«Я тебя любить не устану, Если ты решишь разделить на два. Мы сойдём с длинных дистанций, Нас научит жизнь доставать до дна»*
Макс не приходит. Три месяца спустя Макс по-прежнему не приходит. Алан не помнит, с чего началась их последняя (или точнее крайняя, это ведь ещё не конец?) ссора, но чётко, до рези в глазах ясно помнит, чем она обернулась. Он его доломал. Не сумел удержать ревность, что лезла, словно лава, не спрашивая разрешения. Жгла изнутри до боли, до волдырей на коже и где-то там, в области сердца. Макс вернулся домой, не предупредив. Заявился в начале четвёртого, пьяный и страшно довольный. Разозлил до пляшущих перед глазами пятен, до помутнения рассудка. Алан глаз тогда не сомкнул, слал сообщения одно за другим, звонил снова и снова и бесился всё сильнее, не получив никакой реакции. Они ссорились будто бы односторонне: у Алана ехала крыша, а Макс, как и всегда, слушал спокойно, только бледнел с каждым обвинением, с каждым матерным ругательством, коих в эмоциональные моменты лилось в избытке. Он не помнит, что успел ему наговорить, помнит лишь жуткое до нервной дрожи волнение, которое чуть не сожрало его заживо, вкатившее такой отходняк, что едва держался на ногах, выплёвывая нотации ему, глупому, беззаботному мальчишке, который едва не довёл его до инфаркта своим бараньим упрямством. А после он ощутил аромат ванили, приторный, душащий. Чужой запах на нём, шлявшемся чёрт-те где. И башня, прежде стоявшая крепко, рухнула в секунду. Он знает: наверняка сболтнул лишнего, зацепил и задел, потому что пришёл в себя только после тихого и почти равнодушного: «Раз ты действительно так думаешь, не вижу причин, по которым мне стоит здесь оставаться». Алан онемел. Не помешал. Это казалось ему сущим бредом: куда же он уйдёт? Он не станет. Под веками до сих пор — собранная наспех сумка с вещами, накинутая на плечи джинсовая куртка, сигарета в зубах и взгляд, полный... сожаления? разочарования? Он не смог идентифицировать, что он значил. Не расшифровал, не определил, что к чему. Отпустил. Позволил ему переступить через порог и не хлопнуть дверью, а осторожно прикрыть — им давно не тринадцать. Он не мог уснуть всю ночь и ещё три после. Не представлял, что ему делать. Всё так же не врубается, как вынести убивающую его тишину. Не хватает, его дико не хватает. И квартира, прежде уютная, надёжная крепость, встречает колючим холодом и острой безнадёгой. Ни чашек с недопитым кофе, растыканных по всем комнатам, — он не выносил горечи напитка, но взбодриться после очередной мозговыносной концертной недели было жизненно необходимо, ни наушников на тумбочках и комодах — от спутанных тёмно-фиолетовых «капелек» до беспроводных всевозможных конфигураций, ни блютус-колонок, ни исписанных, выдранных из блокнота листов с набросками текстов. Без Макса — пусто. Из офиса он в последнее время практически не выползает, отчего на него уже начали коситься Юля с Наташей, которые, должно быть, догадывались, в чём причина, но не озвучивали предположения вслух. Наверное, стоило бы поделиться хоть с кем-нибудь, если бы вина не разъедала похлеще кислоты. Он кретин, он полный идиот, раз упустил, надавил, не придушил гордость в зародыше и обидел. До того сильно ранил Макса, что не звонит и не пишет, общается исключительно через менеджеров и избегает прямого контакта. Не хочет видеть и слышать. Отгородился и спрятался, провёл жирную черту, которую Алан долгие годы размывал терпением, выстраивал доверительные отношения. Проебался, умник. Проебался по всем фронтам. Они ругались и раньше, тихо-мирно расходились себе в разные комнаты, в крайнем случае — брали билеты в тёплые страны, прикрывались работой и поисками вдохновения, отсиживались, остывали. Пережидали поодиночке. Неизбежно тянулись друг к другу. Максимум — пять недель, а не сраных три месяца. Неужели он не вернётся? Неужели их нет?***
Это клише и банальность, избито и заезжено, но Макс без него не живёт — существует. Загибается в своей комнате у родителей в Херсоне, отшучивается на деликатные расспросы матери и совсем не тактичные (по телефону) — Миши. Осматривает старенький ремонт, плакаты на стенах и потрёпанную временем мебель. Почему-то больше нет чувства, что это — его дом. С этим словом уже давно ассоциируется квартира на Подоле, распахнувшая объятья для ещё одного таланта, снисходительно впустившая в уже занятое пространство. В быту обошлось без сложностей и притирок. Алана, как и его, куда больше волновали творчество и изучение нового, поэтому проблем не возникло. Они не делили территорию, не пытались перетянуть на себя одеяло, дав друг другу достаточно свободы. Макс привык к тому, что мог спонтанно приготовить плов, пасту или что-нибудь ещё вкусненькое и вытащить Алана ужинать на крышу, и тот не сопротивлялся, как бы занят ни был до этого. Он хорошо чувствовал, когда лучше оставить его в покое, а когда надо отвлечь бессмысленной болтовнёй, не слушая путаные объяснения и отмазки. Несмотря на любовь к порядку, Алан никак не комментировал бардак, стоило Максу устроиться с ноутом на полу в спальне и сочинять-строчить-творить. Запирал дверь и не трогал, пока процесс поиска новых строчек и рифм шёл полным ходом. Макс привык к тому, что он не один, привык засыпать, губами касаясь его макушки, привык к тому, что ему есть куда возвращаться, что Алан не спрашивает, не выедает мозг подозрениями, не задрачивает на ровном месте. И просрал его доверие за одну ночь. Они разругались вдрызг. Он пришёл поддатый, приполз из ночного клуба, где заливал в себя алкоголь, пока в голове не стало спасительно пусто. Запись альбома, съёмки, интервью, мероприятия, ядовитые комментарии в соцсетях и мёртвые залы с нулевой отдачей — всё это вдруг обрушилось на него неподъёмным грузом, и он дал слабину. Расклеился. Решил сбежать от проблемы вместо того, чтобы попробовать её разрулить. Ужрался в хлам и охренел от недовольств, посыпавшихся на него, словно мука из дырявого пакета. Алан кричал, начхав на соседей, Алан говорил много и жалил каждым словом, тогда несправедливым, сейчас — стопроцентно заслуженным. Припёрся домой помятый и воняющий чужими духами, другими телами, что извивались на танцполе рядом, зная, что Алан с ума сойдёт от ревности, если его не добьёт обыкновенное беспокойство за него, придурка. Наверное, думал, что в силу мудрости и опыта проигнорирует, не упрекнёт и простит. Не простил. Макс помнит, как протрезвел вмиг. Вздрогнул, как от пощёчины. «Тебе наплевать на меня! На мои чувства тоже, видимо, похуй, а я... я заебался. Я устал от твоих выходок. Нет сил, Коль. Хватит». Он не простил. Его терпение, поистине ангельское, если делать скидку на горячую восточную кровь и неугомонную натуру, лопнуло. В нём кричала обида, Макс знает. Тогда не заметил, считал, что не проглотит брошенные в сердцах обвинения, не оставит всё вот так. Наказал, отомстил, выпендрился. Допрыгался. Собрал шмотки по-быстрому и ушёл, гордый и упёртый идиот, хотя больше всего на свете хотел остаться. За четырнадцать недель не набрался смелости, чтобы что-то исправить.***
Играть в молчанку долго не получается. Офис на взводе, разве что током не шандарахает от сотрудников, озадаченных и раздражённых резкой сменой настроения начальства. Они с Максом сидят по разным углам, не разговаривают, не контактируют. Никаких объятий и прикосновений, ни шуток, ни подколок, напряжение можно резать ножом. Первой не выдерживает Наташа. Она затягивает его в кабинет, грюкает чашкой кофе, непостижимым образом не расплёскивая ни капли на стол. — Что у вас приключилось? И не смей мне врать, Алан. Что у них случилось? Заигрались, набегались друг от друга. Макс по-прежнему не обращал никакого внимания на рабочие моменты, словно ему... наплевать? Он не въезжает, он вообще не отдупляет, что за хрень с ними творится. — Похоже... конец. Не знаю, как продолжать с ним сотрудничество. — Чего-чего? Наташа вздыхает и выглядит до того растерянной, что больно смотреть. Вероятно, к подобному развитию событий откровенно была не готова. Она берёт пуфик и подтаскивает так, чтобы усесться напротив. — Скажи мне честно, Бадоев. Ты дурак? Её прямой вопрос срывает маску непричастности к происходящему. Уже не притвориться, не сыграть свою роль, не убедить, что он тут ни при чём, что у всех массовые галлюцинации, и у них с Максом всё зашибись. — Дурак, Нат, дурак... — шепчет, зарываясь пальцами в волосы. — Дебил, каких ещё поискать. Она сжимает его руки в своих ладонях и объясняет, как ребёнку несмышлёному: — Он приходил, Алан. Нёс какую-то чушь, заикаясь, бормотал о том, что его больше не посещает вдохновение, что иссяк запал, нет энтузиазма и сил, кончились, баста, финиш. Буркнул, что вы на плохой ноте в последний раз разбежались. Я, конечно, списала всё на усталость, а потом вижу тебя, хмурого и погасшего... тоже мне… рыцарь печального образа... Алан хмурится. Чтобы Макс и поделился своими переживаниями? Не со своей, а с его Наташей? Будто в параллельное измерение попал. — Да-да, балбес, ему настолько дерьмово без тебя. Ты же знаешь его, Алан, он никому и никогда, максимум в песнях, да и то... завуалированно, чтобы метафоры, эпитеты, гиперболы всякие, и фантазию от реальности не отличить. Даже друзьям не болтает лишнего, он же вечно в себе, варится в эмоциях, которые не находят выхода. Не клеится у него... без тебя. Пока ты не приехал в офис, он сидел, уставившись в одну точку, отмер, лишь когда ты появился. — Я так виноват, милая. Места себе не нахожу. Она фыркает. Так громко, что он не верит своим ушам. Это не в её характере совершенно. — Ответь себе на один вопрос, Алан. Ты готов из-за угрызений совести и прочих нелепостей поставить на кон не работу, фиг уж с ней, не пропадём, а то, что было у вас, и то, что может ещё быть? Не готов. Рисковал, придурок эдакий, оправдывая это то давящим чувством вины, то тем, что Максу необходимо дать время, то нежеланием наломать ещё больших дров. Тонул в своих загонах, когда надо было к нему. Обнять, прижать к себе и сделать так, чтобы поверил: нужен, он же ему нужен, его любимый солнечный мальчик. Всё ещё. Постоянно. Каждую грёбаную минуту. Просто феерический идиот. — Я отлучусь ненадолго. Прикроешь? — Иди уже, Ромео.***
Макс не тешил себя ложными надеждами. Изначально был уверен: не справится, когда покажется на работе после внезапного отпуска в перерыве между и без того редкими концертами. Не сможет смотреть ему в глаза и заниматься делами, нацепив на себя маску профессионализма. Только правда оказалась ещё больнее. Затравленный и измученный вид Алана полоснул по сердцу, вскрыл не очень-то зажившие раны. Это не их первая ссора, конечно. Разница в темпераментах, статусе (поначалу) и возрасте, помноженная на усталость и не выплеснутые вовремя эмоции, заканчивалась неминуемым взрывом. Они дулись, упрямились оба, но подолгу не выдерживали. Находили путь друг к другу. Макс с горечью замечает: Алан находил. Наступал себе на горло, забивал на себя, на то, что имел полное право обидеться и отдалиться, всё равно делал первый шаг. Был куда сильнее и умнее него, а он принимал как должное, не ценил, эгоист. Алан ведь всегда-всегда его понимал. Без лишней суеты чувствовал, настраивался с ним на одну волну, впитывал его тревоги и загоны и помогал бороться. Поддерживал, как бы херово ни было самому. Спасал. Он спасал каждый день. Потерять его страшно. К чёрту. Больше он не вынесет.***
Он находит Макса на их месте. Мысли дураков сходятся, вроде так говорят. Они забрели сюда лет пять назад, когда Макс, размахивая руками, уверял, что он никакой не киевлянин, если не знает, как выглядят раздолбанные подворотни и старые жилые дома без архитектурного лоска и вычурной лепнины, типичных для зданий исторических районов. Завёл в ебеня (это уже потом он погуглил, где они очутились) и светился от радости, как если бы откопал клад в миллион долларов. Они убегали от злой собаки, у которой к ним явно были претензии, смутили бедную чужаки на вверенной ей местности. Занырнули в узенький проулок за гаражи и, отдышавшись, смеялись, как ненормальные. Макс сиял как лампочка на сто ватт, а он, отключив скрипучий внутренний голос, поцеловал. Чуть не откинулся от переизбытка чувств. Максу только-только исполнилось девятнадцать, ему — двадцать восемь, и тогда он не думал ни о Жанне, ждавшей его дома, ни о том, как признать: ни для кого больше места в нём уже не осталось. Ему стоило быть честнее с теми, кем дорожил, но что важнее, с самим собой. Алан даже не успевает заметить, как Макс влипает в него с разбегу и стискивает в объятьях. Доля секунды — и он уже шарит ладонями по спине, точно не может поверить. Его колотит. Его натурально трясёт. — Я прибью тебя, Бадоев. Слышишь меня? Волна облегчения накрывает его с головой. Разве реально от него отказаться? Как он мог его отпустить? Что за игры они устроили? Ради чего? Зачем? Глупо и бестолково. — Всё, что хочешь. — Три месяца, Ал... Три ебаных месяца. Слышит приглушённый всхлип. Прорвало, значит. Что тут добавишь? У самого безостановочно слёзы бегут по щекам. — Я люблю тебя, Коль. — Сильно-сильно? — спрашивает, как маленький. — Ты даже не представляешь насколько. — Тогда не отпускай, ладно? Я буду стараться, ты, главное, не отпускай. Макс ведёт пальцами по его щеке, посылая толпы мурашек. Алан хотел бы сказать, что эти бесконечно долгие дни порознь его едва не уничтожили. Хотел бы сказать, что в здравом уме не станет так надолго с ним расставаться. Но разговоры подождут. Успеется. — Пойдём домой, родной. Я так устал без тебя засыпать.