Вьюга

      Кристаллам Ориджиниума все равно, где расти: они покрывают чешуей камень, гнездятся в ветках деревьев, оседают в воде и греются в живом теле. Ориджиниум, говорит Талула, живой, он обладает разумом и своей волей. Силой.       Фростнове на себе удалось ощутить эту силу, когда кристаллы внутри нее вспыхнули невыносимым жаром и заставили встать, заполняя собой раны и отгоняя подступившую смерть. Фростнова помнит удивление на лицах Амии и Блейз, помнит, как с песней примчалась черная пурга, сметая оперативников с пути, давая возможность отступить. Фростнова возвращается в лагерь с метелью, подступившей к горлу истерикой и глянцевыми шипами по телу. Падает, не доходя до палаток, сворачивается клубком и заходится в горьких злых слезах.       Талула отгоняет от нее холод и накидывает на плечи шинель, а подошедший Мефисто мурлычет что-то смутно знакомое, от чего Ориджиниум прячется назад в тело, заполняя собой все больше и больше пространства. Фростнова чувствует его тяжесть, его вес и тихую переливчатую мелодию, которую он поет внутри нее.       — Из плюсов — не потолстеешь, — Мефисто хихикает и кидает ей паек.       Фростнова понимает, что есть не хочет и не захочет больше никогда, поэтому делит порцию пополам и отдает зараженным близняшкам люпо. Они только в начале своего пути и, пусть она только оттягивает их смерть, хочется верить, что они доживут до чего-то лучшего.       Поднимается ветер, и темнеющее небо скрывает белый снег. Он ложится ей на плечи и не тает, пригоршнями собираясь на плечах, макушке. Это должно было напугать, но Нова на самом деле давно ходячий труп, поэтому даже не страшно. Только по щекам все равно бегут мерзлые капельки.       Когда приходит Патриот и закрывает ее ростовым щитом от подступающей бури, Фростнова не замечает, только смотрит в горящие красным глазницы оленьего черепа.       Патриот ничего не говорит — чужое горе не залечить красивым словом, не пронзить копьем и не вычерпать ладонями. Если бы он мог, то наверняка бы так сделал, даже если бы это забрало все оставшееся ему время. Но мир, увы, устроен иначе. Мир - горький фрукт с шипами внутри.       — Тебе не страшен ночной мороз, но оставаться один на один с вьюгой Урсуса не стоит, — в его голосе переливается эхо, а от тела исходит почти осязаемый жар.       Нова не представляет, что прячется под пропитанной кровью тканью и пожелтевшим от времени черепом. И не хочет представлять, на самом деле. Потому что это просто неважно.       Патриот тяжело садится рядом с ней. Огромный, пропахший войной и смертью, он излучает странное спокойствие, почти смирение. Нова касается ледяными пальцами его рогов, поросших у основания кристальным венцом. Красиво. Снаружи и внутри. Там, куда не может добраться ненасытный Ориджиниум.       — Почему ты не убил Доктора тогда? — спрашивает Фростнова без злости или попытки повесить на него ярмо вины. — Почему ты не ненавидишь их? Было бы проще.       — Я буду рад любому положительному решению проблемы, — он вспоминает произнесенное одними губами обещание Доктора и надеется, что тот его сдержит. — А ненависть не несет в себе спасения, — Патриот набрасывает ей на плечи свой плащ, — Ты же знаешь.       — Знаю, — она вжимается лицом в его бок, слушает хриплое с присвистом дыхание. — Но если я не буду ненавидеть, во мне не останется ничего. Только Ориджиниум. А я не хочу, — она вспоминает братскую могилу за лагерем, куда сбрасывают жертв орипатии. — Оставаться наедине с ним.       Она знает, что в яму или лес отправляются умирать и те, кому пришло время.       Молча, без эмоций, они идут, сколько хватает сил, пока не падают ничком, застывая навсегда потерявшей очертания глянцевой статуей. Ориджиниум в них спустя неделю вызреет и пустит в воздух сияющую раскаленную пыль — искать новых носителей, новых жертв.       — Боишься умереть от Орипатии? — они вместе смотрят на хохочущую метель.       Нова сильнее кутается в пропитанную кровью ткань.       — Не знаю, — отвечает честно. — Не знаю. А ты?       — Очень, — ей кажется, что сарказ улыбается. — Я хочу умереть в битве с врагом, которому смогу взглянуть в глаза, чьи идеалы столкнутся с моими так же звонко, как и наши клинки. И до того, как распустится в моем сердце кристальный цветок. Я хочу умереть, — он смотрит на Фростнову, — защищая то, что люблю.       Метель вокруг них обрывает свой безумный танец, тянет за собой тяжелые облака и открывает усыпанное звездами небо с бледным диском луны.       Фростнова чувствует, как по щекам бежит талая вода, как тепло от Патриота передается ей и отгоняет засевший внутри холод. Прикрывает глаза. Поет тихо, вкладывая в слова те искры жизни, что в ней еще тлеют.       — Эта луна ничего не скажет, эта луна ничего не ответит.       Вздрагивает, когда Патриот накрывает ее ладонь своей и произносит:       — Ты и я среди огромного поля.       — И кто-то там зажигает звезды, — вместе.