В пучине

      Ильза плачет и кашляет соленой водой.       Ее тихонько качает и бьет головой о камень.       В глазах — щербатый серый свод.       В ушах — блеклый шорох волн.       В груди — сырой холод.       И монотонный стук.       Ее подбирают, как запутавшийся в сетях предмет — поблекший, изодранный, кому-то принадлежавший; мало ли, что море принесет. Это даже покойно: лежать у кого-то в руках не захлебывающимся человеком, а мокрой ветошью.       Ее пристраивают в выемку на скале — под пальцами кое-где влажный песок. Присосавшиеся к валуну водоросли мерно вздымаются в тусклом свете, будто стайка кровососущих сизо-изумрудных рыб. Равнодушные ладони снимают с нее чепец, отжимают юбку и волосы, убирают прилипшие пряди с лица.       — Мерзнешь?       Ильза стеклянно глядит перед собой: вода блещет каленым металлом, странное рыжее мерцание омывает ее — почти как от угольев, когда они уже не греют, а задыхаются в пепле. Слепит. Ровный гул звучит неумолчно — глубина сипит, стискиваясь и разверзаясь. Казалось бы, в плену грота ей след буянить, биться, но она ютится, смирнеет.       — Признаю, это слегка нечестно: говорю, что возьму одно сердце — паршивое, негодное… Но из последнего гнилья потянется ниточка, и к ней уж точно окажется кто-нибудь привязан. Чайки путаются в сетях… Что поделать, если всегда найдется олух, считающий удары под чужими ребрами!       Капли ползут по щекам и лбу, соскальзывают, подбираясь к упрямому колотью, и будто чуточку режут.       В голосе рокочет осуждение — из сотен невесомых песчинок, тяжкое, как морское дно.       — Люди неразборчивы. Ведутся на такую дрянь…       Водоросли извиваются, точно беспрестанно глотая. Глаза напротив того же цвета.       Брови, как две полосы на кувшине, заросшем бурым илом, взлетают вверх, и слова со свистом ухают следом, с плеском падают и камнем идут на дно.       — Ты утонула. Только это еще не все. Он затоскует. Он придет.       Содрогание в груди надсадно заходится. Холод лезет из Ильзы неуловимый и липкий, как пена — можно давить и схлопывать ладони сколько угодно, все равно просочится меж пальцев. Она обнимает себя перекрестьем рук и неловко, задушенно всхлипывает, точно сплавляя по горлу долгие заикающиеся стоны.       В глазах мелькает удовлетворение — блик на золотом боку чаши. Стылый, острый и на краткий миг. Можно снова и снова поворачивать кубок, но ни за что не догадаешься, когда он вспыхнет повторно.       Прикосновение к локтям небрежное — видя наперед добрую дюжину своих шагов, не удивляешься, наконец их делая, даже если пришлось потоптаться и промедлить. Ильзе кажется, что ее закапывают в береговой песок — сухой, рассыпчато шершавый и теплый. Она оцепенело поводит плечом, и что-то осыпается, отдаваясь в пустоте еле слышным хрустом.       В голосе различима досада: так прибой неустанно вгрызается в утесы, клокоча не о ярости, мести, но о совершенно ином.       — Думаешь, я рад, что облапошил очередного голодранца? Ничуть. Это пакостное дельце, Ильза. Добрые духи говорят, мол, ничто истинно ценное не достается легко, поэтому они не раздают золото горстями — у них его попросту нет. Они этим гордятся. А у нас — наоборот. Человек приходит ко мне, соглашается стать полым выродком ради простого, быстрого, чтоб внутри только звон монет, угодливый смех, мольбы о пощаде и льстивые вопли. Я приобретаю, и мне же гадко. Я прижимаю их к ногтю, Ильза, загоняю в угол и все жду, что хоть один откажется. Струсит, ужаснется, но только до конца — так-то они поначалу все голосят и отнекиваются. У каждого сердце немое, увечное, заброшенное, а тоже жалко — свое! Даром досталось!       — Ну, да что о том… Согрелась? — спрашивает Голландец Михель, а Ильза вспоминает, как ежился Петер, несмотря на вечно пылающий камин.       Она падает ему в ноги, с рыданием льнет щекой к грубым кистям и, разинув рот, отшатывается, порывается спрятаться за камень. Злой дух смотрит на нее, как на волну, отступающую и накатывающую, доверительно бормоча:       — Кинется, кинется — будет тут носиться, требовать… Мешок талеров, да-а, о тебе — ни словечка, ни мысли! Жуткая дешевка — растратить на нее всю веру, чистоту, нежность!.. Сама взгляни, что от тебя осталось: горечь, вина, отчаяние и страх, страх, страх… Белесая, застиранная… Неве-еста — и хоть бы раз брякнул о любви!       В конце концов, солнце вновь кроваво народится, и Ильза затихнет, хрипло дыша. Голландец Михель похлопает ее по волосам, отряхнет с ворота поросль соли и невозмутимо закончит:       — Не отдам я тебе этот никчемный мясной обрезок, а тебя — ему, как бы ни клялся и ни завывал.       Он ухватит ее подмышки — ловко, словно поддевая крючьями, поднимет, как намокшую простынь, усадит обратно на камень и примостится рядом. Достанет трубку, задымит, точно держа на привязи стаю чахлых призраков, и заметит между делом, кивнув на потолок:       — Шторми-и-ит… Вы сетуете, море жестоко, изменчиво. А сами запираете в нем потроха врагов, будто в дальнем ящике, и бросаетесь со скал. Ему не больно-то по вкусу растворять ваше тряпье и катать по дну кости.