Отсевки золотого солнца и бледно-белый свет луны

Он любил ее, и он любил ее шаткий нрав. Она вздымалась над землей, как облако пыли на проселочной дороге, поднятое проезжей машиной посреди жаркого дня. И тогда он точно знал, что стоит выпасть дождю, как это облако распадется на миллиарды грязных капель, стремящихся к земле. Она пахла дождем. Она была дождем. Иногда. Но в основном она была полуденной жарой. Ее овальное лицо, чуть поддетое июльским загаром, щедро покрытое веснушками, всегда улыбалось, когда смотрело на него. Улыбались ее глаза, улыбался ее большой рот, но особенно улыбались все ее морщинки, будто проверяя, любит ли он ее даже такой. А он любил. Больше всего он любил гладить ее по русым волосам, распущенным на манеру хиппи, которых ни он, ни она не застали, так как и без них были детьми природы. Что бы он ответил, если бы я сказала, что хочу убить ее через пару абзацев? А что сказала бы она, если бы узнала, что ее жизнь измеряется не в годах, а в знаках печатного текста? Пускай в их маленький летний рай ворвется крик лесной птицы, пойманной хищником, унесенный ветром в чащу. А с ним пусть унесется и тревога. Он любил, как на ее голые загорелые плечи падают чешуйки березовых сережек, переливаясь на свету как отсевки золотого солнца. Воздух был тёпл, а она так прекрасна. Что могло быть интереснее, чем играть с ней в гляделки, смахивать ресничку с ее мягкой щеки или просто называть ее по имени, пробуя его на вкус. Он готов был поклясться, что отдал бы каждую ресничку, упавшую с ее век, за то, чтобы скрыть свое смущение, когда она неуклюже сволакивала с себя то желтое платье, которое ему всегда потом напоминало об одуванчиках. Долгий день подходил к концу вместе с уходящим солнцем, уносящим за горизонт полуденную пыль, березовую пыльцу и его смущенный румянец вскоре переходящий в нечто менее детское, но не менее головокружительное. Они прощались, расходясь по домам, шлёпая голыми пятками по подошвам своих босоножек и пробуя еще раз на вкус свои губы, будто бы пытаясь вспомнить что то большее, чем просто поцелуй. Он не спал до первых петухов воспроизводя в памяти ее летнюю улыбку; а потом со всех ног бежал в березовую рощу на краю пыльной дороги, и жал, и вспоминал ее губы, и оборачивался на шорох крыльев птицы, задевшей траву, взлетая, и снова ждал. Ее не было — ни к полудню, ни ко времени, когда послышались голоса трактористов, идущих по дороге домой после рабочего дня, ни когда над рощей взошла луна, став для него новым солнцем. А потом по деревне пошли слухи, что она стремглав уехала в город, никому ничего ни сказав. Кто-то видел, как в полдень она в красных туфельках с чемоданом наперевес бежала в автобусной остановке и по пути собирала какие-то бумажки, выпавшие из дамской сумочки из-за сломанной завертки. А кто-то говорил, что видел ее вечером на пруду — одну, уже без чемодана и без сумочки — в одних красных туфельках да в платье цвета одуванчиков. Кому-то почудилось ее лицо в незнакомке, просящейся переночевать пополуночи. Говорят, было бледным как известная стена. Или это просто так падал лунный свет… В дом ее не пустили — жуткая она была, неживая какая-то. По деревне пронеслась тревога. Кто-то не спал, кто-то просыпался каждый час, мучимый кошмарами. Чью-то кошку нашли на утро мертвой возле березовой рощи в придорожной траве. А чья-то жена так обезумела, что всю ночь молилась да успокаивала плачущего младенца, который помер уже как месяц назад от воспаления легких. Но все однозначно вздохнули с облегчением, когда услышали крики петухов, говорящих о наступающем рассвете. У берез шелестели листья, встречая июльское солнце. Птицы начинали наполнять рощу какофонией звуков, будто стирающих все плохое, чему в эту ночь роща была безмолвной свидетельницей. И никто бы не поверил в то, что случилось что то по истине весомое, если бы не кроваво красные туфельки на берегу пруда и такого же цвета отпечаток руки на белом стволе молодой березки.