Сияньем звёзд и ароматом сладких яблок

Небо сегодня чистое. Вихрящиеся серебристо-молочные облака, весь день закрывавшие солнце, уплыли далеко на восток. Над головой раскинулось темное покрывало небосвода, сияя мириадами крохотных прорех-звёзд. Взошла большая полная луна. Светит она ярче, куда ярче тех звёзд, рассыпавшихся, словно бриллианты на чудесном бархатном платье его Госпожи. Но ее ровный безжизненный свет вызывает лишь желание поскорее прикрыть желтоватый диск: нашить неаккуратную заплатку или самому скрыться от всевидящего ока в глубине пыльных коридоров. Луна равнодушная и пугающая. Иногда Чонгуку кажется, что она знает все его самые страшные секреты. Потому бриллиантом ее называть не хочется. А звёзды хочется. Звёзды красивые. Они мерцают, как светлячки, и выглядят такими маленькими по сравнению с гигантской луной. И, когда смотришь на их бесконечные перемигивания, взгляд оторвать невозможно. Звёзды интересные. По звёздам можно рисовать, внимательно всматриваясь в маленькие точки и мысленно соединяя их мягкими линиями. Можно придумывать сказочные сюжеты, разворачивающиеся не в голове, как то обычно бывает перед сном, а где-то там, высоко-высоко, среди звёзд. Каждый раз, когда разглядываешь купол небосвода, глаза разбегаются и голова кружится от того, как много всего ты видишь там, в далёкой дали, где человеку, наверное, никогда не суждено будет очутиться. А, может, и к лучшему, что не суждено. Чонгук расстроится, если какой-нибудь негодяй, посетивший небо, однажды заставит таинственные огоньки исчезнуть. Дует ветер, сильный, но удивительно теплый, приносящий издали чудесный аромат уснувшей сирени и разогревшейся под солнечным светом земли. Скоро аромат исчезнет, испарится, улетит, позволяя городскому смраду одержать верх. К тому моменту Чонгук постарается спрятаться на чердаке, потому что даже запах подгнивших из-за протекающей кровли досок кажется ему не таким ужасным, как запах улиц. Сидеть на крыше, должно быть, опасно и страшно, но Чонгук поднимается сюда по ночам так долго - сколько себя помнит, - что уже давно не испытывает тревоги. Здесь тихо, уютно и открывается замечательный вид на звёзды. Здесь он может вновь хоть на мгновение вспомнить, что такое дом. Крошки печенья, которое Чонгук держит в руке, падают на одежду. Наверняка шоколад потом случайно размажется и оставит на светлой рубахе пятна, а прачка опять будет ругаться. Однако сейчас на ругань немного всё равно. Печенье ему несколько дней назад с улыбкой протянула юная госпожа, дочь хозяина, всегда относившаяся к прислуге, в особенности к детям, с добротой. Хотя Чонгук, вообще-то, совсем не ребенок! Ему уже целых одиннадцать лет, и доброта эта на его вполне себе взрослый опытный взгляд кажется обычной насмешкой. Что не мешает принять печенье, спрятав его про запас в ящичке своей старой тумбы. Приходится закопать сладость поглубже в стопку протершихся носков, чтобы ни крысы, ни противные старшие ребята точно не добрались. Размышлять о сказочных сюжетах, затерявшихся среди звёзд, гораздо приятнее с шоколадом за щеками, чем без. Так Чонгук и сидит, уминая драгоценное печенье, успевшее зачерстветь, и разглядывает небо. Внезапно раздается странный шорох. Чонгук испуганно замирает. Никто никогда не посещал раньше эту часть крыши, никто не знал и о том, что он пробирается сюда по ночам. Неужели соседи по комнате, проснувшиеся выпить воды, заметили его отсутствие или смотритель, пройдясь по комнатам, увидел пустующую кровать? И доложил домоправительнице? Страшная, страшная женщина эта домоправительница. Она, если застанет его здесь, точно оттягает за уши и потом лишит завтрака, а, может, даже ужина. Или поставит в углу на горох. Хотя, не поставит. Жаль переводить еду ради наказания глупого непослушного мальчишки. Чонгук, вскакивая на ноги и судорожно пряча остатки печенья в карман, оборачивается лицом к месту, откуда идет шорох. Он готовится убегать от домоправительницы, прикрывая руками многострадальные уши. Вот только убегать, кажется, никуда не нужно. Перед ним стоит… Черт? Да, на первый взгляд, точно маленький чертёнок: черная-черная кожа, непонятная истрепанная кисть, торчащая из-за спины (Чонгуку почему-то именно так представляется чертовской хвост), и растрепанные волосы, отчего-то слипшиеся в сосульки, топорщатся, будто рога. Он стоит, не двигаясь, застыв в нелепой испуганной позе. Только огромные глазёнки моргают, поблескивая в свете полной луны. А потом он выпрямляется и делает первый шаг. - Не подходи! – восклицает Чонгук, для защиты хватая на манер рыцарского меча яблоневую ветку, занесенную из сада на крышу ураганом. Чересчур громкий звук разлетается вокруг, отражаясь от дымоходов, и мальчишка резко зажимает ладонью рот, боясь, что мог кого-нибудь разбудить. - Не подхожу, - вдруг произносит чертёнок. Он выглядит напряженно и не менее испуганно, чем сам Чонгук. - Кто ты? Ты чёрт? – пальцы судорожно дергают висящую на шее нить, вытаскивая из-под рубахи деревянный крестик. – Стой на месте. Я-я буду драться! - Зачем нам драться? – чертёнок недоумевающе хмыкает. А потом недовольно складывает на груди руки (почему не копытца?!) и с обидой спрашивает, вероятно, растеряв весь свой секундный страх: - И с чего это я чёрт? Сам ты чёрт. Я человек. - Не похож! – бросает Чонгук. Люди так точно не выглядят. У людей красивая дорогая одежда, всегда чисто вымытые волосы, огромные шляпы на головах, а кожа никогда не бывает черной. Она у них белоснежная, в жизни не видевшая солнца. И уж точно у людей за спинами никогда не торчат отвратительные облезлые хвосты. Даже у них, у прислуги, не торчат, хотя кожа покрыта темным, въевшимся намертво загаром. Возможно, правда, что это грязь и пыль. Но, честно, Чонгук начинается сомневаться в том, что перед ним чертёнок. Никаких клыков нет, да и разговаривать умеет. К тому же, тело его покрыто не шерстью, а самой обычной одеждой, такой, как у него самого: простая рубаха и короткие тонкие шорты, не греющие холодной весной. - Еще как похож! – незнакомец даже на месте подскакивает от негодования, так его злят чужие слова. Он вдруг подскакивает ближе и, расставив руки, начинает медленно вертеться вокруг своей оси, стараясь почти не отрывать рассерженного взгляда от Чонгука. – Смотри, смотри же! Голова есть, руки-ноги есть, лицо, какое-никакое, тоже есть! Говорить могу, думать умею. И, чувствуешь? – спрашивает он, внезапно останавливаясь, и, схватив чужую ладонь, прижимает ее к своей груди. – Чувствуешь же? Сердце есть. Бьется. Как же я после такого не человек? Чонгук отдергивает руку, испугавшись. Действительно сердце бьется. Перед ним точно не черт. Вот только что-то все равно смущает. То ли чернющая (ну, правда, не видал он такой у людей) кожа, то ли одежда, ничем не отличающаяся от его, то ли всё та же дурацкая растрепанная кисть, торчащая из-за спины. - Нет. Не человек ты. Не черт, но и не человек, - выносит Чонгук вердикт. Его страх перед странным существом вдруг тоже пропадает, заменяясь разгорающимся внутри упрямством. - Да как же не человек! – все возмущается незнакомец, всплескивая руками. – Кто я, тогда, по-твоему? - Ну, я… - мальчишка сначала растерянно отводит взгляд, но потом все равно задиристо вздергивает нос, пожимая плечами. – Я не знаю. - Не знает он, - раздается неожиданно миролюбивое хмыканье. – И что же тогда, - несколько шагов вперед, - делает человека человеком? Незнакомец (который, оказывается, почти на целую голову выше) нависает над ним, насмешливо засунув руки в карманы. Глаза его, широко распахнутые, странно поблескивают. Так они блестят обычно у сумасшедших. Либо у тех, кто чем-то настолько взбудоражен, что готов говорить об этом сутками напролет. У отца всегда точно так же сияли глаза, когда он говорил о звездах. И когда смотрел на мать. - Фамилия? Деньги? Слуги? – неуверенно произносит Чонгук. Он, честно говоря, знать не знает, что человека делает человеком. Вот только у него, у того, кого всю жизнь после смерти отца называли не иначе, как ошибкой и отребьем, кого не гнушались пнуть, побить или облить ведром с помоями из окна, не извинившись (перед человеком прощения, наверное, вымаливали бы на коленях), ни чего из перечисленного не было. А у тех, к кому относились с почтением, - было. - Ой! – восклицает незнакомец. Его губы расползаются в широкой улыбке, а голова начинает недоверчиво трястись из стороны в сторону, заставляя подрагивать сосульки из волос. – Ой, не могу! Дура-ак! Он начинает задушено хохотать, изо всех сил зажимая рот руками, чтобы никого не разбудить. Ночь выдалась на удивление тихая, наверное, слышен каждый шорох и каждый вздох. Чонгук обиженно хмурится, не понимая, что в произнесенных словах могло вызвать такой истеричный смех, задевающий его крохотное, забитое чувство собственного достоинства. - Ну! Ты чего! - Ничего, совсем ничего. Просто большей глупости я никогда в своей жизни не слышал. Чонгук обескуражен. С одной стороны, он прекрасно знает о своей глупости: писать до сих пор не научился и читает с трудом. К тому же, старшие не устают напоминать, какой он бестолковый. Каждый раз дразнятся, когда не получается прочесть новости из газеты, которые обычно подкидывает раздобревший после плотного завтрака хозяин. Но одно дело, когда дураком называет местный громила, которому ты точно не сможешь дать сдачи в случае чего, другое – какой-то незнакомец, не удосужившийся даже своего имени сказать. - Это ты меня сейчас глупым назвал? – растерянно спрашивает Чонгук, уже заранее разозлившись. - С чего бы? Вовсе нет. Но вот слова твои – полнейшая чушь, - говорит, будто выплевывает, незнакомец. – Неужели ты считаешь, что любой, у кого есть деньги, может зваться человеком? - А как же иначе? - А вот так. Человечности, готов поспорить, даже в тебе гораздо больше, чем в любом из этих мерзких толстосумов. - Ты странный, - после небольшой заминки Чонгук недоумевающе хмурится. Чужие речи ему совершенно непонятны. - Не более странный, чем ты. - Кто ты вообще такой? Откуда здесь взялся? Незнакомец на мгновение задумчиво поджимает губы, после чего хитро усмехается и подходит ближе. А вместе с ним приходит аромат сладких яблок вперемешку с гарью и резкой свежестью весенних ночей. Он дергает Чонгука за рукав, заставляя опуститься на холодную крышу, следом нетерпеливо усаживается рядом. Их голые, покрытые синяками и царапинами коленки соприкасаются, а лохматые головы сталкиваются с глухим стуком, когда незнакомец поднимает горящий взгляд на Чонгука, улыбаясь. - Знаешь, - тихонько говорит он, - я упал оттуда. С неба, - и указывает черным пальцем прямо вверх, куда-то в облака. - Да ты смеешься надо мной, - не верит Чонгук. - С чего бы? Мои слова – чистая правда, клянусь, - доверительно шепчет мальчишка. А глаза все равно сияют озорством. - Докажи! - И докажу! – запальчиво притопывает ногой незнакомец, но тут же передумывает. Он складывает руки на груди и, задрав перепачканный чем-то черным нос, отворачивается. – Вообще, с чего бы я должен что-то доказывать тебе. - Значит, врешь? - Вру, - кивает кудрявой головой, после чего вновь усмехается и подмигивает: - А, может, и не вру. - Меня, кстати, Тэхен зовут, - бросает он через некоторое время. – Видишь, даже имя есть. Я точно человек. - У любимой тряпичной куклы маленькой госпожи тоже имя есть. Тэхен фыркает. - Меня зовут Чонгук. Тэхен рассказывает Чонгуку, что делает человека – человеком. На самом деле, его слова поначалу кажутся несусветной глупостью, ведь расходятся с тем, что он видит вокруг себя на протяжении почти двенадцати долгих лет. Не может же взаправду так быть. Не может он, Чонгук, тоже быть человеком. Маленький, ничего за плечами не имеющий, кроме жалких воспоминаний о родительском доме да чертова крестика на шее, Чонгук. Тэхен говорит, что он уже человек. - Понимаешь, - ломающийся мальчишеский голос в ночном сумраке слышен так отчетливо, что тихие слова врезаются в разум как кинжалы, - тебе не обязательно владеть несметными богатствами, носить шелка и каждый день принимать ванну, чтобы быть человеком. Ты, наоборот, достоин всего этого просто потому, что им родился. Иногда богачи ведут себя хуже нищих: грабят, подставляют, убивают, совершают за несколько дней больше зла, чем иные – за всю жизнь. Но все равно людьми почему-то называют только их. Только тех, у кого есть власть, деньги и, как говорят, уважение, хотя уважать таких подонков, мне кажется, не за что. Спорят они долго. Чонгуку слова Тэхена не нравятся. Трудно вот так сразу признать, что ошибся и действительно сказал чушь. Он отчаянно не понимает, с чего бы подобный бред должен быть правдой, если всё вокруг кричит об обратном. Да и поверить незнакомому мальчишке, возникшему будто из неоткуда, непросто. Может, и правда с неба упал, раз такой умный? Тэхену же непонятно, почему нужны какие-то доказательства помимо его слов, в которых он сам уверен безоговорочно, значение которых прекрасно осознает. Ну, или говорит, что осознает. Аргументов ни у того, ни у другого, конечно же, нет. Оба ещё всего лишь дети, смело повторяющие слова взрослых. - Ты не мал-то на такие темы рассуждать? – обиженно хмыкает Чонгук, поведя головой, когда ему надоедает вести спор, в котором никак не удается одержать победу. Но проигрывать не хочется. - А сам? – насмешливо вздергивает бровь Тэхен, при этом широко улыбаясь. Мальчишку, видимо, спор ничуть не задел, пусть и позиция его осталась непонята. - Не мал. - Ну, тогда я уж тем более не мал. Мне уже целых четырнадцать лет. - Пф, зазнайка, - дуется Чонгук. Ему до четырнадцати ещё расти и расти. – Не буду с тобой дружить. - Не больно и хотелось. Они сидят в тишине. Разглядывают звёзды, которые сейчас, глубокой ночью, видны особенно хорошо. Вечером их застилает дым, фонтаном бьющий из фабричных труб. Чонгук незаметно (он надеется, что незаметно) присматривается к Тэхену, обдумывая разговор. Непонятно. Ему совершенно ничего непонятно. И тогда, когда очередной вопрос почти срывается с губ, со стороны двери раздается твердый размеренный шаг. Домоправительница. Удивленно шмыгнув носом, Тэхен испуганно смотрит Чонгуку в глаза. Приближающийся цокот каблуков застает его врасплох. Мальчишка вскакивает на ноги, потянув за собой Чонгука, и, напоследок сжав чужие холодные пальцы в своей шершавой руке, пропадает где-то в тени дымоходов, оставляя его растерянно стоять посреди крыши. - Чон Чонгук!

***

Конечно же, его наказали. Домоправительница, словно старая летучая мышь, подлетела к нему, схватилась за торчащее из-под копны черных кудрей ухо и потащила Чонгука вниз. Всю дорогу она шепотом причитала, называя его последними словами, грозилась лишить и завтрака, и ужина, и последних штанов. Говорила, что за такие выходки его бы выпороть или, лучше, выбросить вон из дома, потому что дому добрых господ не нужен такой отвратительный прислужник. Говорила, что сдаст в приют (а приют гораздо, гораздо страшнее улицы), если, осмотрев крышу, обнаружит, что мальчишка умудрился что-то украсть. Красть с крыши, по правде говоря, нечего, но домоправительнице вечно кажется, что её хотят обобрать. Чонгук угрозы с причитаниями почти не слушал. Стараясь быстрее перебирать ногами в попытке успеть за чужим торопливым шагом, он думал. Думал над словами незнакомого черта. Каким-то незаконченным остался их разговор. В итоге, еды его лишают на целых четыре дня, позволяя только ухватить корочку хлеба утром и вечером и запить всё стаканом невкусной воды. Чонгук такие наказания просто ненавидит. Физический труд, пусть и не такой тяжелый, как у взрослых, и в обычное время ужасно изматывает. С пустым же желудком он устает до изнеможения, валится с ног, стоит только солнцу зайти за горизонт, и засыпает поверхностным беспокойным сном. Но не перестает думать про Тэхена. Встреча их до чёртиков странная. Тэхен появился внезапно и с порога начал говорить о вещах, над которыми Чонгук никогда раньше даже не задумывался. Перевернул его детский мир с ног на голову, заставил без остановки вспоминать дурацкий спор и размышлять, размышлять, размышлять. В конце концов он запутывается. Трудно рассуждать о справедливости и человечности, когда тебе всего одиннадцать (почти двенадцать!) лет и мир ограничен господским домом, где есть чёткая иерархия, в которой раньше не приходилось сомневаться. Потому что раньше и не знал, что может быть по-другому. Чонгук решает не забивать себе голову. Где найти время, чтобы думать о таких невероятных вещах, если с утра до ночи работы непочатый край, а в желудке неприятно посасывает от голода? Все мысли теперь лишь о еде. К тому же, домоправительница за ним постоянно следит. Когда он протирает пыль на полках, постоянно ловит её подозревающий взгляд. Видимо, боится за драгоценный хозяйский фарфор. От этого взгляда немного тошнит и совсем не хочется размышлять. Ах, иногда кажется, что старуха только и ищет повод, чтобы в чем-нибудь обвинить Чонгука и подпортить ему жизнь. И совершенно не ясно, почему. Соседи по комнате, удивительным образом находя силы посплетничать после отбоя, говорят, что она просто старая ведьма, которая любит портить всем жизнь. - Богом клянусь, сам видел, как эта бабка ночью вылетела через дымоход на метле! – взволнованно заявляет один. - У неё в комнате на прикроватной тумбе лежит чей-то череп. Уверен, бедняжка провинился и испытал её гнев на себе, - с жалостью и неприкрытым страхом шепчет второй. Чонгук им не верит. Ведьмы горбатые, зеленокожие и любят есть детей. Чонгук ни разу не видел, чтобы домоправительница ела детей. Хотя… Куда тогда делся тот парнишка с соседней койки, которому она раньше точно так же отравляла жизнь? Так около недели Чонгук живет с мыслями лишь о том, как добыть еды и как не стать чьей-то едой самому. И каждый его день как две капли воды похож на предыдущий. Крохотная записка, написанная корявым детским почерком, приходит утром, когда Чонгук еще спит. Он просто находит её на своей прикроватной тумбе, прямо над которой так удачно располагается окно. Мутное треснувшее в углу стекло покрыто свежим слоем уличной грязью, намертво въевшейся в него. Честно говоря, открывать записку поначалу страшно. Не понятно, кто адресат, да и не известно, точно ли послание предназначается ему. В добавок не хочется, чтобы кто-нибудь любопытный его отобрал. Потому Чонгук, внимательно оглядываясь на соседей по комнате, прячет записку в свой ящик, запихнув поглубже между носками и нижним бельем. Вряд ли кому-то захочется там покопаться. Странно, но мысли о записке не покидают его весь день. Чонгуку никогда не присылали писем, ведь у него нет ни родственников, ни друзей. К тому моменту, как вечером все убегают на ужин и оставляют комнату пустой, он успевает сделать множество самых странных предположений о том, что содержится в записке и от кого она пришла. Возможно, он невольно стал участником шпионского заговора? Или произошла ошибка и это послание – любовное, и предназначается оно маленькой госпоже, которая закрутила роман с каким-нибудь простолюдином? А, может, записку подкинул посыльной, прибывший от дальнего родственника Чонгука, разыскавшего его перед смертью и оставившего огромное наследство? Или просто пожелал забрать его домой? В общем, к тому моменту, как Чонгук открывает записку, азарт и любопытство наполняют его до краев. Текст, коряво написанный от руки, удается прочитать с трудом. В основном потому, что читает Чонгук действительно плохо. Давным-давно, лет в шесть, еще при жизни родителей, его обучили алфавиту и чтению по слогам. Однако что может читать маленький слуга, целыми днями занимающийся лишь тяжелым физическим трудом? Он и газету хорошо, если пару раз в неделю видит, да и то издали, в руках господина. В библиотеке отродясь не бывал, даже не знает, где её искать, а господские книги трогать боится, не желая получить нагоняй. Потому сейчас Чонгук читает очень медленно и после всегда мучается от головной боли. Но узнать, о чём говорится в записке, всё-таки хочется неимоверно. И спустя долгие несколько минут, потраченных на то, чтобы разобраться во всех неровностях и закорючках чужого почерка, Чонгук понимает, что это Тэхен. Тэхен ему написал. Попросил снова встретиться с ним на крыше. Это… Неожиданно. И, на самом деле, немного разочаровывающе. Он-то уже было подумал, что письмо это – начало чего-то чудесного и волшебного. Что вот еще чуть-чуть – и в его жизни наступят перемены, всё изменится, а годы, проведенные здесь, останутся позади лишь как воспоминание, как страшный сон, который стремишься поскорее забыть. В прочем, Чонгук решил, что злиться на Тэхена не стоит. Он сам весь день кормил себя ложными и совершенно беспочвенными надеждами. Глупо это. Отсюда не выбраться. Он навсегда останется таким, как сейчас: глупым, бесполезным и полностью зависимым от остальных человеком. На встречу Чонгук всё-таки приходит. Ночь в этот раз темная и безлунная. Даже ветер, холодными щупальцами пробирающийся под одежду, не может прогнать густые тучи, перекрывающие звёздный свет. Чонгук, ступая как можно аккуратнее, пробирается к одной из печных труб. Их тут как деревьев в лесу, но не все друг с другом соединены. Между одними огромные плоские площадки, огороженные витой оградой, между другими, как здесь, на любимом месте Чонгука, всего лишь узкая полоса ровного пространства, с которой легко можно навернуться. Но здесь немного теплее, и потоки влажного воздуха разбиваются о кирпичную стену, не успевая пробраться ему под одежду. Тэхена нет долго. У Чонгука отродясь не бывало часов и совершенно отсутствует чувство времени, потому кажется, словно он сидит на крыше целую вечность. И когда раздается излишне радостное: - Эй! – он вздрагивает, едва не соскальзывая с насиженного места в пропасть высотой в целых три этажа. - Сумасшедший, - шепчет Чонгук, держась за сердце и испуганно глядя вниз. Перед глазами все плывет, а земля вдруг кажется слишком твердой и далекой, недосягаемой. Почему-то теперь, наконец, пришло осознание того, как же здесь, на крыше, смертельно опасно. - Эй, - повторяет голос, на этот раз гораздо тише. Чонгуку чудятся в нем нотки обеспокоенности. – Извини. Тогда появляется и сам Тэхен. Выглядит он правда раскаявшимся. Осторожно присаживаясь рядом, он, стыдливо отводя глаза, стаскивает со спины маленький забитый чем-то доверху мешок. - Поешь. Я знаю, что тебя лишили еды из-за меня. Тэхен хлюпает носом, все еще старательно отворачиваясь. Чонгук хмыкает. Этот мальчишка и правда очень, очень странный. И, если хорошо присмотреться, ничуть не похож на черта. Оказывается, кожа у него совсем не черная. Смуглая, покрытая пятнами пыли или сажи, но не черная. А лицо смешное. Большой нос, большие же губы, шелушащиеся и ярко-розовые, глаза огромные, странные, удивительным образом широко распахнутые под густыми нахмуренными бровями. И уши еще огромные, стоящие торчком – так и хочется дернуть. Мешок оказывается переполнен едой, пресной и не сытной, но после голодовки даже она кажется настоящим деликатесом. Несколько корочек хлеба, мясную лепешку и огурец Чонгук уминает за считанные минуты, жадно вгрызаясь зубами и практически не пережевывая. Когда на дне остается только крохотное желтое яблоко, заманчиво перекатывающееся с одного пятнистого бока на другой, он отрывается от неожиданного ужина и смотрит на Тэхена. И с удивлением замечает ответный взгляд. Смотрит Тэхен пристально, но с едва различимой улыбкой, непонятно прищурив глаза. - Чего тебе? – недовольно бурчит Чонгук, смущенно отворачиваясь. - Даже спасибо мне не скажешь? – мальчишка насмешливо склоняет голову, подтягивая тощие коленки ближе к груди и обхватывая их такими же тощими руками. - Не скажу. За что? Ты виноват. - Виноват, - кивает он. - Извини. - Уж больно много извиняешься. Они замолкают. Стоящую вокруг тишину разрывают лишь свистящие порывы ветра да хруст надкусываемого желтого яблока, чей яркий аромат разносится вокруг. Странные яблоки. Растущие в их саду, зеленые, обычно кислющие до дрожи, а это будто медовое, сладкое-сладкое, оставляющее почти противное послевкусие переспевших фруктов. Когда от яблока остается лишь крохотный хвостик, Чонгук, хмурясь, спрашивает: - Чего ты меня сюда позвал? Разве не собираешься говорить? У меня уже все пальцы отмерзли из-за тебя. - На ногах или на руках? – непонятно спрашивает он. - Чего? - Ой, балда-а, - фырчит Тэхен. – Пальцы у тебя на ногах замерзли или на руках? - Ну, на руках, - недовольно супится Чонгук. И вздрагивает, когда незнакомец стягивает с шеи короткий вязаный шарф, обматывая вокруг его ледяных ладоней, липких от яблочного сока и серых от въевшейся под кожу пыли. – Т-ты зачем это? - Сам же сказал, что замерз. Я тебя позвал, значит, должен о тебе позаботиться. - Но… Тэхен коротко шипит, хмурясь. - Нельзя тебе превращаться в ледышку. С куском замороженного мяса я вполне бы мог поболтать на кухне. Ох. Чонгуку внезапно становится очень тепло, и он уверен, что это не из-за шарфа. О нём никто никогда так не заботился. Ну, разве что родители в далёком детстве, воспоминания о котором день за днём блекнут всё сильнее, пока окончательно не стираются из памяти. От мыслей о родителях и о том, как всё было раньше, тоже становится тепло, пусть даже это чувство и сопровождается глухой болью где-то в груди, там, где, должно быть, находится сердце. Чонгук не знает, он никогда не изучал арифметику. Или анатомию?.. - Так зачем позвал? – спрашивает он, стараясь выглядеть как можно более невозмутимо. Тэхен широко ухмыляется и наклоняется почти вплотную, чересчур радостно глядя в удивленные глаза напротив. Глаза эти такие большие, круглые и наивные, что сердце сжимается от умиления, а губы сами по себе расползаются в улыбке. Тэхен за свою жизнь не так часто встречал наивных людей. - Хочу подружиться. - Подружиться? С чего бы? Меня из-за тебя наказали, - Чонгук дуется и складывает руки на груди, отворачиваясь. - Но я ведь извинился! И даже принес поесть! - Очень благородно с твоей стороны, - высокомерно тянет мальчишка, продолжая кукситься. - Что ты хочешь взамен на своё прощение? - Взамен? – руки Чонгука от растерянности мягко падают на его колени. – Тебе так нужно моё прощение? - Конечно. Я ведь хочу с тобой подружиться. Как можно подружиться с тем, кого сам и обидел? – уверенно говорит Тэхен, в подтверждение своих слов кивая головой. - Ничего, - недолго подумав, отвечает Чонгук. Какое-то мгновение он выглядит ранимо, но тут же берет себя в руки и, приосанившись, произносит: – Мне ничего не нужно. Я тебя прощаю. Но только если будешь со мной дружить. - Ох, и откуда ты только взялся такой всепрощающий? - А откуда ты взялся такой противный? - Противный? Значит, все же не хочешь со мной дружить? – насмешливо спрашивает Тэхен. - Хочу.