Иначе.

Ноздри каждый раз забивал железный, скрежещущий запах — Фенрис прекрасно знал, что творилось за закрытыми дверями. Ритуал за ритуалом, и Фенрис уже выучил — крови распластанных на холодном камне рабов, которая впиталась в смердящую магию, недостаточно. — На колени, малыш. Голос Данариуса насмешливо-холоден, глаза — бездушная серая пропасть. Фенрис слишком хорошо помнил, что нужно делать. Фенрис из раза в раз обещал себе, что больше не станет. Данариус желал всепоглощающего могущества — желал видеть, как смертельно опасный зверь не смеет противиться его приказам. Зверем. Питомцем. Игрушкой. Вот, кем он был. Это случалось не впервые, но к выворачивающему, униженному отвращению Фенрис никогда не успевал подготовиться. Данариусу нравилось брать его, причиняя боль. Он почти распарывал кожу по рисунку лириумных меток. Магия потрескавала между его пальцами, когда он водил по ним, и вживлённый лириум отзывался в ответ оглушающей болью. Только благодаря ему Фенрис ещё жив. Слишком ценный. Он ненавидел это. Он ненавидел их. Ненавидел его. Ладони перед лицом вспыхнули однажды голубым, но в ответ на угрозу Данариус лишь дёрнул за цепь, и без того тугой ошейник, впившись в горло, вырвал булькающий хрип. Через вспыхнувшую в обещании забытья темноту Фенрис расслышал глумливое: — Хорошие мальчики не расстраивают своего господина. Данариус открыто смеялся над ним. Фенрис ничего не мог противопоставить. Мог только держать глаза открытыми, не позволяя сломать хотя бы это. * От первого прикосновения Хоук он отшатывается. * Поцелуй обжигает его. * С Хоук тоже больно, но иначе — от явной и неожиданной по силе нежности, от того, что движения её рук не повторяют заученный им наизусть путь бывшего хозяина. У Фенриса больше нет хозяев. У Фенриса нет хозяев, но когда он теряется, задыхаясь, между потемневшим взглядом и прикосновениями, которые прошивают насквозь грубыми красными нитями, не задевая лириум, то не может больше: закрывает глаза, и стонет, и шепчет раз за разом: «Твой». Жажда, написанная на лице Хоук, она по нему, не по власти или контролю, и это пьянит сильнее, чем любое вино из его запасов. Его даже не пугает собственный безумный отклик, и мысль о том, пугает ли он Мариан, не успевает оформиться тоже, потому что она откидывает голову назад, путаясь рукой в его волосах. Меркнет вкус крови, замещаясь в памяти чувственной соленостью ее кожи, а запах её волос теперь единственный в памяти. Он не знает, чего хочет сильнее — не отрываться от её губ или смотреть ей в глаза, поэтому целует, не прикрывая век. А затем снова. И снова, глубже, и тогда между ними вибрирует стон Хоук. Его руки не дрожат, — или, может, ему так кажется — когда он наощупь запоминает каждый изгиб её тела, каждый небольшой шрам под лопатками и коленями. — Фенрис, — Хоук обхватывает его лицо ладонями. — Фенрис. Ее голос готов сорваться, и его всего сотрясает осознанием: он причина этому. Невозможно привыкнуть. Фенрис никогда не сможет, никогда не пожелает. Взгляд Хоук светится любовью, и ему даже не страшно, потому что она наверняка видит в нём то же самое. Ему не страшно, пусть это всё и так сильно, что лёгкие горят. Фенрис не знал, что бывает иначе, но теперь между белыми метками вьётся алая вышивка, и их с Хоук лбы соприкасаются, когда мир взрывается, один на двоих.