***
Он растёт рядом с тобой, но ты не замечаешь. Некогда, не до него — столько интриг надо сплести, столько зубов заговорить, столько всего, столько всего. Зимы приходят и уходят, сменяясь весной, летом, но ты уже перестал их различать. А твой брат меж тем совсем взрослый. Тебе почти по плечо — худой, нескладный, но отзывающийся всё тем же странным теплом в груди. Пожалуй, ты даже понимаешь нежность отца по отношению к младшим детям. Чистым. Незапятнанным бабкиным воспитанием. А меж тем у Николая лицо ангела и глаза речного чудовища, что смотрит на тебя испуганно, прильнув по ту сторону чёрного льда. Твой маленький братец. Столько лет между вами - кажется, за всю жизнь не преодолеть... Он боится грома, боится Ламсдорфа, боится собственной матери, но когда ты впервые касаешься его плеча, желая спонтанно все эти годы стереть, он не отшатывается. Ведь так легко довериться тому единственному, кому не плевать на тебя в этом угрюмом пустом дворце. Ты разговариваешь с ним, когда ему одиноко. Ты помогаешь ему, когда ему трудно. Ты утешаешь его, когда ему больно. Ты касаешься холодными пальцами каждого темнеющего синяка, слегка надавливая, а он слишком юн, чтобы до конца понять смысл твоих действий; слишком юн, чтобы понять, насколько же тебе на самом деле п л е в а т ь, как и всем остальным, что ты даже Ламсдорфу ничего не говоришь. А потом в тебе начинает расти это чувство — чёрное, склизкое и гадкое. Расцветает мириадами трупных пятен под кожей при одном только его виде. Он ведь так красив, когда на нём нет живого места, а в глазах блестят стеклянные слёзы, и он так искренне шепчет слова молитвы, вцепившись тебе в руку... Верит ведь, что ты с ним рядом будешь всегда. Что он в этом мире не один. Так зачем же отказываться, если ты хочешь, а желанное само идёт к тебе в руки? — Прости Ламсдорфа, Коля, и maman прости, они не со зла. — Ладонь скользит по мокрой от слёз щеке, цепляет подбородок, приподнимая. — Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь. ³ Помнишь, chaton? ⁴ Младший брат. Запретный плод. Сладок. Наверное. Ты хочешь проверить, но останавливаешь себя в последний момент - ладонь бессильно скользит по журавлиной шее и падает на плечо, и брат почти огорчён тем, что ты прогоняешь его так рано, прячась в темноте покоев, как вор. Но ты улыбаешься ему: пора спать, chaton. Ты киваешь ему: иди. Пока не случилось того, о чём никогда не пожалею я, но что спустя годы изгрызёт тебя изнутри. Ступай, Нике. Беги.***
Она красивая, эта твоя немецкая принцесса, что ради тебя отказалась и от имени, и от своего Бога. Ты даже был влюблён в неё когда-то. Или думал, что влюблён. Такая жизнь, легко спутать любовь и жажду, покой и секундную передышку... Но она всё равно красивая. Вечерняя звезда. И глаза у неё тоже красивые. Голубые, светлые, как у нереиды, но всё равно не то. Много ли женщин с такими глазами по всему свету? Много. Ты можешь назвать имена как минимум шести. Сегодня тебе не хочется никуда возвращаться, а темнота липнет к окнам, проглатывая звёзды. — Tout va bien, Constantin? ⁵ Этот голос бьёт тебя по позвоночнику, и приходится вцепиться пальцами в подоконник, чтобы не упасть. Вот оно. Совсем другое. Голубые, светлые - но хватают за горло, душат, утаскивая на дно, ниже, ниже, туда, где не дышат, туда, откуда не возвращаются. Голубые, как у ангелов. Он сам точно ангел, слишком чистый для этой семьи, для этой жизни, таких нельзя ломать, но надо. Голубые. Как зимнее небо. Боже, боже. Спаси и сохрани. — Je suis juste fatigué. ⁶ [спаси и сохрани его от меня]***
В этом нет ничего страшного, только бесстрастный научный интерес. Кошка всё жалась к твои ногам, тыкалась лбом в ладонь и шумно урчала, сама во всём виновата. Теперь только хрипеть и может. Ты смотришь, как кровавая пена пузырится в бессильно раскрытой пасти. Тебе было скучно, и ты накормил её отравой. Прохладный летний ветер до носит до тебя чужой запах быстрее, чем ты слышишь шаги у себя за спиной. Nicolas испуганно замирает, белея лицом в вечерней полутьме. Переводит взгляд с тебя на кошку, с кошки на тебя, вздрагивает, когда ты резко взметаешь руку. Уголки губ судорожно приподнимаются, ты тянешься уже медленнее, как к дикому зверю, запускаешь ладонь в тёмные вихры волос и треплешь, пока брат не отшатывается, не распахивает широко глаза и не убегает. Ты смеёшься ему вслед, оголяя блестящие клыки, потому что знаешь: не расскажет. У вас двоих было много времени, чтобы научиться хранить секреты друг друга. Александр морщит брезгливо верхнюю губу, сестра плачет из-за своей мёртвой подружки, а у матери на лице красные пятна. Невинностью взгляда ты сравним только с Божьим агнцем. — Зачем ты так? — Она не понимает, она сама готова расплакаться из-за черноты в твоих глазах. — Что она тебе сделала, чугунная ты голова?! — Ничего. — Ты пожимаешь плечами, потому что знаешь, что тебе ничего не будет, пусть сестра хоть плачет, хоть воет. — Просто стало интересно. Она вам что, человек, чтобы её жалеть? Пустая трата слов. Кошку закопают где-то в конце сада, а через неделю у сестры уже появится другая, так к чему такой переполох? Ты делаешь вид, что обижен, бежишь между тёмными кустами в одной рубахе, а между тем в граде Петровом уже ночь и холод рвёт на части, как голодный зверь. Ты знаешь: братец прибежит к тебе тайком, волоча по земле колючее одеяло, ветер тревожно зашуршит листьями и вы будете сидеть до первых капель и первого николенькиного чиха, и он замучает тебя вопросами, и его худое хрупкое тельце прижмётся к твоему, пахнущее свежестью [дождя, жизни, мяса, наплевать]. Тебя остановит только то, что двери в сад остались настежь открыты.***
Ты любишь это. Когда у брата на щеке ссадина, когда на шее глубокой синевой растекается синяк, когда он смотрит на иконы, как на единственное своё спасение, и на тебя - как на иконы. Ты запускаешь пальцы в его кудри нежным, почти любящим жестом. Он прикрывает глаза и наклоняет голову, прижимаясь свежими гематомами к коже. Раньше он плакал, потому что это с ним делал Ламсдорф. Сейчас он покорен [п о к о р ё н] и любит. Любит каждую ссадину, каждое прикосновение, что ты даришь ему. Ты — не Ламсдорф. Ты — божество с лавровым венцом в пепельных волосах, и сим ты победишь. ⁷ Между вами много несказанного, но явного, того, что стыдно говорить даже на чужом языке и даже на ухо, опаляя кожу горячим влажным дыханием. Между вами всегда несколько непреодолимых, невыносимо душных метров. Но сегодня вы близко — непозволительно. Что есть охотник, а что есть его жертва? Дождь бьёт стеной, размывает мир до необъятной серой пустоты вокруг, и всё, что ты можешь, хочешь видеть — это он. Он с острыми стрелками слипшихся ресниц, с мокрыми вьющимися волосами, с влагой в этой проклятой впадинке над верхней губой, которую так хочется собрать своими. Это был бы грех, большой грех. Губы обожгло бы до мяса и кровь потекла бы по подбородку вместе с дождевой пеной, как у бешеной псины. Хорошо, что Бога ты давно уже не слушаешь. Хорошо, что на шестом кругу вы будете гореть вдвоём. Грех ли — холодная ладонь, скользнувшая под мундир, надавливая на живот, и упавший в душную тишину глухой стон... У него горячий и горький рот — знал ли ты это? Конечно, знал, где-то в своих ночных кошмарах и мечтах всегда знал, как знал, что если совершить одну маленькую оплошность, Александр не пожалеет для тебя ни слов, ни подлости. Пусть даже адъютанты, почуяв власть, превратятся в зверей, а ты — в их щерящегося вожака. ⁸ Но в этот раз всё по-другому. В этот раз ты будешь ласков. — Voulez-vous rester avec moi pour la nuit? ⁹ Твой французский выхолен до совершенства, его же — искрится плохо скрываемой дрожью. Это тоже грех. Это тоже обжигает. — As-tu peur du noir, mon frère? ¹⁰ — Боюсь. - Алый язык нежно скользит по губам, собирая влагу, а затем зубы впиваются в нижнюю до боли и вскрика. — Как и все. Ты тянешь его за собой по бесконечной чёрной анфиладе, мимо пустых осуждающих глаз мраморных скульптур, и ливень полуночным зверем бежит следом. Что есть охотник, а что есть жертва? Что есть геенна огненная перед одним-единственным глотком его поцелуя? Вы оба не хотите узнавать правду, но вы оба знаете её с самого гнусного начала и до самого отвратительного конца.***
Ты хочешь. Его, такого холодного и неприступного, сложно не хотеть. Он уже взрослый, уже сильный, но много лет назад позволил тебе натянуть на него намордник, и каждый раз в полутьме твоих покоев он снова превращается в того напуганного ребёнка с синяками на острых коленках и твоими зубами на шее. То чёрное шевелится в груди, злится, хочет больше. С упоением, знакомым лишь язычникам, ты даёшь ему насытиться раз за разом, раз за разом, поцелуй превращая в жертвоприношение. Зачем ты так с кошечкой, зачем ты убил её? Крестик на его шее перечёркивает всю твою ювелирную работу по присвоению, от этого злость зудит сверлом где-то в висках. Нет, тебе так не нравится, так только хуже. Ты выворачиваешь простецкий шнурок, передавливая чужую шею почти как петлёй, он вцепляется в твоё запястье скорее от испуга, чем от удушения. Ты скалишься ему, локтём придавливаешь обратно к кровати. Нет, так не подойдёт, дорогой братец: отныне ты принадлежишь либо мне, либо Богу, но так уж вышло, что за тебя решаю я. Он трепыхается одно мгновение, а затем замирает, распахнутыми чёрными глазами глядя в бесконечное звёздное небо потолка. Шнурок рвётся легко, оставляя наливающийся след, красное на белом, всё, как ты хотел. И теперь к месту, где мгновение назад кожу холодило страшное распятие, ты прижимаешься своим горячим языком. Можно было бы вцепиться зубами ему в кадык, силой вырвать всё, что тебе принадлежит. Но ты ломаешь его изящно, частями, он сам казнит себя в полутьме твоих покоев на разворошённой постели, сдирая с лица маску морали вместе с мясом, и это самое красивое, что ты когда-либо видел. Бьёшь его по лицу — и хочется тут же зацеловать расцветающую красным ранку. Медленно проводишь носом по животу — и хочется разодрать ногтями, когтями до крови, чтобы он скулил и извивался, сжимая простыни. Ибо ты сам на это согласен. Ибо я называюсь лев. Ты играешь с ним, играешь с его терпением, играешь с его нервами, его шеей, его невинностью, его языком, его святостью, его жёсткостью, его страхом, его пошлостью. Он дрожит, словно внутри у него прорастают жвала и кромсают глянцевые внутренности, заставляя ноги подогнуться, а пальцы — вцепиться в шерсть твоего мундира. Впрочем, то, что внутри, ты и так знаешь очень хорошо. [внутри — горячо и узко] [внутри — боль, боль и оттого ещё более сладкий грех] Ты учишь его молиться заново.***
“Мой дорогой Николай. Великий боже, что за события! Эта сволочь была недовольна, что имеет государем ангела, и составила заговор против него! Чего же им нужно? Это чудовищно, ужасно, покрывает всех, хотя бы и совершенно невинных, даже не помышлявших того, что произошло!..” Пальцы, испачканные в чернилах, лениво отодвигают бумагу в сторону. Он очень напуган, твой Нике, раз так отчаянно просит твоего присутствия в Петербурге, твоего присутствия рядом. Крест, который ты на него взвалил, который вы все на него взвалили, оказался слишком тяжёл, чтобы нести его в одиночку. Ты не приедешь в Россию. Даже ради него. Особенно ради него. Как бы не стонали, не плакали строчки, выведенные до боли знакомым почерком. “Вы нужны мне в эти дни, Константин” Ты прикрываешь глаза, склоняя голову к плечу, думая, какие обещания мог бы вложить в чужой рот, чтобы брат стал покоен хоть ненадолго. Он ведь думает, что не справится без тебя, как в детстве, но ты уже научил его всему, чему мог. Твоя ли это вина? Твой младший брат в Петербурге один, совсем один, и руки у него по локоть в крови. Свеча плачет воском, догорая. Прости, Нике, но так должно быть.