***
Бесстрастный голос Сакусы преследует его всю дорогу до дома: ты мне нравишься, ты мне нравишься, ты мне нравишься. Вероломные мысли возвращаются раз за разом, что бы он ни делал, воссоздавая тот момент такое бесчисленное количество раз, что воспоминание начинает размываться, создавая иллюзию того, что, возможно, что было просто сном. «Ты мне нравишься», — сказал Сакуса; взгляд его темных глаз был совершенно невозмутимым, а его широкие плечи даже не дернулись, когда Атсуму приблизился. «Ты мне нравишься», — сказал Сакуса таким тоном, которым другие люди, вероятно, прочитали бы меню или информацию с тыльной стороны бутылки из-под шампуня. «Ты мне нравишься», — сказал Сакуса. И сказал он это Атсуму. И именно это была самая странная, самая непостижимая часть всей ситуации. Как правило, люди, знакомые с Атсуму, не жаловали его — Шоё, конечно же, был исключением из всех правил. Все остальные в равной степени бранили и уважали его, и это полностью устраивало Мию. Ему не нужна доброта ради доброты. Единственные признания, которые он когда-либо получал, были либо предназначены для Осаму, который и был инициатором их смены цвета волос, либо выкриками с трибун от обожающих его, но таких далеких поклонников, которые видели сеттера только в его стихии и исключительно в лучшей форме. Они вопят: «Мы любим тебя, Атсуму», своими приторно сладкими голосами, а он с превеликим удовольствием принимает их, питая свое неуемное тщеславие. Ничего в признании Сакусы не было сладким. Ничего в нем не ощущалось реальным. Уже в своей квартире, Атсуму, не закончив чистить зубы, щипает себя за бедро. Сильно. Больно адски, и он вдыхает зубную пасту, которая, попав в дыхательные пути, заставляет его кашлять до слюны и пены на уголках рта и влажных глаз. — Твою мать, — хрипит он, глядя на свое взволнованное отражение в зеркале. Позже Атсуму лежит в постели и глядит в потолок, не желая закрывать глаза, ибо он точно знает, что увидит, если закроет: Сакусу с его вьющимися локонами, с едва заметной прилившей к щекам краской, и с этим будничным выражением лица. Эта обыденность в его виде заставляет Атсуму чувствовать себя увереннее, ведь это, конечно же, всего лишь какая-то странная попытка в шутку. Но шутил ли когда-нибудь Киёми? Как бы Мия ни старался, он не может вытащить из памяти ни одной намерено смешной вещи, которую когда-либо выдавал Сакуса. Он колкий, прямолинейный тип, который, кажется, едва терпит людей вокруг себя, и это еще в случае его хорошего расположения духа. Мысль о том, что он пытался пошутить, на самом деле сама по себе смешная. А если это все-таки шутка? Ладно, Атсуму совсем не смешно. Он так и не может уснуть. Чтобы заснуть, ему нужно перестать воскрешать в голове злосчастную сцену и заткнуть этот глупый, ровный голос, которым Сакуса произнес те слова. И, очевидно, этого не произойдет в ближайшее время, поэтому Атсуму продолжает гипнотизировать свой потолок, чувствуя себя в подвешенном состоянии.***
После этого особо ничего не меняется. Да, Атсуму, конечно же, спит куда меньше, чем обычно, но его организм достаточно молод и силен, чтобы справиться с этим. Его пасы так же совершенны, как и прежде, и он может поклясться, что благодаря ему Шоё теперь прыгает только выше и выше день ото дня – Корай будет в бешенстве, и Атсуму уже ждёт не дождётся возможности насладиться этим зрелищем. Ничего не меняется, но что-то заставляет Мию чувствовать себя не в своей тарелке. Он начинает замечать всё, что касается Сакусы. От того, на какой позиции он стоит на площадке до оценивающих взглядов, которые он бросает на более агрессивные пасы Атсуму и его подлетающих кудрявых прядей — всё, что касается его, ощущается теперь как-то ярче, будто Киёми, представший перед ним в более высоком разрешении, заменил собой предыдущего. Эта его версия заставляет пальцы Атсуму дрожать, когда они не касаются мяча, и, честно говоря, настоящее чудо, что это еще не повлияло на игру сеттера. (Может быть, это показатель того, насколько он хорош в волейболе. Что, к вашему сведению, абсолютная правда. Насколько крут он должен быть, чтобы не отставать от волейбольных монстров, с которыми он играет в одной команде, даже летая где-то в облаках?) Но Сакуса продолжает бить по его пасам, проводя эти ужасающие, но невероятно красивые спины, будто это не его признание выбило из-под ног Атсуму почву. Ублюдок. Он резко отводит взгляд, прежде чем сможет внимательнее разглядеть каплю пота, стекающую по виску, вдоль линии роста волос Сакусы. Мия, к сожалению, уже знает, как легко залипнуть на эти родинки над правой бровью и слегка опущенные уголки губ. Это была очень длинная неделя. Он пасует Сакусе вновь, тот в свою очередь опускает ладонь на мяч с предельной внушительностью, и звук удара напоминает выстрел, эхом разносящийся по залу. В этот раз без вращения — только чистая, неискажённая мощь. По ту сторону сетки к полу ныряет Оливер, но мяч отскакивает от его предплечий и приземляется за пределы поля. — Хороший удар, — весело произносит Атсуму, глаз эта его улыбка не коснулась. Он даже не предпринимает попытки хлопнуть Киёми по плечу, даже когда слышит громкие, одобрительные возгласы Шоё и Боккуна на фоне. Сакуса же пристально смотрит на него этим своим холодным взглядом и в торжественном жесте сжимает руку в кулак. Уголки его губ едва приподнимаются. Что-то во всем этом доставляет Атсуму почти физическую боль. Ублюдок.***
Проблема в том, что Сакуса знает его слишком хорошо. Конечно, они никогда не были особо близки, но всё же были знакомы почти с десяток лет, в течение всей старшей школы и тех лет, когда Киёми учился в университете, а Атсуму пошёл по пути профессионального игрока. А теперь они были сокомандниками уже больше года, что значит, что у Сакусы были билеты в первом ряду более чем на сорок нервных срывов Атсуму, треть из которых приходилась на телефонные разговоры с Осаму, во время которых Шакалы старательно делали вид, что ничего не слышат. Это значит, что он знает и про дичайшую аллергию Атсуму на бананы, и про то, что он не может на месте усидеть, когда ему холодно, и про то, что он мучается ночами от каждой нелепой фразы, брошенной им. Это значит, что Сакуса слышал, по крайней мере мимоходом, его плейлист для пробежки и видел, как он испугался, услышав слово «паук». Это значит, что он стал свидетелем поистине бесчисленного количества ужасных шуток Атсуму. Итак, что мы имеем? Ради чего он сказал это «Ты мне нравишься» так, будто он произнес математическую формулу? Ради забавы? Любопытства? Злого умысла? …Искренне? В целом ситуация точно не приносит пользы здоровью Мии. Она заполняет все мысли, и всё чаще он приходит к мысли что, возможно, будет к лучшему оставить эти моменты недосказанными. Конечно, это совсем не поспособствует решению проблемы, но все-таки избавит его от некой ответственности. Он знает, что все равно не сможет спросить, так какой же смысл тогда продолжать себя мучать вопросами. Что имел в виду Сакуса? Это не имеет никакого значения для Атсуму. Это не больше, чем какая-то глупость, от которой он смеясь отмахнулся. Её можно оставить в памяти, или также легко выбросить оттуда. Он не обязан нести ответственность за чувства Киёми, больше, чем он сам. Если Сакуса решил открыть свои чувства таким образом, он должен был быть осведомлен о рисках. Господи, это же смешно, воображать такую колючку как Киёми Сакуса признающуюся в своих чувствах. Ещё месяц назад Атсуму ни за что не смог бы назвать его романтичной особой. Да, так было до того, как Сакуса посмотрел на него и сказал, что он нравится ему так, будто это самая элементарная вещь на свете. Вряд ли хоть что-то могло подготовить его к этому, или как минимум помочь в этом разобраться. Однажды он вспомнит всё это без кома в горле. А пока Атсуму решил просто смириться с ночами полными странных, беспокойных снов, которые он забудет с наступлением утра.***
— Привет, у меня есть один вопрос, — говорит он, зажав телефон между ухом и плечом. — Нет, я не брал у тебя ничего, когда ты крайний раз приезжал в гости, — отвечает ему Осаму, его голос звучит через трубку немного жестче, чем обычно. Атсуму останавливается, сужая глаза при взгляде на стену в гостиной. — Ладно, мы вернемся к этому позже, — предупреждает он резким тоном. — А сейчас есть тема поважнее. Тебе когда-нибудь признавался в своих чувствах кто-либо, кто звучал так, ну, будто ему скучно? Осаму молчит так долго на другом конце провода, что Атсуму шипит: — Скажи уже что-нибудь, придурок! — Прости, — отвечает Осаму, хотя его голос говорит об обратном. — Я просто в шоке. Кому это ты вообще мог понравиться? И почему? Возможно, кто-то заставил этого человека произнести это. Атсуму сбрасывает звонок. Его раздражает, что всё это имеет такое большое значение для него, раз он до сих пор мысленно терзает себя.***
— Эй, ты в порядке? —спрашивает Хината дождливым утром четверга по дороге на тренировку. Он как обычно бодро шагает в одной из своих толстовок, натянув сверху капюшон, чтобы спрятаться от пробирающего холода. Атсуму бросает свой мимолетный взгляд на него. Он думает сказать: «Около месяца назад Оми-кун сказал мне, что я ему нравлюсь, но сделал он это очень странным образом, и с тех пор ведет себя как ни в чем не бывало, поэтому я уверен, что это было с целью напакостить мне, и, к слову, у него здорово вышло». Он также думает сказать: «Оми-кун признался мне, теперь я не могу перестать смотреть на него всё время, и меня это бесит». И крошечная, предательская часть его души даже подумывает спросить: «Что если мне кое-кто нравится?» Но вместо этого он натягивает широкую улыбку и спрашивает: — А с чего бы это мне не быть? Шоё указывает на его лицо, и Атсуму еле сдерживается, чтобы не сомкнуть игриво зубы на его пальце. — У тебя мешки под глазами, — говорит ему Хината. И хотя Мия знает, что тот прав, он ощущает это как смертельный удар по своему самолюбию. Он прикладывает руку к сердцу, что-то хрипит и закатывает глаза. Хината чуть не подпрыгивает на месте: — Я просто хотел сказать! Ты должен отдыхать! Это важно! На кончике языка Атсуму крутится колкость, которая так и норовит сорваться — хочется как-нибудь поддеть его тем, что только один из них рухнул в середине игры, и это был точно не он. И если бы на месте Шоё был кто-то другой, то он определенно сказал бы это. Но Шоё — это Шоё, поэтому Атсуму держит язык за зубами. — Да-да, — отвечает он в конечном счёте, просовывая ладонь под капюшон Хинаты, чтобы взъерошить его волосы, и заливисто смеется над возмущенными воплями. — Буду иметь в виду, Шоё-кун. — Ага, — бормочет Хината, пытаясь пригладить свои волосы. Где-то в здании кое-кто горланит свое фирменное «Хей-хей-хей!», и они оба резко разворачиваются в сторону звуков. Шоё едва оглядывается, прежде чем сорваться на бег на голос воспылавшего Котаро. Атсуму тащится следом. Чего и следовало ожидать: Бокуто и Сакуса практикуют свои атаки с сеттерами второго состава. Это хорошая привычка, на случай, если Мия по каким-либо причинам выйдет из строя, а еще это даёт ему редкую возможность понаблюдать за своими асами со стороны, критично и справедливо оценивая их. Этим он и собирался бы заняться, если перестал бы слышать злосчастное «Ты мне нравишься» снова и снова, каждый раз, когда в поле его зрения попадает Сакуса. Он помнит это додетально — так же ясно и невыносимо, как в тот день, когда он это сказал. Сакуса проводит точный съем, закручивая в полете мяч. Этого вполне достаточно, чтобы Атсуму улыбнулся, несмотря на своё скверное настроение. — Это было мерзко, — внезапно произносит Мейан с широкой мальчишеской усмешкой на губах, которая якобы предостерегает, что он тоже может быть «мерзким», если его недооценить. — Представь, каково принимать такую атаку. Думаю, она бы заставила меня пасть духом. — Да, бьюсь об заклад, — говорит Атсуму.***
Ту ночь, как, впрочем, и каждую ночь в течение последних шести недель, он проводит в сновидениях. В этом сне кудри Сакусы разметались по белоснежной ткани подушки Атсуму, а глаза были прикрыты, из-за чего его длинные ресницы особенно ярко контрастировали с бледной кожей. Атсуму лежал совсем рядом с ним, на животе, одну руку прижимая к груди, а другую протягивая к Сакусе. Во сне Киёми прикасался кончиками пальцев к его ладони и говорил: «Ты мне нравишься». Во сне Атсуму произнес это в ответ. Он помнит, как наступило утро.***
Сон остается в памяти, как и признание Сакусы. Он будто впивается своими когтями в его сознание и отказывается отпускать. Больно представлять раз за разом эту картину: сонный и такой расслабленный Сакуса, голос, лишенный его обычных эмоций, его пальцы, касающиеся ладони Атсуму. Да, сны лишены реальных физических ощущений, но мысль о том, что Киёми охотно прикасается к нему, заставляет Атсуму сгорать от желания. И это желание — полный отстой. Оно вырвалось из снов в реальную жизнь Мии и заполнило собой все. Смотреть на Сакусу как прежде теперь не получается. Он впервые за всё время не может сосредоточиться на тренировке. Серьёзно, так сильно и так часто он не лажал ещё никогда. Конечно, иногда Атсуму идёт на рискованные шаги, и не всегда они оправдываются, но это часть процесса самосовершенствования; сегодня же он не делает ничего выходящего за рамки обыденности. Он просто старается сохранять холодный рассудок. И терпит полный провал. Так или иначе, лажающий Атсуму всё ещё лучше, чем любой второсортный сеттер, но сам факт того, что он посреди матча летает где-то в облаках без возможности взять себя в руки, унизителен до невозможности. И только когда Бокуто со смехом произносит: — Эй, может, пасанешь и нам разок-другой? — он осознает, как сильно его одержимость влияет на игру. — Да, я тоже хочу летать! – дуется Шоё, и в этот момент Атсуму чувствует себя чертовски не в своей тарелке. Его щеки горят. — Простите-простите, — говорит он с неуверенной улыбкой на лице. — Похоже, причудливые запястья Оми-куна совсем меня загипнотизировали. Кажется, они купились на это. Он старательно избегает зрительного контакта с Сакусой, но почти уверен, что его взгляд задерживается на нём. Эта мысль отдаёт дрожью в конечностях. Он представляет, как говорит: «Ты мне нравишься». Атсуму понятия не имеет, как бы эти слова звучали из его уст, но точно уверен в том, что выяснять это пока не собирается.***
Во сне он видит, как обхватывает пальцы Сакусы своими губами.***
Так не может больше продолжаться. С такими успехами он рискует подорвать свою профессиональную карьеру, и тогда он не сможет ткнуть в лицо Осаму тем, что живёт лучшей жизнью. А какой тогда во всём смысл, если в конце концов Атсуму не сможет доказать Осаму, что тот был не прав? Пора это как-то разруливать, и Мия знает, что поставит точку первым, прям как в тот день, когда Сакуса признался ему. Он продумывает различные варианты развития событий, один за другим, и во всех возможных исходах он остается крутым и невозмутимым. Атсуму думает об этом в течение нескольких дней, прикидывая место и время, и он точно уверен, что скажет: — Ну, и с чего ты взял, что имеешь право признаваться мне? Сгораю от любопытства. Я жду объяснений, иначе я совсем свихнусь. Эта ложь настолько близка к истине, что он уверен, что ничем не сможет выдать себя. Идеально. Он абсолютно, на сто процентов, уверен, что все пройдет гладко и, наконец, жизнь войдет в привычное русло. Тогда это все превратится в не более, чем страшный сон. Конечно же, ничего подобного не происходит. Они принимают участие в выездном матче против команды восточно-японской бумажной фабрики, абсолютно сокрушая их, что придает Атсуму такой душевный подъём, который он не испытывал в течение многих недель. Затем, после того, как команды пожали под сеткой друг другу руки и начали покидать пределы площадки, Сакуса задерживается, чтобы сказать что-то Комори, на что тот смеется. Он протягивает руку, и Киёми без колебаний пожимает её. Атсуму с жадностью наблюдает, как привычное недовольство сходит с лица Сакусы, сменяясь улыбкой, и он чувствует, как начинает нарастать в нем злость. «Нет-нет-нет-нет-нет», — думает он с беспомощной яростью. Он врывается в раздевалку своей команды, распахивает дверцу своего шкафчика с такой силой, что та ударяется об соседнюю, выхватывает все свои вещи и снова раздраженно захлопывает её. Из-за пота вырваться из одежды не получается так быстро, как хотелось бы, и он не может перестать видеть выражение лица Сакусы, когда он держит руку Комори. Чувство ревности скручивает его, а бессильная ярость накатывает с новой силой. Как посмел Киёми признаваться, если его улыбки предназначаются не Атсуму. Кем вообще надо быть, чтобы признаваться в своих чувствах не причастному к этому человеку, чёрт возьми? Что, в частности, сделал Атсуму, чтобы заслужить это? Он чертовски уверен, что не просил ни о чем подобном! Все звуки вокруг него звучат, как белый шум, когда он вытирается от пота и натягивает чистую одежду. Мия примет душ, когда будет дома, подальше отсюда. Так он сможет стоять под струями воды столько, сколько потребуется, чтобы отчитать себя за собственную глупость от и до. Его пальцы дрожат. Он так чертовски зол. Дверь в раздевалку распахивается, и вместе с Сакусой в неё входит физиотерапевт, который что-то записывает в свой планшет, попутно кивая ему. На правом запястье у доигровщика бандаж, что означает либо настоящее, либо мнимое растяжение связок — оба варианта возможны в равной степени, беря в расчет его гиперподвижные суставы и склонность чрезмерно беспокоиться о них. В любом случае, Атсуму чувствует некое волнение по этому поводу. Физиотерапевт направляется в сторону Шиона, который провернул довольно жёсткий приём в полёте, за который, вероятно, он сейчас и получит нагоняй. Сакуса же идёт к своему шкафчику, но встречается взглядом с Атсуму. Зрительный контакт не занимает больше секунды, но даже так, он самый продолжительный за последние месяцы. Мия сжимает в руках влажную от пота ткань джерси Сакусы и с силой прижимает его спиной к шкафчикам, держа на расстоянии вытянутой руки. Все вокруг резко замолкают. Атсуму на самом деле не слышал их и раньше, но внезапная тишина вполне ожидаема. Он горбит спину, склоняя голову вниз, а его лицо пылает. — Зачем ты сказал это? — требовательно спрашивает он надломленным голосом. Сакуса молчит. Он даже не пытается вырваться из железной хватки. — Зачем? — гаркает Атсуму в пол, зажмурившись так, будто пытается отгородиться от факта, что всё это действительно происходит с ним. Никто не решается и слова вымолвить. Он настолько в расстроенных чувствах, что мог бы прям здесь разрыдаться. Мог бы, но держится. В голове звучит голос Осаму: «Кому это ты вообще мог понравиться?», — но Атсуму не может винить его за эти слова, только не тогда, когда он в свои двадцать три годика устраивает истерику по поводу того, что ему нравится мальчик, которому он не нравится в ответ, хотя тот и сказал обратное 2 месяца назад. Его пальцы крепче сжимают ворот джерси Сакусы, и Мия двумя резкими рывками встряхивает его. — Ответь мне, — просит он уже спокойнее, но голос всё ещё звучит надломлено. Он не смотрит на Киёми. Он не хочет видеть то, что сейчас отражается на его лице, что бы это ни было. Он даже не знает, что было бы хуже: осуждение, отвращение или абсолютное безразличие. Кто-то решил демонстративно прочистить горло. Кто-то другой резко шикнул на него. — Затем, что это правда, — говорит Сакуса монотонным голосом, который преследовал Атсуму последние два месяца. Мия пытается переварить это. Не выходит. Он снова встряхивает Сакусу, в этот раз легче. Ком в горле не дает вздохнуть полной грудью. — Ты, — он спотыкается на полуслове, и не знает, что говорить дальше. Он закусывает губу и поднимает взгляд на Киёми. И, ой, его брови и странная, изогнутая вверх линия губ, совершенно далекая от усмешки, что-то абсолютно новое и пугающее. Так выглядит Сакуса, когда к нему прикасается человек, к которому он симпатизирует? Атсуму смеётся. Такой непривычный звук. — Ты такой странный, Оми-кун, — сетует он, разжимая кулаки, пока их не свело судорогой. — Я странный, — говорит Сакуса и обводит рукой комнату, указывая, что на них сейчас уставились все присутствующие без исключения. — Я сказал то, что сказал, — настаивает Атсуму, и разворачивается, чтобы уйти. Не успев отойти достаточно далеко, его остановила рука Сакусы, коснувшаяся тыльной стороны его ладони. Для Атсуму в этот момент не существует ничего, кроме этого прикосновения. Он смотрит на Киёми и чувствует себя голым и беззащитным от одного лишь его касания. — Я не жду, что, — начинает Сакуса голосом, которым впору комментировать погоду, но спотыкается на полуслове. Он отводит взгляд и сглатывает, желваки на его скулах напрягаются. Атсуму не может отвести от него взгляда. — Ты ничего не обязан делать. Я сказал. На этом все. Сказать, что это самая глупая вещь, которую Мия когда-либо слышал — значит ничего не сказать. — А что, если я хочу? – спрашивает он, прежде чем подумать. — Сделать что-нибудь, я имею в виду. Кто-то фыркает, и его снова резко затыкают. Здесь сейчас находится вся их команда, не менее, чем двое врачей и трое тренеров точно, но Атсуму настолько всё равно. Сакуса, похоже, тоже не очень-то беспокоится, и это именно то, что так раздражало на протяжении многих недель подряд, но сейчас это ощущается таким естественным и правильным, что ни о какой злости не может идти и речи. На самом деле, это странным образом даже успокаивает. Они смотрят друг на друга. Кудри Сакусы в полном беспорядке, кожа влажная от пота, а его джерси смята в том месте, где за неё хватался Атсуму. Выражение его лица теперь, как и прежде, на выражает ровным счетом ничего. — Тогда сделай, — отвечает Сакуса так, будто это самая очевидная во всем мире вещь. Мол, даже глупо было спрашивать. Атсуму опустил голову, задумавшись. Он может предпринять полдюжины самых разных решений на этот счет, но больше всего он хочет заставить Киёми немного пострадать. Отплатить той же монетой, так сказать. Пусть он тоже проведет несколько беспокойных ночей в раздумьях, и посмотрим, каково будет ему. Атсуму не собирается затягивать с этим надолго, но теперь, когда всё встало на свои места, он уверен, что заслужил небольшое развлечение. «Затем, что это правда», — сказал Сакуса, и тем самым снес целую стену, неосознанно мотивировав Мию побыть немного неуправляемым. — Ну, может быть, — говорит Атсуму и улыбается, даже не пытаясь сдерживаться. Он закидывает сумку на плечо и уходит.***
В ту ночь, оставшись наедине со своими мыслями, Атсуму гипнотизирует потолок и пытается произнести эти слова, просто чтобы знать, каково это. Он спотыкается на каждом из трех слов, чувствует себя смущенно и так глупо, и до сих пор не имеет ни малейшего представления, как Сакусе это удалось. Как ему удалось признаться в своих чувствах с энтузиазмом тикающих часов? Это тайна, не дававшая Атсуму спать много ночей подряд, и, вероятно, эта мысль его ещё не скоро отпустит. Но, в конце концов, какое это имеет значение, пока это правда.