DeepEnd

      — позвони мне, когда сможешь. я хочу слышать твой голос — хорошо? — он выдыхает в трубку телефона. внутри все заполняет тревога о ней. она там одна, а он в другом городе. хотелось просто быть рядом, слушать бред о небе, чувствовать родной запах. все это отдавало мерзкими мурашками.       — хорошо, я тебя люблю — помни это, хорошо? — кажется, та всхлипнула. он ненавидел, когда она ревела. слезы буквально резали по живому.       — не плачь только? — ладонь прошлась по стене, превращаясь в кулак. — скоро все закончится. — он прикусил губу. — ты мне веришь? — он сам в это не верил, но знал, она ему верила несмотря ни на что. слепая вера в него. он даже не знал, за что ему так повезло.       — я верю. — она снова всхлипнула. — я верю и жду тебя до последнего. — внутри крутился ураган. хотелось обнять ее, прижать к себе, не отпуская., но он не мог. — помни меня, пожалуйста. — она ревела уже навзрыд. и самым горьким было то, что он не мог сделать ни черта. только ждать и наслаждаться этими глупыми звонками.       — я тебя люблю. — и отключается. он знал, что она побежит в ванну, запираясь от матери. он знал, что она включит воду на полную, чтоб ее горькие слезы никто не увидел. потому что она ненавидела эту слабость, а он гордился, что она может ее показать при нем. потому что он знал, он для нее нечто большее. потому что она его любила до последнего.       он не знал, куда себя деть. он мог вернуться, но тогда они поймут, что у него есть слабое место. своеобразная ахиллесова пята. ее могли убить. от этой мысли становилось еще ужаснее на душе., но он должен. она терпит ради него, сидя в квартире своей матери и он сможет. сможет. сможет сможет. костяшки превращались в кровавое месиво. хотелось просто приехать, забрать ее и уехать, куда-то подальше из этой разворованной страны. туда, где не будет больше этих ужасных разборок, нищеты, грязи. но сейчас, нужно было только предательски ждать.       — поехали. — коротко сказал федя. все что он мог сделать это подняться и последовать за ним. он схватил куртку и пошел за ним. он должен терпеть. должен, просто обязан, но и не думать о том, как она сейчас там, он не мог.       — подтери сопли, это последняя сделка, — инсаров был максимально серьезен. — после нее у нас будет один лимон зеленью и все четыре стороны. — гриша закурил прямо в машине. после этого чертового месяца, они прощали друг другу все. он сбросил пепел в окно. из страны следовало валить. — куда поедешь, когда все закончится? — он нервничал не меньше самого ляхова.       — в америку, — он выбросил в окно бычок. — или в европу. — он повернулся к нему. — а ты?       — куда-нибудь подальше отсюда. — он сморщился. — знаешь как я ненавижу уже это все?       а гриша это знал лучше его. он просто ненавидел уже почти все в этой стране. она разрушала всю его жизнь и продолжала это делать. распался совок, отца убили, мать отдалилась как он вырос и старалась не общаться с ним. ужасно.       — знаю…       — ты щас коленку пробьешь, — забирая ствол у ляхова, ворчал федя. зубы, кажется, скрипели от ненависти. — соберись блять! — машина остановилась. он чуть не вылетел в окно.       — ты че творишь, инсаров! — начал орать тот.       — а ты что творишь??! — гриша осел. оставалась последняя сделка. последние двадцать килограмм этой поганой шмали. — на… — он кинул в него флягу с коньяком из бардачка. он сделал пару глотков и положил на место. — успокоился?       — да, — сухо ответил ляхов. машина тронулась. серое небо отдавало той же безысходностью, что и была на душе. он выдержит. всего каких то несчастных пару минут, чтоб отдать товар и два дня до киры. всего лишь., но они казались вечностью.       на пустырь, где они должны были передать последнюю партию, они приехали через пятнадцать минут. те люди, которым им предстояло продать партию уже были там. хватив черный чемодан с заднего сидения, гриша и федя вышли из машины. — здесь как мы и договаривались — десять килограмм. — отчеканил инсаров.       — сначала товар, затем деньги, — мерзко улыбнулся один из них. как он их всех ненавидел, кто бы знал. молча обменявшись чемоданами, они сели в машину и помчались куда подальше отсюда. уже видимо навсегда.

***

      кира лезла в петлю. в прямом смысле лезла в петлю. гриша не брал трубку уже два дня. тревога нагоняла. она не знала как будет дальше жить, если его все-таки убили. она рыдала навзрыд. мир рухнул.       соленые дорожки слез засыхали на щеках, оставляя противную, сухую полосу. дорожащими руками, кира телефон. пальцы не слушались. капли падали на стол, газеты, на ее старую тетрадь по химии, еще со времен школы. она не выдерживала той мысли, что ляхова убили. трясущимися руками, она писала эту записку: «      мы все время одни. кажется, что мы просто никогда не соприкоснемся, но черт возьми, я тебя любила как никого другого. внутри разрывается что-то на части. эта дикая боль от того, что мы никогда не увидимся. дикий страх, что ты забудешь обо мне как о страшном сне., но разве это все шелуха, что ты мне говорил? мы клялись, что будем до конца вместе. до самого горького конца. до сейчас мы одни как никогда. я хочу чтоб ты до сих пор помнил, что я тебя люблю как прежде. потому что я помню клятву. потому что ты учил меня держать обещания. и пусть ты пропал невесть куда, я верю! я верю до самого последнего слова тебе и то что мы обязательно встретимся не смотря ни на что. потому что я люблю твой голос. твои руки. твои глаза. потому что я люблю тебя. и через века я все равно буду любить. я не забуду о тебе…»       слава богу, мать была на работе и она могла спокойно сидеть на окне и буквально биться в истерике. перед самым отъездом, валяясь целый день в кровати, кира отдала ему свои ключи со словами: «так я пойму, что это ты, а не эти твои рецидивисты!». он отшутился, но забрал, оставив на руке свой золотой браслет. от всего этого хотелось убиться. все времяпровождение вспоминалось и давило огромным комом.       а гриша мчался на машине, дико нервничая, что не мог ответить кире. весь этот проклятый месяц он изводил ее и себя. он ненавидел себя за это. за то, что его девочка из-за него должна страдать. до города оставалось около десяти минут езды. ляхов буквально сидел и считал минуты. особенно это чертово сообщение. он знал слишком хорошо киру, чтоб понимать, что она щас в крайней истерике. радует только одно — он с этим закончил. в сумке были два билета до будапешта и пол миллиона. осталось только доехать и забрать киру с собой.       он видит подъезд. ключи с дурацким брелком в виде ежа уже были в руках. те же дурацкие бабки возле подъезда. гриша выдыхает. осталось дойти до киры.       — опять к кирке из пятьдесят восьмой! — говорила одна другой. на что те кивали и соглашались. — тьфу, не здоровается даже. — он был уже в подъезде.       первый этаж. второй. ляхов уже кажется не дышит. он сует ключ в старую замочную скважину. заветные три оборота. он слышит ее всхлипы. слышит как она встает, но ему плевать. он шагает к ней в ботинках по ковру, молча прижимая к себе. кира ревет еще больше, ударяя его в бок. он улыбается. улыбается как никогда. все хорошо. все уже было хорошо.       — я тебя ненавижу, ляхов, ненавижу! — ревела она, утыкаясь в его куртку. он лишь крепче обнимал ее, зарываясь в ее русые волосы.       — прости, солнышко, — гриша убирает волосы ее лица. — все закончилось, — он тяжело вздыхает. — все закончилось.       — я думала тебя убили, понимаешь! — она смотрела на него снизу вверх. глаза блестели от слез. с души словно камень упал. все закончилось.       — прости, — и он целует ее. целует как в последний раз, оттягивая нижнюю губу. они были тоже соленые. возможно из-за слез, а возможно из-за того, что нервничая она все искусала их. кира робко отвечала. она и вправду хотела верить, что все закончилось       — собирайся, я увожу тебя с собой, — она чуть отстраняется и морщится       — куда это еще, — она все еще держит его за предплечье. кира боится. она жутко боится и гриша это знал.       — в венгрию, — он достает билеты. — сегодня вечером рейс.       кира кидает свой скудный набор шмоток в сумку, пока гриша жует сваренные ею макароны. она даже не думает, что скажет потом мать, когда узнает, что она уехала с тем самым гришей, которого мать не переносила. ей было наплевать вообще на мнение всех ее поганых родственников как и ему. они просто любили друг друга, а на остальное им было без разницы.