Боль спасения

      Музыка приятно разливалась по комнате уже несколько сладких минут; Сальери завороженно слушал льющуюся из-под смычка в умелых руках Моцарта мелодию, смотрел на его точные, выученные жизнью движения, не хуже, чем у него самого — капельмейстера императорского двора, — и любовался.       — Амадео, что это? — вдруг прервал фантазию ля-минор для альта итальянец: его взгляд заинтересовал развязавшийся на запястье друга платок и уцепился за само запястье. Сальери, как птичка, спорхнул с кресла и в несколько шагов оказался рядом с Вольфгангом.       Сальери нежно провёл пальцами по рукавам белой рубашки Амадео, аккуратно положил инструмент на стол позади себя. Платок безвольно лежал на полу; Моцарт только смог молча и виновато отвести взгляд. Он не замечал во время игры ничего, а платок так предательски развязался.       — Зачем вы это сделали?.. — шёпотом спросил Антонио, смотря на шрамы. Они казались недавними, возможно, вчерашними. Кровь уже засохла и приобрела коричневато-рубиновый оттенок.       Вольфганг смотрел вниз потерянным взглядом, так и не в силах поднять его. Моцарт не предусмотрел, что Сальери будет столь внимательным и заметит — будто бы знал, куда смотреть. И всё равно было капельку приятно — видеть, как о тебе беспокоятся.       Антонио же был сильно испуган и всё еще с трудом верил, что это сделал сам Амадео сделал собой. Он гений, он тот, кому подвластна вся музыка мира, а также сердца большинства женщин. С другой стороны Моцарт — теплая звезда счастья, любви, надежды и веры в лучшее во всём мире, преуспевающий le trublion et pas le carnivore. Неужели могло произойти что-то настолько страшное, что Вольфганг резал себе запястье? И даже ни обмолвился словом с Антонио о возможных причинах? Может быть Амадео он не считает его другом настолько, насколько считает его итальянец, но почему же он не сказал ничего и никому, или, если сказал, почему советчик не помог найти способ решения проблемы, а не калеченья себя?       Рука Моцарта чуть вздрогнула от холодных пальцев капельмейстера, почувствовав их совсем рядом с порезами. Австриец поднял на капельмейстера не то вопросительный, не то выжидающий смелый взгляд. Тем временем Сальери, даже не заметивший этого, молча смотрел на засохшую корку крови, мысленно отмечая, что раны были нанесены ножом или чем-либо с не очень острым лезвием и представляли совершенно хаотичный набор линий.       — Амадео, ответьте мне, пожалуйста… Зачем?       Моцарт посмотрел капельмейстеру в глаза, но после снова резко стыдливо опустил, смотря на пальцы Антонио — по-прежнему находящиися недалеко от запястья. Казалось, он вот-вот по глупости или ради «романтики» нежно коснётся самих ран или, что хуже того, поцелует, но ничего подобного. Сальери прекрасно понимает, какого это — у него на руках такие же шрамы, только в большем количестве и на несколько месяцев ранее сделанные. В отличии от Вольфганга Сальери их не скрывал платками и вообще мало волновался, если кто-то увидит. Всё равно никто не будет смотреть. Антонио Сальери — человек, занимающий лучшую должность в области музыки во всей Европе, всегда при деньгах и окружённый особами прекрасного пола, что еще можно было желать? Со стороны казалось: он имел всё. По-настоящему же он не имел ничего: ни любви, ни настоящих друзей, ни доброй нужности кому-либо. Тогда он спасался мыслью, что имеет большой музыкальный талант, как говорили ему учителя ныне покойные. Но после появления яркого гениального австрийца в своей жизни, он разуверился и в таланте.       — Вы делали также, Антонио, — с улыбкой сказал Амадео и перехватил руку итальянца в свои, заворачивая пышные манжеты и оголяя его запястье. Уголки глаз Вольфганга начали намокать от маленьких капель слёз. Не прошло и минуты, пока Сальери удивлялся, как первая слеза скатилась по щеке гения.       — Вольфганг, не плачьте, прошу, — итальянец отпустил руки гения и обнял его.       — Вы говорили, что вам так легче, — Моцарт даже коснулся нескольких порезов, чтобы Антонио знал. — Я, конечно, не верил. Но настало и моё время проверить.       — Моцарт…       — Я потерял гармонию. — Амадео крепко обнял Сальери, словно их хотят забрать друг у друга. — Симфонии звуков, которые я слышал до этого, которые так нравились вам и мне тоже — я больше не слышу их. Лишь жалкие обрывки созвучий. Кажется, я и не умел сочинять музыку, а небеса больше не хотят ей делиться. Что мне оставалось делать, Антонио? И я сдался. Я думал, что если больше ничего не могу, если стал бесполезным: тогда зачем я нужен? Мне ничего не осталось, кроме как умереть. Но я и этого не мог. А порезы так сладко отвлекли от боли. Понимаете? Ведь нам обоим было это знакомо…       — Вольфганг… — Сальери сел в кресло, посадив гения себе на колени. Антонио нежно гладил его по спине; она чуть дрожала от стараний Моцарта сдержать слёзы, а получалось это успешно. — Вам это ничем не помогут раны. И ради меня, прошу, пообещайте избавится от желания смерти в моменты несчастья.       — Обещаю. Но я не понимаю, как вы можете говорить мне, что порезы бесполезны. что не помогут, если сами чувствовали тоже? Почему вам можно, и почему вам они помогают? Вы ведь сами говорили, как вам от них легче, — настойчиво интересовался Моцарт, но уже успокаиваясь. Фраза «Ради Антонио избавиться от желания смерти», — очень нравилась и даже грела. Амадео не раз пытался порадовать чем-то мрачного капельмейстера, а тут он сам попросил. если всё так просто, то почему же…       — Я лгал. Не нарочно, поверьте. Вы помогали мне, Вольфганг, а не боль. Я помню, как вы удивлённо посмотрели на мои шрамы и, совсем как взволнованный ребенок, спросили «Вы хотели умереть, маэстро Сальери?» Я тогда даже растерялся, вы казались мне совсем диковинной нотой среди всех во дворце. Вы не первый, кто заметил — многие замечали, но им не было до этого никакого дела, они не нуждались в ответе и не задавали вопросов. Это была истина мира, это был расклад ясный, как то, что луна на небе и светит она слабее солнца. Вы же пренебрегли всем раскладом до вас, наивно прося меня больше так не делать. Помните, я ведь сделал это снова, через месяц? Но вы застали меня дома в полубреду убийственной симфонии… И больше я не пытался свести счёты с жизнью. Вы перевернули мой мир: вы беспокоились не о том, кому достанется пустующее место капельмейстера, вы беспокоились обо мне и моей мелкой жизни… Вы, Моцарт, знали бы кто вы…       — Я знаю кто я! — прекрасно понял его Амадео. — Но теперь меня того больше нет, Сальери! Я потерял возможность восхищать мир музыкой, а произведение, которое я играл вам на альте — итог моих трёх бессонных ночей. Раньше бы я за такое время написал бы несколько концертов! — в новом приступе отчаяния говорил австриец.       — Что ж… — задумался Антонио. — Вам просто нужно отдохнуть, я уверен. Уже через несколько дней вы создадите сколько угодно концертов. А пока… — Сальери подхватил гения на руки и понёс, словно пушинку, к клавесину в его доме. Посадив его рядом с собой, Антонио пробежался пальцами по клавишам, чтобы приноровиться к новому инструменту. следом полилась пленящая мелодия. Сальери дарил её Вольфгангу, надеясь вдохновить на новые гениальные творения.