Everything is grey His hair, his smoke, his dreams And now he's so devoid of color He don't know what it means And he's blue And he's blue
Все его кисти одна за другой сыпятся на пол, а мощный пинок отправляет старый мольберт в дальний серый угол. Следом летит потертая кружка, разбиваясь на маленькие осколки. Пол, и без того не очень-то чистый, теперь покрыт грязными разводами застоявшейся воды. В этой зеркальной мути медленно отмокают и разлагаются обрывки, некогда бывшие дорогими сердцу работами. В тесной, неуютной комнате гуляет ледяной ветер, притворяющийся живым, но по сути привносящий лишь могильный холод, тщетно пытаясь разбавить подавляющую темноту поддельной свежестью. Вместо нее все пространство вокруг забито старым сигаретным пеплом, что от резких движений разлетелся в воздухе. Импровизированная пепельница, сотворенная из еще одной, пока еще целой кружки, милой, с сердечками, одиноко валялась на чересчур широком и пустом подоконнике. Непрекращающийся грохот, как стук неуемного сердца хозяина, отражается от обшарпанных стен старой маленькой хрущевки, ударяясь о низкий потолок и жесткий пол. Запустив кулаки в пепельные, давно не мытые волосы, сгорбившись, в центре комнаты стоит человек. Среди всей этой разрухи, в этой тесноте он кажется еще меньше и даже как-то ничтожнее, чем на самом деле. Серость и старая разбросанная мебель давит на плечи, заставляя ноги подкашиваться, а последний взгляд на свои жалкие попытки, валяющиеся теперь мокрыми клочьями под ногами, окончательно сбивает с ног. Загнанно дыша, он может лишь в бессилии сжимать-разжимать кулаки. Из тысячи вопросов, вертящихся в голове, ни на один нет ответа, более того, ни один даже не может оформиться в слова, от чего становится еще невыносимее. Да, состояние полнейшей безысходности и понимание чудовищной несправедливости жизни настигло Бокуто Котаро, такого жизнерадостного и легкомысленного, не думающего о будущем и о последствиях, в двадцать пять лет. Спокойно. Многолетний опыт смирения с собой и налаживания контактов со своей же головой показывает, что такой способ решения проблем ни к чему не приведет. Котаро наконец мучительно раскрывает покрасневшие, болезненно и парадоксально сухие глаза. Поднимает табуретку, вытирает предусмотрительно приготовленными на тумбочке у разложенного дивана салфетками пол, обещая себе, что точно помоет его позже. Собирает кашу из обрывков, сметает в угол осколки. На испорченный в очередной раз холст он пока посмотреть не в силах. После первой скуренной сигареты («пепельницу» с ненавистными сердечками все-таки пришлось вернуть на место) становится не так паршиво, после второй более менее ничего, а после третьей начинает тошнить, поэтому парень прикрывает окно, оставляя форточку, и идет в душ. Как говорила мама, первый шаг к тому, чтобы привести в порядок мысли — привести в порядок тело. Теперь можно прибраться в комнате, сделать горячий чай, а если повезет, возможно даже получится наскрести на полках что-нибудь съестное и взглянуть на работу под другим углом. В очередной, наверное уже сотый, такой же бессмысленный, как и все предыдущие, раз. Чувство отчаяния снова подступает к горлу, еще чуть чуть, и от этой серой и грязной комнаты и камня на камне не останется. Либо не останется от самого Бокуто. К черту. Натягивая на все еще мокрое, продрогшее тело штаны, найденные в сухом углу, и старую растянутую футболку с какой-то очень крутой и, разумеется, мотивирующей (это же Котаро) надписью, закинув на плечи полупустой рюкзак, Бокуто покидает квартиру как был, забыв высушить волосы, но не забыв зажигалку и пачку сигарет.***
Акааши Кейджи считал, что у него все хорошо. Сидя за маленьким столиком в богом забытой кафешке и ожидая, пока его вечно опаздывающий (наверняка опять решил «всего 5 минуточек» поиграть перед выходом) друг соизволит наконец прийти, он как обычно залипал в серый городской пейзаж за окном, полуравнодушным взглядом уставившись в пространство и не замечая ничего вокруг. По ту сторону мутного стекла уже 10 минут стоял, переминаясь с ноги на ногу, страннейшего вида парень, читая что-то цветное с экрана телефона и выкуривая сигареты одну за другой. На его серой голове с отросшими черными корнями был полный бардак, а большие, будто совиные глаза то и дело вспыхивали яркими цветами, которыми пестрило происходящее на экране. На лице Кейджи, как обычно, не отражалось ни одной живой эмоции. Ни тогда, когда «совиный» парень случайно прожег свою же куртку, сбрасывая пепел (хотя выглядело это по-забавному нелепо), ни тогда, когда его обрызгала проезжающая мимо машина. Ни даже тогда, когда тот неожиданно поднял свои огромные глаза и вгрызся ими прямо в белое лицо Акааши. Лицо же даже не шевельнулось. Не то чтобы его хозяин прямо вообще ничего не чувствовал, даже наоборот, то, как этот парень пялился, вводило Кейджи в странную тревогу. Однако на этой аккуратной, точеной и острой, но все же будто бы глиняной маске, которую парню было суждено носить, даже при большом желании вряд ли получится синтезировать хотя бы одну чрезмерно яркую эмоцию. Лишь полутона. Тем временем «сова» за окном вовсе не воспринял, в отличие от большинства людей, этот взгляд полуприкрытых, будто бы сонных темных глаз как нечто угрожающее, и, выкинув недокуренную сигарету в рядом стоящую мусорку, живо направился прямо ко входу. Акааши даже как-то не по себе стало. Влетел в помещение парень стремительно, однако с ориентацией у того были явные проблемы. Полминуты тот вертелся на месте, хлопая глазами, пока не заметил сидящего Кейджи, и тогда, с рюкзаком наперевес, спотыкаясь на ровном месте, двинулся к нему. На лице ежесекундно сменялись эмоции, одна за одной и одна глупее другой. Молниеносно Бокуто шлепнулся на стул напротив, обдав тихо сидящего там парня волной уличной свежести, дождя (хотя на улице его вроде не было) и терпкого, но ненавязчивого запаха табака. Большие глаза прожигали насквозь. Акааши, будучи немного стеснительным, понятия не имел, как на это реагировать, поэтому не нашел ничего умнее как просто уставиться в телефон. — Привет, — пылко начал незваный собеседник. Кейджи предпочел его игнорировать. — А ты совсем недружелюбный, — крайняя заинтересованность и сияние на лице Котаро моментально сменились глубокой обидой, однако затем сразу же их заменила некая игривость. Акааши вообще не успевал за всем этим следить, поэтому снова опустил взгляд. Вот она, первая проблема тихих людей — он пока не имеет ничего против этого парня и даже немного заинтересован, он всего лишь без понятия что сказать. Он не недружелюбный. — Ладно, я начну. Я Бокуто. Можно я тебя нарисую? — все так же энергично, уверенно и громко продолжил сидящий напротив. Даже если Кейджи и удивился, максимум, что показалось на его лице — саркастичный блеск. Возможно, это заставит наглого Котаро хоть немного растеряться. Тот в свою очередь вообще не понимал этого парня, но в последнее время ему стало так на все плевать, что сдаваться он был не намерен. В ожидании ответа Бокуто собирался сверлить взглядом глаза напротив столько, сколько понадобится. После нескольких секунд импровизированных то ли битвы, то ли добывания информации, то ли просто разглядываний, Акааши все-таки кивнул, странно сощурив глаза. — Ладно. Бокуто усмехнулся. Наконец-то эта статуя заговорила. Точно так же сощурив глаза, неосознанно повторяя мимику собеседника, Котаро энергично расстегнул рюкзак, вываливая на стол какие-то принадлежности и книжки. Порывшись еще с полминуты и бубня что-то под нос, он явил на свет скетчбук с совами (кто бы мог подумать) и несколько очень погрызанных простых карандашей разной жесткости. Все остальное одним махом отправилось обратно. Напоследок еще раз стрельнув в Акааши взглядом, горе-художник наконец уткнулся в бумагу, быстро пролистав перед этим несколько страниц с зарисовками, которых Кейджи не разглядел. Едва заметными штрихами карандаш стремительно заскользил по поверхности, намечая сначала силуэт, что постепенно обретал форму и детали. Темноволосому никто не говорил не шевелиться, поэтому он спокойно и размеренно глотал свой полуостывший чай, все время рассматривая широкие и грубоватые, совсем не как у него самого, руки с покрасневшими костяшками, парой царапин и едва заметными шрамами. Взгляд переместился на лицо рисующего, и Акааши, изначально скептически настроенный из-за легкомысленности парня напротив, оторопел. Ни капли придурковатости в нем не осталось. Там была крайняя сосредоточенность, однако совсем без напряжения. Едва заметная морщинка на лбу, что периодически то разглаживалась, то снова появлялась. Светлые ресницы, что трепетали, когда парень прищуривался, то отдаляясь, то смотря близко-близко на работу, оценивая схожесть. Покусанные губы, которых то и дело касался карандаш или же острые зубы. Большие совиные глаза, в который сейчас царил теплый полумрак и лишь иногда проскакивали прежние искры, когда Бокуто пробегался по чертам лица Кейджи. Иногда их взгляды встречались, и тогда художник бросал ему загадочную полуулыбку одним лишь уголком рта, забавно сощуривая один глаз. С очередным глотком чая Акааши снова опустил взгляд на лист, на котором Бокуто, уже орудуя более жестким карандашом, переходил к проработке деталей, черт лица и некоторых теней. При этом тот еще ни разу не стер ни одного штриха, что показалось Кейджи, мало что понимающем в рисунке, очень профессиональным, хотя вполне существовала вероятность, что в своем захламленном рюкзаке Котаро просто не смог откопать ластик. — И давно ты рисуешь? — наконец тихо спросил темноволосый. Взгляд Бокуто, едва оторвавшийся от лица Акааши и снова возвращающийся к листку, пораженно взлетел вверх. Сначала тот смотрел чуть ошалело, наверное думая, что ему показалось, но, когда Кейджи вопросительно поднял тонкую черную бровь, спохватился и, чуть не подавившись словами и вернув свое неповторимо-странное выражение лица на место, громко и гордо ответил: — С самого детства. Наваждение, в котором до этого пребывал засмотревшийся Акааши, рассеялось. Конечно, он был заинтересован. Он ожидал, что Котаро продолжит свой монолог, расскажет о себе поподробнее, но тот, еще несколько секунд порассматривав Кейджи, снова вернулся к рисованию. Задавать еще один вопрос Акааши не хотел, поэтому, снова состроив равнодушную мину, уставился в окно. — Хей-хей-хей, не отворачивайся от меня! — моментально отозвался Бокуто, — Извини, я просто не могу одновременно говорить и рисовать. — Разве это так сложно? — удивился (хотя по нему этого было не особо видно) Кейджи. — Вообще-то нет, но я, когда что-то рассказываю, начинаю отвлекаться и слишком усердно прорабатывать одну деталь, вместо того, чтобы рисовать понемногу всего, — Котаро прикусил губу, снова возвращаясь к рисунку. — А это плохо? — не желал сдаваться Акааши. — Еще как! Общая картина сильно искажается, — тот потер нос, на мгновение снова оглядев лицо напротив. — Вот черт! О чем я и говорил: я уже минуту прорисовываю глаз и теперь не могу вспомнить, как рисовать все остальное. Кейджи вздернул брови: как можно забыть такое, при этом рисуя, как он уверяет, с детства? Пока Котаро сокрушался о том, что теперь не сможет нарисовать нос и рисунок выйдет уродским, Акааши заметил у входа знакомую низкую фигуру. Козуме Кенма, в отличие от Бокуто Котаро, заметил друга сразу же и, не отрывая взгляда от экрана телефона, направился в его сторону. — Привет. — Привет. — Я опоздал. — Я заметил. Кенма, кажется, вообще не увидел (или делал вид, что не увидел) второго сидящего за столом парня. Тот, в свою очередь, оторвавшись от рисунка, смотрел то на одного, то на другого. — Не хочу прерывать вашу идиллию, но неужели ты уже уходишь? — неловко спросил он, широко раскрыв глаза. — Да, мы договорились встретиться тут полчаса назад. — А… Ну, тогда… — Да. До встречи, эээ… — Акааши поспешно встал, оставляя на столе мелочь за чай, и запнулся. — Бокуто! Меня зовут Бокуто, — напомнил светловолосый. — До встречи. Кейджи накинул черное пальто и вместе с Козуме направился к выходу. Погрустневший Котаро смотрел им вслед. Когда тяжелая дверь кафе закрылась, тот взглянул на незаконченный рисунок, и его осенило. — Стой! Черт… Как тебя зовут хотя бы? — но на громкий выкрик никто уже не ответил, лишь несколько посетителей обернулись и осуждающе посмотрели на почти вставшего из-за стола парня.***
— И кто это был? — уже выйдя из помещения, почему-то шепотом спросил Кенма. — Понятия не имею. Какой-то парень просто сел попросил меня нарисовать. — И ты согласился? — от удивления Козуме даже от телефона оторвался. — Ну да. А что такого? — непонимающе спросил Акааши. — Чувак, это же стремно, — Кенма вернулся к игре. — Вовсе не стремно. — Стремно. — Совсем нет. Их несерьезный спор прервало появление еще одного парня: Куроо Тетсуро подошел к ним с божественной (как он считал) ухмылкой на губах, черт знает чем на голове и бумажным стаканом кофе. Видимо, решил прикупить, пока Козуме ходил искать друга. — Я понимаю еще Кенма, — без приветствия начал Кейджи, — но чтобы ты так опаздывал… — Мы ночевали вместе и перед выходом слегка увлеклись, — Тетсуро игриво подергал бровями. — Твои гейские шутки не работают, — парировал Козуме, — ты мне полночи ныл о том, как тебя игнорит та бал… Лицо Акааши не изменилось ни на сантиметр. Взгляд был все тот же. Едва дернулась рука. — Ты в порядке? — сразу же посерьезнел Куроо. Кейджи ответил еще более холодным и равнодушным взглядом, чем обычно. — Да. А почему нет? — тот взглянул на друзей и улыбнулся уголком рта. Он считал, что у него все хорошо. Он веселился с друзьями, изучал много нового и даже в последнее время увлекся музыкой. Его жизнь яркая и полноценная. Его прогулки с ребятами приятные и комфортные, а время летит незаметно. Так проходит каждый день, в его распорядке нет пустого места. За исключением странного начала, их очередная каждодневная встреча (и где эти парни только находят время на него?) прошла прекрасно. Смеясь, перешучиваясь, обсуждая все что угодно, они добрели аж до самого дома Акааши и, на шутливой ноте попрощавшись, разошлись. И вот снова знакомый подъезд, мимо лифта (зачем лифт, когда живешь на втором этаже?) и направо. С каждой ступенью становится все темнее, и дело вовсе не в том, что здесь снова выбили лампочку. Дверь, ключ, замок и такая же темная прихожая. Сделав последний шаг за порог собственной квартиры, Кейджи лишился последних сил, хотя вроде особо и не напрягался. Внутри сжирает знакомое чувство, которое за это время стало парню родным, и, кажется, он сегодня снова не уснет. Акааши Кейджи считал, что у него все хорошо. Но «хорошо» у него совсем ничего не было.