивает лошадь, знаешь?
— Меня бы кто-нибудь убил, — Робби кашляет еще несколько раз, не переставая затягиваться. Его ведет так, что если бы он попробовал встать, то оказался бы на асфальте через пару шагов. Стефани тоже, но в меньшей степени.
— Спортакус убьет, если узнает, — безразлично отзывается она и тушит окурок о мраморную стену забора, на котором они сидят. Тишина, прерываемая только сдавленным кашлем Робби, длится еще несколько секунд. Стефани смотрит в темное беззвездное небо, затянутое тучами, — Что тебе сделали альвы?
— Иди с нами, прекрасная женщина, иди с нами, — прекрасный альв стоял на пороге их дома, притворяясь путником, которого мать Робби впустила лишь для того, чтобы не дать замерзнуть в холодную исландскую ночь. Роттен прокрался в прихожую и сонными слипающимися глазами разглядывал необычного гостя. Он был чуть выше матери — на светлые волосы налипли снежинки, снежинки падали на его легкую шерстяную кофту, но он совсем не выглядел замерзшим, — Нам нужна твоя помощь.
— Я не могу, — мама смотрела на него, как на прекрасное божество. Она попятилась, указывая в сторону спальни, где, как она думала, спал маленький Робби. У него невольно сжалось сердце. Незнакомец печально вздохнул и взял ее за руку, — Я… я в самом деле не могу, я не пойду!
Робби затаил дыхание, с волнением вглядываясь в лицо гостя — его голубые глаза смотрели почти умоляюще, но стоило матери отказать ему, как они потемнели, из голубых став ярко-синими. Незнакомец нахмурился. Его внешность привлекала и пугала одновременно, и Робби не мог определиться, хочет ли он смотреть на гостя еще или убежать в свою комнату и с головой забраться под одеяло.
— Прошу тебя, прекрасная женщина, — сказал он, накрыв ее ладонь своей, — Эльбам нужна твоя помощь. Моя жена скоро родит.
Робби хотел позвать маму: он чувствовал, что что-то не так, и больше всего ему хотелось, чтобы странный незнакомец ушел. Но вдруг он с удивлением обнаружил, что не может сдвинуться с места. Голос пропал; ярко-синие глаза гостя строго посмотрели на него.
— Хорошо, хорошо, я помогу, — вдруг, не колеблясь, горячо зашептала мама, слепо оглядываясь на комнату Робби. Он успел заметить, что ее глаза стали белыми и пустыми, она смотрела перед собой и ничего не видела, — Но я должна вернуться к утру. Мой сын, он спит там… Я нужна ему.
— Ты вернешься через несколько часов, — пообещал альв и настойчиво потянул ее за дверь, где вдруг разбушевалась метель: сильный ветер волок снег, закручивая его в снежные вихри. Мама вышла туда в одном легком ночном платье — босые ноги тонули в снегу, но ей не было холодно. Магия альва грела ее.
В ту ночь она не вернулась. Робби всматривался сквозь замерзшее стекло, покрытое морозными узорами, в снежную тьму, но видел только редкие огни, которые гасли и вновь загорались. Утром, на рассвете, старик Бьорк толкал свою лодку по заметенному снегом песку: Робби смотрел, как его фигура удалялась, превращаясь в маленькую сгорбленную точку, которая становилась все меньше, меньше и меньше. Вторую ночь он провел в беспокойном сне.
Мама не вернется — стало ясно, когда жена старика Бьорка вошла к ним в дом и сразу же обняла Робби, бормоча что-то о том, что все позади, и теперь он будет в хороших руках. Она украдкой вытирала слезы, думая, что мальчик не видел, и по ночам, когда приходила укрыть его, не могла сдержать печаль в своем голосе. Даже глуховатый и нелюдимый старик Бьорк иногда трепал его по голове, отправляясь утром проверять сети.
Позже в одной из книг старика Бьорка, которые Робби нашел на чердаке, он прочел длинную легенду о альвах и эльбах, существах, которые могли оборачиваться людьми чудесной красоты. Раньше они покровительствовали умершим и принимали дары, но позже все изменилось. Альвы стали похищать людей, чтобы те принимали роды у их жен — эльб. Несколько часов, проведенные с этими существами, превращались в человеческие месяцы и годы. Вот, кем был тот гость, вот, почему мама согласилась пойти с ним. Он очаровал ее и увел и, возможно, она просто замерзла где-то в темных непроходимых лесах.
Жена старика Бьорка спрятала эту книгу. Она не знала, что Робби уже прочел все.
Маму он больше не видел.
— Ничего, — Робби тушит свой окурок, оставляя черное пятно на белой стене, — Иди спать, Стефани.
В бункере Робби долго смывает с рук едкий запах табака и дыма. Нет никакой надежды на то, что Спортакус придет, даже если Робби сейчас поскользнется на размазанной луже воды, стекающей с рук и лица, даже если его кристалл будет разрываться на части. Впрочем, какая разница. Да кому он вообще нужен? Роттен вздыхает, почти всхлипывая, и плетется в пустую постель. Он долго смотрит в потолок, ощущая, как тяжелые веки медленно закрываются и вновь открываются сами собой, не позволяя сну захватить. Слишком много мыслей.
зачемтыушелпочемутыушел
чтостобойпроисходит
чтосомнойпроисходит
вернисьвернисьвернисьвернисьвернись — до утра.
Утром Робби чувствует, что ему в глаза будто насыпали песка. Он не может заснуть. Три дня подряд не может заснуть — ни в положенное всем время, ни под утро, ни днем, ни вечером, никогда. Ему кажется, что он начинает сходить с ума, потому что несколько раз слышит голос Спортакуса, но его нет ни рядом, ни поблизости, ни вообще в городе. Дирижабль маячит синей точкой где-то далеко-далеко, не дотянуться, да и кому оно надо — дотягиваться? Робби выпрашивает у Стефани целую пачку. Не то, чтобы ему нравился процесс, нет.
Выкашливая легкие, он испытывает удовлетворение. Еще большее — когда догадывается, что можно тушить сигареты не только о кружки, стены бункера и фонарные столбы. С того момента на внутренней стороне бедер с легким шипением распускаются воспаленные цветы, Робби закусывает губу от боли, но продолжает, потому что после боли приходит хоть какое-то успокоение. Цветы сначала серые от пепла, потом ярко-красные, а потом затягиваются неприятной коркой и начинаю зудеть. Все делаешь правильно, все делаешь правильно. Цветы дорожкой сползают к низу живота и остаются там, как будто ядовитый плющ ползет по его телу.
стелешьсяпоземлестелешься — да чего ты хочешь-то?! Голос Спортакуса повсюду, его запах, звук шагов, но каждый раз, оборачиваясь, Робби не находит ничего, кроме всепоглощающей пустоты. Ему удается урвать двадцать минут беспокойного сна в ванной, когда он, сидя на полу, бинтует свои цветы. Они липнут к бинтам, и отдирать их каждый раз слишком больно, но и в этой боли есть что-то удовлетворяющее. Робби знает, что на одиннадцатый день уснет в любом случае, но теперь дней может стать двенадцать.
***
— Я… я не хочу тебя больше видеть! Никогда! Залезай в свой дирижабль и улетай, куда хочешь, хоть в свое чертово Северное море, но чтобы я тебя больше никогда, — Робби стоит под дождем, злой и мокрый, в остатках своего взорвавшегося изобретения, и в этом есть вина Спортакуса, разумеется, есть. Тот комкает в руках синюю шапку, мокрые волосы липнут ко лбу, и острые уши уже ничто не скрывает, — Ты мне не нужен. Я ненавижу таких, как вы. Всегда ненавидел.
— Робби, мне жаль, но ты многого не знаешь…
— А мне плевать! Убирайся ко всем чертям, альв, это ты многого не знаешь. Вот, почему я влюбился в тебя, да? Твоя «магия»? — Робби начинает дрожать, но это не потому, что он промок до костей, не потому, что порывистый ветер, кажется, дует с самого Северного моря. Он вспоминает, как не мог двинуться, не мог закричать, чтобы мама очнулась, и сейчас ему кажется, что Спортакус все это время удерживал его точно так же.
— О чем ты говоришь? — глаза Спортакуса — не синие, и он не похож на альва из детства. Но Робби все равно, он злится. Впервые за столько лет он получил шанс сказать одному из альвов все, что про них думал.
— Не притворяйся, что не знаешь! Убирайся вон. Это ты во всем виноват, ты и такие как ты, — его трясет все сильнее, но Спортакус впервые не может заметить. Его кристалл ярко мерцает в грозовой темноте, но он не слышит, не чувствует.
— Мне жаль, — тихо говорит он, поджав губы, а затем вдруг вскидывает руку к небу, — Лестница!
Когда тучи уходят, дирижабль уходит тоже.
***
Спортакус не может заснуть. Дело не в шуме, не в холоде, хотя на корабле в последнее время слишком зябко, и приходится без остановки упражняться, чтобы хоть как-то согреться. Все равно бьет озноб, а напряженные мышцы сводит болезненная судорога. Сил становится все меньше. Спортакус сидит на краю кровати и чувствует себя отравленным. Он смотрит в белый потолок, думая то о Робби, то о Стефани, но чаще всего мысли расползаются, и голову заполняет противный белый шум.
На третий день без сна Спортакус теряет равновесие и во время очередного сальто приземляется не на ноги, а на спину, не успев даже сгруппироваться. В наступившей тишине он тупо смотрит в потолок, не понимая, что делает не так.
чтосомнойпроисходит-чтостобойпроисходит. На четвертый день он начинает слышать голос Робби; в тот же день удается отключиться за рулем на двадцать минут. Дирижабль на автопилоте.
Мысли в голове мешаются в неясный клубок.
раз.
— Хватайся за мою руку! Давай!
— Нет! Ты, черт возьми, видел, как тут высоко? — Робби едва стоит на билборде, и от руки Спортакуса его отделяет около полуметра.
— Просто сделай это! — тот не унимается, пытаясь удержать равновесие и подойти к Роттену чуть ближе. В глазах Робби он видит что-то похожее на доверие.
два.
Ночь, пикник, зевающий Спортакус, который всеми силами пытается не заснуть. С третьей попытки они разводят что-то похожее на костер.
— Я, в общем, — он трет лицо скорее от смущения, — Я тебя… ну, то слово на букву «л».
— Лук? — недоумевающе переспрашивает Робби, поправляя ветки в костре.
— Да. Да, Робби, лук.
три.
— Не могу поверить, что ты спас меня самым последним.
— Не могу поверить, что ты полез в воду, не умея плавать, — Спортакус заворачивает его в плед. От его рук пахнет солью, — Как вообще можно прожить всю жизнь на морском побережье и не научиться?
Под конец четвертого дня его трясет, как в лихорадке. Спортакус находит яблоки в постели, зубную щетку там, где должны лежать теннисные ракетки, и совершенно не помнит, как это все там оказалось. Он не помнит, что было утром. Не помнит, что было час назад. Все спутывается, все мешается.
Робби рассматривает цветы и думает, что этого недостаточно. Ночью он сидит на каменном заборе вместе со Стефани — на камень-ножницы-бумага они разыгрывают последнюю сигарету из пачки. В итоге, они курят ее пополам, и Робби почти не кашляет. Стефани ведет горящим окурком совсем близко к его руке — Роттен позволяет ей оставить еще один цветок на запястье. «Спортакус тебя убьет» — говорит она. «Иди спать» — Робби кажется, что он говорит, но звуки смешиваются в бессвязную кашу. Стефани хлопает его по плечу.
Ночью Спортакусу кажется, что все его тело пропустили через огромный станок для отжима: то ноющая, то вспыхивающая боль везде становится невыносимой. Пол исчезает из-под ног, вместо него появляется то море, то небо, и среди спутанных мыслей проносится одна четкая: надо вернуться. Впрочем, он слабо представляет, как, ведь только полчаса уходит на то, чтобы сесть за руль и выключить автопилот.
А на следующий день на город падает дирижабль.
Вокруг обломки, пыль, что-то горит — Стефани бросается внутрь первой, уворачиваясь от падающих деталей корабля, в смятой кабине пилота находит Спортакуса. Пока остальные пытаются потушить дирижабль, Робби, наконец, появляется. У Стефани трясутся руки, а ему кажется, что все это — бред воспаленного сознания. У Спортакуса обожжена кожа и царапины на виске, они все равно вытаскивают его из дирижабля, только потом проверяя дыхание. Стефани не может нащупать пульс. Робби может.
Все вокруг сливается для Стефани в одинаковое цветастое марево: кто-то пытается ей помочь, кто-то лезет под руки, кто-то все еще с криками тушит пожар. В висках противно и больно стучит. «Что произошло?» — Робби пытается собрать все воедино, но мысли смешиваются. Что было раньше — рассвело или упал дирижабль? Почему Стефани здесь? Почему он не слышал грохота? «Ты тоже все это видишь?» — ему кажется, что все нереально, как путаный кошмар. Стефани кивает. Ей тоже так кажется. «Ничего, я здесь».
Вечером они сидят у кровати в бункере Робби и ждут. Спортакус приходит в себя урывками.
— Знаешь, я читала об альвах после вашей ссоры, — Стефани вытаскивает из сумочки новую розовую пачку и опускает голову на колени, обнимая их одной рукой, — Некоторые их виды выбирают одного человека и привязываются к нему так сильно, что умирают, если остаются без него на долгое время. Не знаю, на сколько именно. Там больше ничего не написано.
— И… что мне делать? — Робби мнет в руках незажженную сигарету. Стефани несколько раз щелкает зажигалкой, глядя куда-то в пустоту. Взгляд на две тысячи ярдов. У нее обожжены руки, которые дядя Милфорд бинтует и с которых она срывает бинты.
— Останься с ним, — Стефани кольцами выпускает дым в потолок. Глаза щиплет от дыма — точно, от дыма, — Я завтра приду.
Робби смотрит в пол, вслушиваясь в удаляющийся звук ее шагов.
— Они украли мою мать, Стефани, — говорит он в никуда. Она мелко и дробно кивает, сглатывая тяжелый комок в горле.
Робби падает на кровать рядом со Спортакусом и впервые по-настоящему крепко засыпает.
