Condemnation

— Есть ли здесь грешник, ищущий Бога? О, разумеется, здесь его нет, этого грешника. А если б и был — что всемогущий Господь забыл в хлипком домике, откуда смердящим ладаном не выкуришь вонь стариковского пота? Был бы Богом — последним местом, куда заглянул, стала бы нора Третьего Откровения горлопанящего червя Илая Санди. И где, скажи на милость, исцеление в доме твоем, господи? Какого дьявола так болит голова, так трясутся руки? Не так уж непомерно много пил вчера, господи. Скорей бы этот балаган… — И вопрошаю я снова: есть ли здесь грешник, желающий покаяния? — Да, да. Это я. Я желаю покаяния. Плейнвью поспешно встает. Грешника здесь нет — есть нефтяник. Он чинно, смиренно {всем им понравится} идёт сквозь узкие ряды скамеек, ни на кого, кроме как на Илая, не глядя. На мягкое лицо его, лоснящееся горделивым довольством. На бледные ладони, сложенные благочестивым замочком. На блестящие, старательно натертые ваксой ботинки. Он поднимает взгляд — его приветствует нервный всполох блеклых обычно глаз. — Спасибо, что пришел к нам, брат Дэниэл. — Спасибо тебе, Илай. Это такая игра. Он говорит свои слова, Илай говорит свои, старик Бэнди на все это смотрит, и его клятая воробьиная суть хлопает в ладоши и радостно воет, подарив господу пропащую душу {на кой ему столько? }, а после в руке старика появляется перо. Резкий взмах, корявый росчерк — и вот она, земля — пустая, бесплодная, тщетная — становится кладом. Ради этого он сюда и пришел — забрать то, с чем все эти идиоты не знают толком что делать. — Среди нас гре-е-е-шник, желающий спасе-е-е-ния! — надрывается Илай, словно в базарный день, — Дэниэл, ты грешен? — Да, — тускло подтверждает он. Если угодно. — Бог не слышит тебя!.. Даром что слышит тебя, Илай. Ты вопишь громче, чем баба на сносях, громче, чем салунная девка, которой не заплатили, громче, чем сука с перебитой лапой, громче, чем… — Да! — рявкает он. — Так пади же пред Ним на колени! Плейнвью мешком роняет себя на пыльный деревянный пол. — Посмотри в небеса и скажи… Ничего нет такого, чего хотелось бы ему сказать небесам — или там, наверху, все слепые? Глухие? Тупые? Не знают, не видят, чего ему надобно? Рады приставлять ухо снова и снова, чтобы после смеяться, отворачиваться? Нет там никого, Илай, а если кто и есть — плевать хотели. И ведь ты это знаешь {в тебе это есть}, будьте покорны, вы все, сидящие в лучших своих и все равно драных нарядах на шершавых деревянных лавках — он это знает, иначе не потела бы его тощая шея при виде нового автомобиля Плейнвью, не трясся бы безвольный подбородок, стоило лишь увидеть пачку закладных. Давай же, парень, давай покончим с этим. Тверди твердом свои стихи. — Что же мне сказать, я не знаю, что мне говорить, — равнодушно роняет он. Илай знает. Илай научит. Торжествующе смотрит он на Плейнвью — распаленный, нетерпимый — и тому вдруг становится тяжело дышать, словно кто-то крепко взял за грудки, стиснул шею. Он стоит перед юнцом на коленях. Все они смотрят, как он стоит на коленях. Все видят, как он… …принес сюда грех…отступничество…похоть… бросил своего ребенка, потому что тот заболел. Ты грешен. Так скажи это. Скажи это! Скажи: «Я грешен»! Тяжёлый взгляд против взгляда безумца. Кто вправе судить — уж не ты ли, щенок, алчущий крови, да все не той? Твоя — в твоей чаше, из которой все вы хлебаете на причастиях, а жаждешь ты другой, густой и черной, той, что сочится с земли. Ни черта ты не получишь, Илай. Никто из вас не получит — все вы, которым в радость смотреть на мерзкие прыжки полоумного пророка-кузнечика. Ни малюсенького дьявола. Тверди твердом свои стихи. — Я грешен. Илай исступленно взымает руки к небу — все одно, чтобы его сухую постать было лучше видно зевакам с задних рядов. — Прости меня, Господи! –…простименягосподи. — Я прошу крови! –…япрошукрови. — Я бросил своего ребенка! — Я…ябросилсвоегоребенка. — Никогда боле не отступлюсь! –…никогдаболенеотступлюсь. Илай лучше многих знает, что есть истинный грех. Илай лучше всех {в тебе это есть} знает, что заставит Плейнвью покорно склонить голову. — Я бросил своего ребенка! — повторяет он с жестокой настойчивостью. Плейнвью молчит, и в светлых настороженных глазах его — отблески пламени. Того самого, что унесло слух его сына, того самого, что подарило дело всей жизни. Он медлит, слова застревают в горле, бессилие холодным потом ползет по спине. В голове шумит и вертится, вокруг беснуются люди, которым что, черт возьми, за дело? — их, сплетников и сплетниц, будоражит, волнует чужое откровение, горячит святую воду, что течет вместо крови в их венах. Он брос…он не мог не брос…было надо бросить…Бросил. Бросил, черт дери, ради подзаборной дряни единственного, кто… — Говори же! Говори громче. Говори со своим Господом! Тяжёлый взгляд против взгляда восторженного, ликующего. Он не мой, Илай. Мой господь не отнял бы у невинного, не сделавшего ничего дурного мальчика слух. Не отнял бы у меня сына. Не дал бы всем вам глумиться над нами. Что вы хотите услышать, сучьи дети? Откровение? Быть может — три сразу? Я бросил моего ребенка! Я бросил моего ребенка! Я бросил моего мальчика! Он кричит так, чтобы слышно было прямиком на жадных до откровений небесах. Чтобы раз и навсегда. Чтобы горло драло от боли. Чтобы Илай, оглушенный, не мог произнести это вновь. — Моли о крови! — визжит священник. Плейнвью послушно вторит и молит о крови — молит искренне, истово. Дай мне крови, господи. Дай мне, чтобы я ушел из дома твоего. У тебя есть Илай, господи. Это все, чего ты заслужил за все свои благоденствия — хитроватого кликушу, готового предать тебя, отринуть, отказаться за пару монет. Не так уж ты дорог, верно ведь, господи — так дай же мне крови. На крови я создам церковь свою, где никого никогда не будет, кроме меня самого. Закончим балаган. — Принимаешь ли ты Иисуса Христа как своего повелителя и спасителя? — Да! Хлесткий удар — в первые секунды опешивший Плейнвью готов ответить зубами, кулаками, ногами. Втоптать священника в пол его драгоценной церкви так, чтобы бабы отмывали три дня — и не отмыли бы вовсе. Тут же становится смешно. И это рука твоя, господи? Куда крепче он ранее сам приложил Илая в грязи, покрестил в вонючем мазуте, который до багровых щек нравился неверному тебе мальчику — он наелся досыта, благодарностей не надо. Не простил, Илай? Так ударь ещё раз своей тараканьей лапой, которую ты называешь рукой. Ударь — и посмотрим что будет. Илай изгоняет из него демонов затрещинами, пощечинами и оплеухами, тычками и щипками, криками и стонами. Плейнвью знает, что в этот момент пророк позабыл своего бога — он упит неожиданно обретенной силой. Плейнвью сквозь зубы смеётся, Илай оттого ударяет с каждым разом сильнее. Смелее, мальчик. Это все, что ты можешь? Отлупить меня со злости на глазах своих верных гусей? Мало, Илай — и ты сам знаешь, что мало. Но если это и все, то тогда уж смелее. — Принимаешь ли ты Иисуса Христа как своего спасителя? — Да, я принимаю {да принимаю я}. Вода заливает ему глаза, он трясет головой, как пёс, угодивший в лужу, и шепчет сам себе о том, что нефтепроводу быть — крикнул бы на всю церковь, да нет тут того, кто подхватит его радость, разделит его триумф. Им всем — в лучших своих и все равно драных нарядах — куда больше по нраву побасенки и обещания, и получат они то, чего заслуживают — обещания и побасенки. Миссис Роддерс будет и два года спустя томно обмахиваться веером с рваной дырой, Симмонсы купят новую обувь детям не раньше следующей весны, Абсалом Крейн расскажет всем, кто хочет и не хочет слушать, как донимают его шпора в пятке и артроз в колене. Жалкие и глупые — чего проще просить у того, кто способен давать? Он — Плейнвью — способен. А просят все одно у бога. Плейнвью встаёт с колен, нетвердо ступает к пророку, шепчет с ухмылкой что-то Илаю, отчего тот сереет лицом, оставляет его позади — и навстречу ему бредут жалкие, глупые, в лучших своих и все равно драных нарядах. Он хочет отойти по привычке, но они обступают его, и Плейнвью вспоминает, что он им брат теперь, и они хотят почтить его как брата своего. Слово это — влажная земля, тяжесть тела и запекшаяся кровь, холод ночи и дым костра, недостаточно крепкий виски… Они обступают, и ему негде и нечем укрыться; каждый норовит дотронуться до него — приветствуем тебя, брат. Кто-то берёт за руку, кто-то держит за плечо, кто-то улыбается, кто-то шепчет одними губами. Он ощущает тепло спареных от долгого ожидания тел, чужих ладоней на своей спине, светлых взглядов. Девочка Санди крепко обнимает его: он вздрагивает, а после — замирает, и всего на секунду закрывает глаза, чтобы мгновение это длилось сотни сотен часов. — Отойдите от брата Дэниэла, — суетливо просит Илай. — Отойдите же — брату нужно побыть наедине со Святым Духом. Он с облегчением улыбается, видя как люди смиренно расступаются, возвращая брату пустоту его обычной отстраненности. Плейнвью с ненавистью смотрит вверх — на лоснящееся от пота лицо, на сомкнутые кулаки, на утонувшие в пыли носы темных ботинок. Блеклые глаза провожают его победой. Рано или поздно, Илай. Рано или поздно ты, отчего-то понимающий меня лучше всех других {в тебе это есть}, на брюхе приползешь просить о милости. И ее не будет. Я не лицемерен, как ты и твой бог — и не стану попусту обещать того, чего исполнять не намерен вовсе.