ценотаф

Когда Бенедетто впервые встречает своего отца на одном из элитных приемов для богатых лицемеров (непонятно, как безродный мальчишка, щенок, вообще туда затесался, он глупенький воришка, по сути, больше ничего из себя не представляющий), он знает его, как справедливость Божью, как одного из тех мрачных многоглазых ангелов, несущих неблагочестивцам кару небесную — так вышло, что господин Вильфор был прокурором и схватил бедняжку за горло и вынес ему приговор. Бенедетто с ядовитой ухмылкой прицельно плюнул ему в глаз, пока его вели на разбирательство — в колонию не угодил чудом, Бертуччо был замечательным опекуном в его понимании — появлялся раз в год и стабильно отмазывал мальчика, которого так удачно пожалел когда-то, от тюрьмы, по крайней мере, сам мальчик его не ненавидел. Мальчик ненавидел своих родителей — это пугало, маниакальный блеск в его глазах, пока он рассказывал о сотне выдуманных им креативных способов, чтобы убить кого-либо, пугал — неважно, кого он так рьяно желал прикончить — господина прокурора или собственных отца и мать. Мальчик ещё не решил, желал бы он вырезать глазное яблоко у корчащегося от боли Вильфора или придумал бы способ поиздеваться поинтереснее. Когда Бенедетто встречает своего отца на одном из элитных приемов для богатых лицемеров второй раз (у него опять закончились деньги), сомнения отпадают — всё летит перед его глазами чёрно-белым и потухшим — он будто бы оказался в каком-нибудь артхаусном нуаре, и всё почему-то летит к чертям. Он думает, что вырвет его глаза голыми руками и запихнет в глотку — он думает, однако, он слишком напуган и не так жесток, как ему казалось. Бенедетто истерично скалится в лицо своему новоявленному отцу и метит ему в скулу кулаком. — Закопаете меня ещё раз, папаша? — он смеётся своими водянистыми глазами, похожими на грустных скользких окуней, которые жили у него в кухонной раковине несколько дней и всё равно умерли в итоге — кухонная раковина осталась могилой даже тогда, когда он не оплатил съёмную квартиру и сбежал, прихватив с собой поддельные документы на имя Андреа Кавальканти. — Я бы на вашем месте выбрал кремацию, так надёжнее. Вильфор сходит с ума, ебаный Вильфор, блять, действительно сходит с ума, и Бенедетто начинает казаться, что Бог действительно есть — может быть, даже справедливее его дражайшего папеньки. Вильфор выжрал у него достаточно внутренностей своей беспощадностью только до хорошей взятки, он слишком плох, чтобы его хорошенькая дочь и сводная сестра нелепого Бенедетто пыталась вернуть его в норму и оттащить от графа Монте-Кристо, которому он кричал бессвязные глупости прямо в лицо Его сводной сестрой оказывается девушка, у которой должна была быть свадьба с сынком Морсера, с которой он чуть не потрахался в туалете минут двадцать назад и у которой он срезал кошелек почти тогда же. Она ему не нравится, — солнечная выхоленная блондиночка — но её ему жаль, возможно, она будет разбита произошедшим гораздо больше, чем он был разбит за свою жизнь. Она, в свою очередь, жалеет его в своей голове, — он ей не понравился, угловатый, костлявый и постоянно сыпет остротами — и этой ужасной добросовестной жалости нет конца. Он надеется, что она достаточно сильная, чтобы к своему видимому комплексу отличницы не заработать ещё комплект ментальных расстройств вкупе с депрессией — он пожрал этого дерьма сполна — он уговаривает её отложить свадьбу с Альбером на неопределенное количество времени, она почему-то соглашается. Ему почему-то больше не хочется с ней трахаться, оно и к лучшему — инцест не одобряется высшим обществом, и Бенедетто думает, что, в принципе, никто из них никогда и не хотел. И опять думает, что к лучшему. Он смотрит на свою мать и думает, что убивать её совсем не хочет — его планы на ненавистных людей, сделавших его в самом буквальном смысле, пошли крахом ещё на том этапе, где Вильфор стал жиденько смеяться и побежал выбрасываться из окна — его мать печальная и сломанная, он вдруг понимает, что она действительно любила. А ещё он понимает, если бы эта дама с невыносимо понимающей улыбкой попросила бы его воскресить Вильфора, он бы вмиг оказался внизу, стал соскребать его внутреннее и внешнее содержание с асфальта и попутно бы искал с чудом не разлетевшегося на куски айфона своего мерзкого папаши ритуалы по воскрешению типа, которого ты видел буквально три раза в жизни, и он оказался твоим отцом. Но, слава богу, его мать ни о чём подобном не просила — они просто обнимались и плакали весь остаток вечера, и Бенедетто, всхлипнув, пообещал, что будет писать ей смски и приезжать, если он выклянчит денег у сестры и её лучшего друга тире жениха, которые любезно пригласили его остаться с ними в поместье Альбера — поместьем Альбера оно стало ровно двадцать минут назад, когда его любезный папаша покончил с собой выстрелом в висок. Бенедетто едва заикается о том, не будет ли против него Мерседес и сразу же понимает, что даже если бы и была при привычном раскладе, то сейчас она просто сломана — сейчас ей вообще ничего не важно кроме призрачных воспоминаний о её великой любви с человеком, раздробившим их жизни в крошку, перекрученную в фарш на старой мясорубке и о человеке, который смыл её жизнь в унитаз гораздо раньше. Фернан был ей братом и лучшим другом, и она его любила, будучи совершенно неспособной дать ему то, что он хотел — она любила Эдмона, широкоплечего и загорелого, пропахшего насквозь солнцем и морем — Фернан вырвал силой то, что не должно было ему принадлежать никогда — он держал в своей руке сердце Мерседес, судорожно качающее кровь, и всё, что существовало ранее, осталось разве что высеченным на нём и не осталось нигде более. Бенедетто очередной раз понимает, почему их союз с Валентиной стал бы на удивление плохой идеей — он осознаёт и то, что она отгородилась каменной стеной наглухо после смерти отца — у Валентины не стало никого кроме них, но и они не были достаточно близки, чтобы поддерживать шаткое равновесие. Хрупкие осенние листья, ломающиеся под несильным дуновением ветра, сейчас выглядят как платья Валентины, как сама Валентина, бросившая полицейскую академию — желание отца, как сама Валентина с волосами, пожирневшими настолько, что они кажутся мокрыми, как сама Валентина с одеждой, заляпанной жиром, кровью и другими жидкостями, которые бы опознать сейчас не удалось настолько, что проще было смять ее в комок и запихнуть в мусорный пакет. Он думает, что если бы свадьба-таки состоялась, то Валентина бы с неё сбежала, возможно, занялась бы сексом со своим сводным братом или вообще с кем угодно на веранде ради очередного скандала, и всё бы закончилось примерно так же — она в депрессии, он безработен, Альбер кормящий их на свою стипендию и огромное наследство, украденное и проволоченное его отцом по дороге из чужой крови и пота и Мерседес, выполняющая работу по дому и возящаяся с золотым сыночком всю свою жизнь. Он лениво отгоняет от себя эти мысли, когда они становятся ему противны, и он рад, что всё ещё в состоянии это сделать. Он не испытывает никакой неприязни к Альберу, что действительно странно, и что ещё страннее — Альбер тоже не испытывает никакой неприязни. Бенедетто надеется, что он не привяжется — привязанность делает с людьми страшные вещи: Мерседес была привязана и сейчас она подолгу запирается в своей комнате, не выходя на обеды и ужины — она всё время плачет и листает пыльные толстые альбомы — счастливая она запечатлена только на плёнке двадцать лет назад, Фернан был привязан к Мерседес и, неосознанно выдернул у них землю из-под ног и рёбра из грудины, Вильфор был привязан к своей работе и жизни — тем самым он выдернул землю из-под ног ещё и у себя. Они продают особняк и местятся в маленьком домике в Марселе — Мерседес всё ещё может кидать пустые взгляды мимо них всех, Валентина всё ещё спит отдельно от своего бывшего жениха — ни о какой свадьбе, естественно, речи уже не идёт, Альбер всё ещё растерянный и медленно угасающий так же, как его мать и подруга, Бенедетто думает, что он попал в страшную сказочку, в которой всё начинается подпорченной менталочкой и заканчивается отрезанием конечностей — его отца на его глазах размозжило по асфальту, он видел его изнутри и его почти тошнит на дорогой ламинат — он сдерживается в последнюю секунду, он думает, что ему нельзя проявлять слабость, потому что вокруг него все проявляют свои слабости, их так легко задеть за живое, ударить по больному и заставить умереть по одному слову. Бенедетто не уверен, но, кажется, он их действительно любит настолько, насколько может. Бенедетто криво улыбается в экран дорогого телефона, который он украл у дражайшего папеньки, и пишет своей биологической матери очередное «Доброе утро, мам, у нас всё хорошо, ты в порядке?». У них всё хорошо — напоминает себе он, когда он предотвращает ещё одно кровавое месиво на асфальте, перехватывая впервые рыдающую Валентину за лодыжку, покрытую частыми чёрными волосками, отросшими за эти несколько месяцев, и стаскивает её с подоконника на пол. Они держатся друг за друга так крепко, будто бы ничего другого на Земле не осталось, и он растирает её спину круговыми движениями, надеясь, что это должно помочь, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. После этого они делают то, чего не могли никогда в детстве, попросту не имея родной души, — они заворачиваются в одеяла и рассказывают друг другу страшные истории, они смеются, делятся историями из жизни, оказывающимися ещё более увлекательным, чем то, что они придумали или вычитали на форумах в интернете, они говорят о французской революции и их личных взглядах на жизнь, о сорте чая, о рыбе, похороненной в раковине на кухне, о том, что они сделают когда-нибудь в далёком будущем — и Бенедетто внезапно не боится показаться слабее, а у Валентины хоть и ненадолго, но загораются её некрашенные усталые глаза. У них не было детства никогда в жизни — её отец мечтал сделать из неё аристократку, а он был слишком обеспокоен вопросом того, жив ли он будет завтра и останется ли у него украденных денег на пожрать и, возможно, сигареты. На отцовском айфоне ехидно всплывает уведомление о новом сообщении. Бенедетто выстреливает в сестру сотней извинений, параллельно читая сообщение, оставившая его мать — неизменное предложение приехать и, внезапно, Альбер. Он улыбается криво — по другому его никогда не учили — и поднимает глаза на обеспокоенное кукольное личико Валентины. — Что? Альбер едет, говорит, что везёт замороженную пиццу и ещё какое-то дерьмо быстрого приготовления. Валентина понимающе хмыкает и подхватывает какую-то книгу с полки, не глядя — «Гедда Габлер», конечно — и ей точно так же хочется застрелиться. Бенедетто рассматривает её, свою сестру, чтобы запомнить до мельчайших деталей седые волоски и непрокрашенные корни, сильно выделяющиеся на фоне платинового блонда, голова с вырванными клоками волос, почти детское лицо, однако, выделяющееся яркими отёками под глазами, глубокой складкой меж бровей, горделивая осанка, металлически-серые глаза, как у него самого, потрескавшийся лак на неаккуратно остриженных ногтях, тонкие маленькие плечи. Он сам себе не хочет признаваться, как же боится очередной раз потерять семью. Валентина наконец поднимает глаза, откладывая сторону сценарий пьесы в твердой обложке и смотрит на Бенедетто в ответ. Костлявый тонкий мальчик с острыми скулами, потрескавшимися губами, растянутыми в неприятной улыбке, желтоватыми неровными зубами, совершенно такими же холодными стальными глазами и редкой растрепанной шевелюрой — вороньим гнездом. Они поедают друг друга вопросительными взглядами ещё минут пять до того, как Альбер вваливается в дом, сердито хлопнув дверью. Он выглядит очевидно запыхавшимся, злым и покрасневшим от холода (или от аллергии на него). Бенедетто помогает ему выпутаться из куртки, Валентина забирает у него из рук пакет, который, скорее всего, и является их ужином. — Мама к ужину выйдет? — он спрашивает, потягиваясь и зевая. Валентина качает головой. — Она не выходила с обеда — кивнула, забрала свою порцию в спальню и опять заперлась. Альбер огорчённо вздыхает, — да, он всё ещё помнит эту историю про Эдмона Дантеса, и история ему решительно не нравится — однако, почти мгновенно оживляется и распаляется на совершенно отдаленную от этого тему. — Вы ни за что не поверите до каких вопросов додумались репортёры, таскающиеся за мной уже несколько недель подряд, — он пытается перекрыть своё волнение и злость интонацией школьной сплетницы, но выходит не очень убедительно. — Не поверим, — замечает Бенедетто, закидывая ноги на обеденный стол. Он опрокидывает своё дешёвое пиво, которое проливается на босые ноги Валентины и лакированные ботинки Альбера. На него даже не поднимается двух неодобрительных взглядов, и его это очень даже сильно пугает. — Они тщательно пытаются выяснить, с кем из вас я сплю. Бенедетто и Валентина синхронно пытаются сдержать смешки, Альбер чувствует себя почти что униженным. — Если бы ты спал со мной, мой милый друг, я бы об этом знала, — Валентина щурит глаза в солнечном свете, пока Альбер тщательно вытирает свои намокшие ботинки. — Бен? — Он не спал, он приставал, в жизни этого не забуду! — Бенедетто нахально тыкает Альберу в грудь своим длинным средним пальцем, пока его руку не перехватывают и не пялятся отсутствующим взглядом. — Это когда такое было? — Ну, смотри, вот бухой в стельку ты, вот я — красавчик в средневековом платье, вот Рим, а вот бывший хахаль твоей матери, спасший тебя от моего ножа в твоей шее, и очень кстати вообще-то, мир бы потерял ещё одного джентльмена, а их ведь так мало осталось! — Бенедетто очаровательно улыбается и перекидывает босые грязные ступни со скатерти на колени Альбера, сам Альбер вспыхивает от стыда. — Вы с Валентиной, кстати, были ещё помолвлены тогда. — Это был ты, — он пялится в пустоту расширенными зрачками с зелёной радужкой. — Я совершенно сбит с толку, даже не знаю, хочу я тебя закопать там же, где ты и был, в саду твоего отца, или закопать себя туда же. — Зачем кого-нибудь закапывать, если тебя за это могут посадить даже в том случае, если ты умрёшь? — Валентина утыкается ему в плечо лбом. — Альбер, солнышко, ну ты чего, нормально же общались, я прощу тебе то, что ты подлый изменник и вообще пьяная гадина, а ты взамен больше не пристаёшь к мужчинам в платьях и, в частности, к моему сводному брату! Альбер, в задумчивости своей, утягивает ещё один кусок пиццы к себе на тарелку, ест ее вилкой с ножом и запивает вином, как истинный аристократ. Бенедетто закатывает глаза до упора, подвигаясь поближе к сестре. — Ты, кстати, ничего так, твоя клёвая рука на моём колене, обтянутом чулком, выглядела хорошо, чуть повыше — тоже интересно. — Поверить не могу, и это тот человек, которого Данглар посчитал настолько интеллектуально привлекательным, что решил женить его на своей дочери-лесбиянке, — лениво восклицает Валентина в своем привычном подавленном состоянии. — Как тебя тогда не накрыли — вопрос интересный, конечно. — Я просто ушел с вечеринки в нужное время, — со знанием дела хмыкнул Бенедетто, прислонившись к холодильнику сутулой спиной. — Я отнесу мадам Мерседес её ужин — никто из вас, конечно же, не догадается этого сделать. Он с сожалением убирает ноги с коленей Альбера, Альбер с таким же сожалением смотрит на джинсы с расплывающимися пятнами от пива, Бенедетто быстро поднимается и хватает тарелку со стола одной рукой, засунув вторую в карман, и уходит, бормоча под нос тексты Раммштайна. Он осторожно приоткрывает дверь в чужую спальню — Мерседес сидит там — в мятой ночной сорочке, с застекленевшим взглядом, упирающимся в стену. На секунду он даже жалеет её, но внезапно одёргивает себя, жалость — отвратительное чувство, жалость — не панацея, а красивые истории любви всегда оканчиваются плохо. Он аккуратно ставит еду на тумбочку, готовясь уйти, с ненавистью вспоминает мужчину с яростным, беспомощным взглядом, застрелившегося у них на глазах, и едва ли не с такой же ненавистью — ебаного Эдмона Дантеса, разрушившего жизни тех, кто стали ему дороги. Мерседес внезапно его окликает. — Андреа, — он непроизвольно морщится от упоминания своего фальшивого имени, на зубах скрипит песок — как в детстве, когда он был обманут жизнью и смертью, как тогда, когда он был спасён из вечного плена коричневой, хрустящей земли. — Андреа, мальчик мой, позовите моего сына. Это первые слова, которые она сказала им после злосчастного приёма у графа Монте-Кристо, и он полностью разоружён. — Да, да, конечно, мадам Мерседес, — он почти выбегает за дверь, шлёпая босыми ступнями по полу. — Альбер! Альбер, ты блять вообще не представляешь, что только что случилось! Он находит Альбера курящим в открытое окно кухни, качает головой и, отнимая сигарету, прикуривает от неё сам и выдыхает дым ему в лицо. Альбер не кашляет, даже не морщится, просто смотрит на него. Он выглядит, как разлагающийся труп — он выглядел так всегда, но сейчас — особенно. Худой и анемичный, пустые рыбьи глаза, мертвая белизна кожи и сложенные крестообразно руки — символ молитвы и прощения, так сложили руки мертвому Фернану, безмолвно лежащему в гробу. Альбер бросил в его могилу дотлевающий окурок тогда, когда никто не смотрел — в общем-то, всем было всё равно. — Чего тебе? — Альбер недовольно вглядывается в его некрасивое лицо, в один момент оно кажется ему просто невероятным. — Твоя мать заговорила со мной, попросила позвать тебя, но если тебе нет дела, я так ей и переда- Бенедетто не успевает договорить, когда Альбер, сжимая его смоляные волосы, крепко целует его в лоб и срывается с места. — Ты любишь его, — замечает Валентина, незаметно подошедшая со спины. — Как легки твои шаги, Валентина, — шутит он, делая вид, что ровным счётом ничего не происходит. — Ты тоже. — Я не отрицаю, — Валентине, собственно, отрицать и нечего, у неё в наушниках сороковая симфония Моцарта, поверх которой раздаётся бесцветный голос её сводного брата. Он сжимает её маленькую белую руку, лежащую поверх его плеча и аккуратно обнимает второй рукой, оглаживая выступающие позвонки пальцами. Они почти не выглядят так, будто их глаза, ноздри и рот засыпаны землёй.