Ты знаешь...

Ты знаешь, мне так тебя здесь не хватает.

      Очередное второе мая заканчивается так же, как и все предыдущие до этого. После ужина в Норе, где приходится натягивать улыбку и делать вид, что все хорошо, я снова отправляюсь скитаться по ночным улицам Лондона. Никто уже не спрашивает куда я так спешу или почему исчезаю ежегодно практически в одно и то же время. Знаешь, это уже стало моей традицией. Находясь в одиночестве — в одиночестве, Фред, не пытайся меня переубедить — мне даже немного становится легче. Потому что не надо притворяться. Потому что не нужно старательно изображать из себя такого знакомого всем — не меня — Джорджа. Потому что только так я могу снова почувствовать то единение, которого лишился так давно. Хотя, знаешь, до сих пор складывается ощущение, что это было только вчера. Как будто еще вчера мы с тобой смеялись, шутили, открывали магазин, сидели сутками в лаборатории, придумывая все новые вредилки, за которые нас когда-то отчитывала не только мама, но и Грейнджер. Как будто еще вчера мы ворвались в Хогвартс, полные решимости положить сегодня конец всем страданиям, которых было уже слишком много. Как будто только вчера я вошел в Большой зал и увидел тебя. На полу. Мертвого. Ненавижу это всепоглощающее чувство пустоты и отвращения к миру, которое обуревает меня каждый раз, когда я вспоминаю о тебе. Я знаю, что бы ты сейчас сказал, Фредди. Что я жалок и ты никогда не думал, что твой брат-близнец будет таким слюнтяем. А потом ты бы улыбнулся, — так же, как ты всегда улыбался, глядя на меня — и, толкнув меня в бок, сказал бы, что все не так скверно, как кажется. Но все еще хуже, веришь, братец. Я действительно жалок. Я не могу тебя отпустить. И никогда не смогу, веришь. Потому что, когда — нет, не когда, а, все-таки, если, Фред, и не смотри на меня так — я это сделаю, я окончательно лишусь самого себя. Лишусь своей лучшей половины, которая всегда была так мне необходима. Ты же в курсе, я никогда не верил в этот романтичный бред о вторых половинках, которые люди должны найти, чтобы составить счастливый брак. У меня уже была моя вторая половина. Ей был ты. И никто и никогда не сможет занять твое место или заменить тебя. Это просто невозможно. Настоящий бред сумасшедшего, согласись? Но такова правда. И я не знаю как жить с этой правдой. Я все еще не научился просыпаться по утрам и не чувствовать отвращения к собственному отражению к зеркале. Когда-то я даже разбил парочку таких, потому что было слишком больно. Но ты ведь и так это знаешь, правда? Может, однажды, я смогу это пережить, смогу смириться и хотя бы попробую двигаться дальше. Но пока я предпочту топтаться на месте, потому что любой шаг вперед означает жизнь без тебя. А мне так тебя здесь не хватает. Если бы ты только знал.

Я снова иду по проспекту, глотаю рекламу, прохожих, машины сигналят. Но не замечаю.

      Только прогулки по Лондону дают мне шанс вдохнуть полной грудью. Я знаю, что это банальный самообман, побег от будущего, от проблем, от семьи, от прошлого. Но мне проще, веришь? Наблюдая за тем, как этот город продолжает жить даже ночью, иногда я ловлю себя на мысли, что хотел бы так. Вокруг ведь происходит столько разных событий: кто-то влюбляется, кто-то расходится, кто-то рождается, кто-то умирает… А городу все равно, понимаешь? Ему плевать на то, что происходит. Людям вокруг плевать на то, что происходит. Каждый слишком занят собственными проблемами, чтобы замечать какие-то колебания в окружающей среде. И я хотел бы точно так же. Не замечать ничего вокруг. Ничего не чувствовать. Просто быть. Очередным будучи совершенно пьяным прохожим, который случайно заденет проходящую мимо парочку. Никому неизвестным парнем, который слоняется по улочкам, забредая в самые темные уголки Лондона, совершенно не страшась смерти. Глупо, конечно, но я действительно перестал бояться смерти. Наверно, после того, как потерял тебя. Конечно, в той войне многие потеряли близких. Кажется, Грейнджер несколько лет назад даже назвала меня эгоистом, когда я в очередной раз пытался незаметно сбежать с ужина, оставив всю семью. Она тогда выбежала следом за мной, в своем легком голубом платье, бежала по холодной траве босыми ногами и кричала, что не мне одному больно. Я тогда не стал ее слушать, трансгрессировав куда подальше. И только оставшись наедине с собой, я понял, что в чем-то наша заучка-староста была права. Не я один потерял брата. Мама с папой и вовсе потеряли ребенка. Но я ведь всегда был таким эгоистом, когда дело касалось тебя. Почему сейчас что-то должно измениться? Наверно, именно поэтому я все так же позволяю себе уходить, когда во мне нуждаются. Но, по крайней мере, я научился высиживать дома больше двух часов в такие вечера. Это же лучше, чем ничего, верно? Хотя кого я обманываю, ни черта не лучше. И никогда не будет лучше. Я могу только делать вид, что пришел в себя, что пережил твою утрату и научился справляться с собственным горем. Да это и к лучшему. Не нужно маме видеть скорбное лицо собственного сына, который за это время и так изменился до неузнаваемости — потерял в весе, губы не играют в задорной улыбке, в глазах погас огонь, — я-то знаю, что это произошло в тот момент, когда огонь погас и в твоих глазах — под глазми появились устрашающие синяки, а в некогда рыжих волосах наблюдается седина. Правда я старательно ее закрашиваю, чтобы не бросалась в глаза. Ты бы видел мамино лицо, когда на один из таких ужинов посвященных, кажется, нашему дню рождения, я заявился будучи не привычным рыжем парнем, а темным шатеном. Цвет моих волос был близок к цвету Грейнджер, но все же на несколько тонов темнее. Если бы не обстоятельства, думаю, мамина реакция тебя бы позабавила. Но даже ее болезненный взгляд в мою сторону я научился не замечать.

Держусь и опять спотыкаюсь. Уж лучше домой на трамвае на наших с тобою любимых местах.

      Спускаясь в лондонское метро, я не имею ни малейшего представления где окажусь сегодня. Это стало еще одной моей маленькой традицией. Я помню, как мы с тобой первый — к сожалению, единственный — раз оказались в маггловском метро. Рождественские каникулы в доме Сириуса. Ты же тоже их помнишь, да, Фредди? Атмосфера вокруг с каждым днем становилась все более напряженной, и мама предложила нам развеяться. Мало кто из волшебников способен совершенно незамеченно бродить по городу, особенно, когда рядом с тобой мальчик-который-выжил. Но быстро уцепившись за эту идею, дабы сбежать от гнетущего внутри чувства, Гарри и Гермиона предложили нам сходить в кино. Забавно было смотреть за малышом Ронни, который неуверенно, словно слепой котенок, мыкался, не в состоянии найти себе места. И о этот его влюбленный взгляд, когда наша Грейнджер помогла ему разобраться с картой для метро. Мы с тобой тогда заняли самые центральные места в вагоне и разглядывали все по сторонам. Сейчас я делаю тоже самое. Занимаю место в центре, только по сторонам не оглядываюсь, хотя иногда до боли в груди хочется это сделать. Ровно до того момента, пока сознание услужливо не подкидываем мне картинки из прошлого. С битвы. С похорон. Я знаю, что если обернусь, то тебя не будет рядом. Никогда уже не будет. И в момент, когда мои мысли оказываются совершенно бесконтрольны, а я, больше не в силах выносить щемящее грудь чувство, подрываюсь с места и встаю возле дверей вагона в надежде, побыстрее сбежать отсюда. В такие моменты, мне нужно сменить место, нужно заставить тело совершать механические действия, чтобы как-то отвлечь голову. Я побывал уже в таких разных концах Лондона, что самому представить страшно. Порой мне даже казалось, что маггловский мир не так плох и я бы легко в него вписался. Я даже думал о том, чтобы сбежать сюда, потому что терпеть бесконечное чувство опустошенности иногда просто нет сил. Но потом я вспоминаю, что не могу бросить маму. Не могу бросить всю семью, потому что они тоже сломлены твоей утратой. Только вот они держатся. А я нет. Поэтому каждый год я всегда нахожусь в лондонском метро, оказываясь в совершенно неожиданных местах, продолжая кататься на наших с тобой любимых местах.

Ты знаешь, погоду здесь не угадаешь. От этого все как-то мельком: прогулки и мысли, стихи на коленках. Прости, но я очень скучаю.

      Отрезвляющий ледяной ветер ночного города словно давал мне очередную пощечину. Такую же, какую в один из вечеров мне влепила Джинни, когда я перешел черту. До сих пор чертовски стыдно за свое поведение в тот день. Но я был зол. Зол и расстроен. И к тому же сильно пьян. Не стоило приходить на первую годовщину победы в таком состоянии, но я просто не мог по-другому. Не мог, а может и не хотел. Ты ведь простишь меня за это, Фред? Если не простишь, я пойму. Но мне тогда было тошнотворно мерзко смотреть на все эти лица, которые сначала радовались, а потом награждали меня смиренно сочувствующим взглядом. Как будто все они знали, что я чувствую. Как будто они меня понимали. На самом деле никто и никогда не мог меня понять так, как это делал ты. Наша синхронность иногда пугала даже нашу родную мать, которая вырастила нас и знала как облупленных. И в тот вечер все эти взгляды выбили почву из-под ног. Как будто меня окунули в Темзу в середине зимы. Ну, а я сорвался. Сорвался и наговорил такого, о чем буду жалеть до конца своей — чертовски хочется сказать нашей — жизни. Мама расплакалась, Гарри не мог вымолвить и слова, Билл беспомощно пытался выхватить из моих рук стакан с огневиски. Джинни, злясь, ударила меня по лицу в попытке привести в чувства, а папа просто выставил за дверь. Это был единственный раз, когда он так отрешенно смотрел на меня. Как будто я вовсе не его сын. Выставил меня за дверь и попросил не появляться в Норе, пока я не приду в себя. А мне, кажется, только этого и надо было. Тогда я впервые отправился в свое, ставшее уже таким привычным, ночное путешествие, совершенно не задумываясь ни о чем. Я не думал о том, что повел себя как последняя свинья с людьми, которых люблю. Не думал о том, что кому-то причинил боль своими словами и действиями. Не думал, что кому-то может быть так же больно, как и мне. Мне было все равно. Я просто сбежал — хотел сбежать — от той боли, которая поглощала меня всякий раз, когда я смотрел на кого-то, кто мог хотя бы немного улыбнуться. У меня ведь такой возможности больше никогда не будет. И я ушел. Брел по оживленным — и не очень — улицам Лондона, не имея ни малейшего представления куда идти дальше. Я не знал этот город, точно так же как не знал эту жизнь без тебя. Тогда я заблудился. Оказался где-то на окраинах города, совершенно потерянный и одинокий. Тогда я остро ощутил, что потерялся не только в городе, но и в собственной жизни. Я не знал, что мне делать. Не знал, куда идти. Я потерялся без тебя, Фред. И все, что тогда происходило в моей жалкой жизни, это лишь отчаянные попытки найти дорогу обратно к тебе. Но ее нет. Поэтому уже завтра я снова начну дышать, посещать магазин, стараться двигаться дальше, глубоко внутри понимая, что это все равно не поможет. Хотя сердце греет одна, пусть и не очень хорошая мысль. Все, что я делаю сейчас, все чем я буду заниматься в дальнейшем, вся моя жизнь — все это однажды — так или иначе — приведет меня к тебе. Прости, но я очень скучаю.

Ты знаешь, мне так надоели вокзалы. Хотя в глубине понимаю, что лучше пусть будут вокзалы, Чем город, в котором тебя слишком мало.

      Ты знаешь, после того, как тебя не стало, я начал испытывать некоторые затруднения с магией. Все началось с банального, но такого любимого нами патронуса. Сидя в один из вечером дома, в нашей квартире, заливая собственную утрату очередной порцией огневиски, я решил хотя бы чем-то себя развлечь. А, может, я просто уже тогда чувствовал, что не смогу этого сделать и просто решил в этом убедиться. После нескольких тщетных попыток я понял, что не могу вызвать патронуса. Даже слабое серо-голубое свечение не появлялось на кончике палочки. Тогда мне показалось это забавным. С тобой я потерял не только самого себя и желание к жизни, но и все то хорошее, что когда-то нас связывало. Счастливых воспоминаний было слишком много, но все они не имели никакого значения, потому что это больше не работало. Все воспоминания, связанные с тобой, тогда причиняли мне только нестерпимую боль, давая понять, что ничего лучше в моей жизни никогда больше не будет. Даже сейчас патронус мне дается с трудом, — хватит крутить пальцем у виска, Фред, это не смешно — потому что я все еще стараюсь его вызвать с помощью воспоминаний о тебе. Это не всегда работает, но, по мнению Грейнджер, я уже не так безнадежен, как раньше. А после патронуса я осознал, что трансгрессия для меня тоже запретна. Не потому, что я разучился колдовать, но потому, что мы всегда делали это вместе с тобой. Помнишь ведь как мы раздражали маму своим бесконечным неожиданным появлением, а она ругалась на нас за то, что мы злоупотребляем магией. Но нам было по семнадцать, мы вышли из-под надзора, сдали экзамен на трансгрессию. Мы были молоды и жизнь била ключом. Тогда нам казалось, что в мире нет ничего невозможного. Только вот теперь я знаю, что в жизни есть невозможные вещи; что нельзя повернуть время вспять. Даже чертов маховик времени не в состоянии вернуть мне тебя. Поэтому мне пришлось учиться пользоваться более привычными для магглов видами транспорта — вокзалы, аэропорты, метро. Конечно, всегда можно воспользоваться каминной сетью или метлой, но, согласись, большие расстояния так не преодолеешь. Поэтому на очень долгий период времени поезда и самолеты стали для меня настоящим спасением. Я бежал. Продолжал бежать куда-то вперед, предпочитая не оглядываться, потому что знал, что там меня настигнут призраки прошлого. И в какой-то момент я так загнал самого себя, что остановиться просто не было сил. Или желания? Я так до сих пор и не понял. Но одно я тогда ощущал особенно остро. Уж лучше пусть в моей жизни будут вокзалы, чем город, в котором тебя катастрофически мало. В котором тебя вообще нет. И никогда уже не будет.

Я, кажется, вновь повторяюсь. Темнеет. Терплю. Вспоминаю о том, как мне было с тобою мечтать.

      Кажется, я начал загонять себя в замкнутый круг. Повторяюсь год от года, совершенно не в силах и без какого-либо желания что-то менять. Твоя смерть для всей нашей семьи стала большой трагедией и разделила жизнь на «до» и «после». И пусть все они старались двигаться дальше, отмечая праздники, устраивая ужины на рождество, как в старые — уже не такие добрые — времена, празднуя дни рождения, я все еще не мог вырваться из собственного ада, в который загонял себя снова и снова. Я ненавижу себя за то, что вспоминаю обо всем только второго мая. Ненавижу, что это день отмечают как нечто-то, освещающее путь в будущее, совершенно не понимая, — или стараясь просто не замечать — что для кого-то в тот день этот самый свет был погашен навсегда. А я только лишь год от года удивляюсь тому, насколько все циклично. Весь год проносится за один миг, наступает второе мая, — день, когда все закончилось — а потом все резко снова встает на свои места. Словно не было той боли, которую все мы пережили. Словно не было тех утрат, которые кто-то оплакивает до сих пор. Я даже ненавижу себя за то, что на протяжении всего года стараюсь лишний раз не произносить твоего имени, потому что знаю, чем это обернется. Потому что знаю, что после этого мне собственноручно в очередной раз придется выскребать себя из ледяных лап прошлого, которое с таким усердием раз за разом тянет меня обратно ко дну. Если бы ты был рядом, такого бы никогда не произошло. Но тебя нет, поэтому оно и происходит. Знаешь, если бы ты был рядом, многое было бы по-другому. И я… Если бы я был рядом с тобой в ту ночь, а не поддался уговорам отца; если бы ты не выпихнул меня с криками, что там я нужнее; если бы не твоя широкая улыбка и слова о том, что ты справишься здесь и без меня. Черт, если бы я тебя тогда не послушал, все было бы по-другому. Слышишь? Все могло бы быть по-другому, если бы я тогда тебя не оставил. В этом ведь и проблема. Наша сила была в единстве, во взаимопонимании и молчаливом согласии с каждым движением друг друга. Мы всего лишь два раза были порознь. В один раз я потерял ухо, в другой раз погиб ты. И теперь, каждый раз с наступлением темноты, мне приходится сражаться с внутренними демонами, которые постоянно нашептывают, что это моя вина. Что я виноват в том, что тебя больше нет рядом. Ты бы сейчас дал мне оплеуху — только по здоровому уху, прошу тебя — и сказал бы, что я идиот. Может, ты и прав. Но этого я уже никогда не узнаю, потому что тебя никогда больше не будет рядом. И снова темнеет, а я вынужден терпеть. Терпеть не только собственную боль и пустоту, разрывающую душу, но и все воспоминания, которые у меня остались. В сущности, это ведь единственное, что у меня от тебя осталось. Воспоминания и куча твоей одежды — особенно маминых фирменных свитеров, на которые, в моменты бесконечно сильного отчаяния, я предпочитаю даже не смотреть. В темноте, оставаясь один на один с самим собой, я все так же, как и несколько лет назад, смотрю в потолок, вспоминая то, как мы с тобой строили планы на наше грандиозное — и неизменно совместное — будущее. Вспоминаю как мы с тобой мечтали, но чувствую, как по вискам скатываются предательские слезы.

И я почему-то пишу тебе письма, но все равно не отправляю.

      Спустя пару месяцев после битвы, когда первый шок был пережит, а все с усердием начали восстанавливать разрушенный Хогвартс, я предпочел и вовсе спрятаться от внешнего мира. Ко мне никто не приходил, магазин был закрыт, посторонние даже не появлялись на пороге, но письма приходили регулярно. Сначала от мамы, которая призывала меня вернуться домой, уверяя, что рядом с семьей будет проще пережить утрату. Я, конечно же, не верил. И не отвечал. Потом пришло единственное письмо от Гарри, в котором он извинялся за все, что мне приходилось переживать самостоятельно. Мальчик-который-выжил винил себя в том, что в моей жизни теперь есть мальчик-который-мертв. Просил прощения, но уверял, что однажды моя боль утихнет. Говорил, что понимает, что я чувствую. Я, конечно же, снова не верил и не отвечал. Были письма от Чарли, от Билла и Флер. Даже Перси написал. Забавно, но только он написал, что сожалеет о том, что меня не было рядом с тобой в тот момент. Уж от кого, но от Перси я точно не ожидал такой проницательности. Мы сожалели об одних и тех же вещах. И пусть ему я поверил, но все равно не ответил. Не думаю, что кто-то из них ждал от меня ответа. Разве что мама, которая не переставала еженедельно, словно по расписанию, присылать ко мне сов, которых, впрочем, я вскоре стал игнорировать. От ее писем не становилось легче. От ее писем было только больнее, потому что я видел как чернила в конце каждого из них оставались в разводах. Конечно же, от ее слез. А я просто боялся быть рядом с ними. Боялся, что могу снова кого-то потерять; боялся, что меня начнут винить в твоей смерти — да, я знаю, что я идиот, ты уже это говорил, Фред; но больше всего я боялся, что во мне они будут видеть тебя. Это ведь было неизбежно, мы же так с тобой похожи. Тогда мне казалось, что окажись я дома, мама постоянно будет называть меня твоим именем; будет просить позвать одного из нас, забывая о том, что теперь у нее только один близнец. И тот оказался неполноценным — ни морально, ни физически. Поэтому я отмалчивался. А потом сам начала писать письма. Только адресат их никогда не получит, потому что тебя нет, Фредди. Я написал тебе много писем — гневных, душераздирающих, слезливых, ненавистных. Их было много и они были разными. Наверно, если бы кто-то знал об их существовании, назвал бы меня умалишенным. Но тогда я верил, что от этого будет легче. Грейнджер однажды обмолвилась, что у магглов есть выражение, мол бумага стерпит все. Когда я написал самое первое письмо, я думал именно об этом. Я наивно полагал, что выпущу гнев, злость, ненависть, опустошение и боль. Мне хотелось верить, что бумага стерпит все то, что не мог стерпеть я. Вот только это не работало. Боль не уходила, а лишь заставляла меня лить слезы, которые я сдерживал в себе. И все мои письма, адресованные тебе по итогу были очень похожи на мамины. В конце чернила всегда размывались под натиском соленых слез.

И дождь мне опять намекает о чем-то ненужном и личном. Считаю минуты, пытаюсь уснуть.

      Сейчас меня может встряхнуть лишь громкий раскат грома и дождь, который по своему обыкновению, начинается в самый неподходящий момент. Так было практически в каждую мою прогулку. Словно погода чувствовала, что по-другому меня невозможно загнать домой. В самый первый раз я слонялся по городу всю ночь, пока небо не опалили рассветные лучи солнца, а ноги не начали предательски тяжелеть, превращаясь в свинцовые. Тогда мне казалось, что если все же меня сбросить в Темзу, я даже выплыть не смогу. Хотя даже и желания особого не было. Десять лет прошло, а я все такой же идиот, как и раньше, да, Фредди? Брожу по городу в очередной попытке унять тянущую боль где-то внутри. Только сейчас мне для этого нужно намного меньше времени. Стрелки часов только приближались к полуночи, а я уже думал о том, что нужно отправляться домой. Виной тому был и моросящий дождь, который сейчас казался невыносимо раздражающим, и холодный ветер, задувающий под полы пальто, и осознание, что мне все же с каждый годом становится легче. Боли не становится меньше, она не утихает, дыра в груди не затягивается, а пустота внутри не заполняется. Я ведь говорил, что никто не сможет занять твое место. Просто со временем все болезненные ощущения притупляются. Знаешь, как будто это было в прошлой жизни и не со мной. Как будто я смотрю на все это через купол стеклянного шара, который скрывает мое сердце от внешнего мира. Только дождь продолжает намекать о чем-то давно забытом, утраченном, но таком родном. Я никогда не смогу отпустить тебя. Никогда не смогу справиться с тем тянущем чувством, которое теперь покоится где-то глубоко внутри. Но я все же научился с этим жить. Научился, потому что иначе погубил бы себя. Когда-то подобная мысль не показалась бы мне чем-то противоестественным, потому что я всей душей хотел оказаться рядом с тобой. Но, как ты уже понял, тогда я был эгоистом. Ты бы никогда мне не простил, если бы я бросил маму с папой. Не простил бы, если бы я оставил нашу Джинни, которой было также больно, как и мне; не простил бы, если бы не наставил на путь истинный малыша Ронни, который только после войны взялся за голову. Сейчас я это понимаю; понял это давно, но почему-то боялся принять. Знаю, что ты обязательно посмеешься надо мной, но я должен признаться. Если бы не Гермиона, не знаю, где бы я был сейчас. Но, уверен, ты все это знаешь и без меня, правда? Всегда знал. Иногда мне до сих пор кажется, что ты где-то рядом; наблюдаешь за мной и направляешь, когда я оказываюсь слишком близко к краю. Но, не смотря ни на что, каждую ночь я все еще продолжаю один и тот же ритуал, который не в силах изменить даже присутствие рядом Гермионы, которая обязательно прижмется ко мне, уткнется своим личиком мне в шею и будет мирно посапывать, видя десятый сон. Наверно, это уже не изменится никогда, точно так же как и не изменится твое отсутствие в моей жизни. Считаю минуты. Пытаюсь уснуть.