В темных подвалах время смеялось Над пьяной любовью в черных очках
Реальность обрушилась тёплой тяжестью, почему-то с привкусом хлорки. Воздуха не было, его остатки клокотали в груди, вызывая сильнейший спазм. Чужая крепкая хватка тянула Пашу ко дну, туда, где мгновение назад торчали ржавые колья арматур. Резкий толчок — и ему удаётся вырваться, стремительно подняться вверх, вдохнуть глубоко. Водяные переливы бликуют на простом кафеле пыльно-синего цвета. Кафель скользкий, как ледяная горка, бортик узкий, одежда насквозь промокшая. Кашель душит и режет по горлу. И тяжёлое дыхание врага совсем близко. Успевает столкнуться взглядом с ярко-зелеными, увернуться, пригнуться, замахнуться… И снова нет воздуха, только боль быстро растекалась от солнечного сплетения. Силы подняться есть — что он и делает, наносит пару ударов, и замирает, оглушённый женским криком. Уборщица. Призывает к порядку. Все кажется каким-то иррациональным. Да так и есть. Настоящие здесь лишь он и Костенко. Даже соленая влага на ресницах — миф. — Спокойно, мать. Работает КГБ СССР, — коротко резюмирует Костенко. Напряжен до предела, все ещё сжимает сильными пальцами чужое предплечье. — Ишь, пьянь! — в Костенко летят ругательства, угрозы и — вот-вот полетит — ветошь. Крики звонко отлетают от стен, впиваясь в сознание. Проще сжаться в комок и закрыть уши, чем вытерпеть это. — Полковник Игнатьев, — ксива магическим образом создаёт тишину. — Нам бы посушиться…***
Рассматривать Пашу было приятно. Приятно до тёплой дрожи внутри, что оживала глубоко в груди и мягкими волнами расходилась по всему телу. Линии скул, прямой нос, тонкий росчерк ключиц. В меру рельефные мышцы, прикрытые белой тканью. И глаза — внимательные, настороженные, умные. Подернутые тонкой дымкой печали и скорби. А в самой глубине — жаждой мести. Ресницы длинные. Губы слегка поджатые. Волосы светлые на макушке, но уходящие темно-русым к затылку и вискам, на вид жесткие, упрямо торчащие. Проверить бы самому… Пашка и сам смотрит на него, только вот совсем по-другому. Не оценивая, без страха. С холодом и плохо скрытым презрением. Приходится брать все в свои руки. — У нас теперь одно дело. Неужели жизни твоих друзей сравнятся с миллионами? Вспомни, только вспомни последствия. Пашка же говорит оскорбительное, что-то в духе «мрази», школьное, пусть и раскрашенное подхваченными у друга матерными словечками. Поёт хрипловато радиоточка в углу, шипит утюг, и даже сквозь пар можно почувствовать неодобрительный взгляд уборщицы. — Мать, который час? — пытается сгладить обстановку Костенко. В родном городе, как-никак. Даже улыбку прицепил вполне приветливую. — Половина десятого, — фраза тонет в заливистом припеве известного шлягера, а Костенко невольно отмечает про себя, что у Паши красивая кожа. Молочная, ровная, матовая. — До аварии четыре часа. Надо будет переждать немного. Взгляд напротив искрит не хуже повреждённой проводки. — У тебя ничего не получится. Мы тоже пытались предотвратить аварию. И ничего! Ничего не получилось! Из-за тебя! — Паша срывается с места и буквально вжимает Костенко в железные шкафчики за его спиной. — Зона никому не позволит себя уничтожить. — Сядь! — и снова неодобрение от уборщицы в спину, громковато вышло. А напротив — чистый гнев. — Ну-ка, слушай сюда, пацан, — капитан перешёл на угрожающий шёпот. — Я вне всяких сомнений лучше подготовлен, в отличие от кучки подростков. И всю информацию об аварии прошерстил вдоль и поперёк. Вы же были нужны мне только ради прибора, чтобы исправить последствия от ваших же путешествий, — нажим вышел нехорошим, презрительным. И Пашу будто током ударило: вдруг действительно все произошло из-за них самих? — А теперь я могу наконец-то перейти от плана к действиям. Паша молчит. Только кулаки сжаты так, что костяшки побелели. — Все готово, — раздаётся из другой части комнаты. Стопка сухих вещей лежит аккурат под календарем: алые единица, девять, восемь, шесть, и труба реактора, словно гигантская карамель, гордо устремленная в лазурное небо.***
… — Не так уж просто было доставить вас сюда в целости и сохранности. Очень непросто, особенно, когда вы на этих отморзков-охотников налетели. А у Паши голова кругом от осознания. Что все, абсолютно все было спланировано от и до, каждый его шаг знали наперёд. На душе было тяжело, казалось, что в груди зияет огромная рана. Хотелось ущипнуть себя и наконец-то проснуться в Москве, в своей постели. И не важно, разбудит ли его Перфилова глупыми вопросами или аромат свежеприготовленного мамой завтрака. Вечерняя же Припять встретила тёплым влажным воздухом, будто бы совсем скоро собирался пойти дождь. Казалось, что над станцией уже мелькают всполохи зарниц, ярко расцвечивая темно-синее небо. Костенко рассказывал дальше. О том, как подослал Игоря и о прослушке. О том, как жил все эти двадцать семь лет, ожидая возмездия. — Ты и твои друзья мне всю жизнь сломали. Но теперь ты мне поможешь. Без вариантов. Если хочешь выжить, конечно, — взгляд пронзительно-зелёный, колючий. Изучающий дольше, чем необходимо. Паша, правда, ничуть не смутился. Ему казалось, что колючей зелени не хватало солнца, как тогда, возле бочки с квасом… Тепло ведь было, мягко и открыто. Многоэтажки окружили их мягким желтым светом из окон, изредка бледно-голубым. Паша шёл за Костенко, сам не зная, почему. Мог бы сорваться с места и затеряться во дворах… Или не мог? — Пришли, — перед ними высилась типовая многоэтажка. Маленький палисадник и лавочка перед подъездом. Пустая, к счастью. Дверь в квартиру ничем не примечательная, обшитая коричневым дерматином. Замок тихо хрустнул, впуская их внутрь. Паша заметил, как изменился в лице Костенко, когда они переступили порог квартиры. Он буквально просветлел, касаясь родных стен. И кисть к выключателю — привычно, но с сомнением, как будто забыто. Вдохнул глубоко, на мгновение прикрыв глаза. А дальше — решительной тенью в гостиную, затем на кухню, оставляя Пашу на чуть просевшем диване с вытертым покрывалом в незатейливую клетку. С кухни слышался шум воды, стук дверок шкафчиков. Казалось, вот-вот засвистит чайник, почему-то ярко-жёлтый, с маленьким сколом эмали на крышке. Парень осмотрелся: типично-советский интерьер, все просто, без излишеств. Стенка, шкаф. Пузатый телевизор. Стол низкий, да пара стульев. Гитара на стене и плакат с Высоцким. На окнах тюль и плотные шторы с незатейливым узором, ни одного цветочного горшка. Красным мелькнул абажур торшера. Молодая версия Костенко смотрелась бы тут весьма органично — легко представить, как он садится на диван рядом, аккуратно снимает гитару с гвоздя, бегло перебирает струны. Сначала немного неуверенно, потом более осознанно, аккорд за аккордом. И к тихому, спокойному перебору вдруг добавляется голос — приглушённый, чуть хрипловатый. Смысл песни ловить не хочется, слова и так знакомы наперёд. Откуда?.. Уплывать за голосом в далекое тёплое море. Совсем не важно, кто раньше с нею был. И какая теперь разница, кем была она, когда рядом есть я? Паша вздрогнул, когда настоящий Костенко вернулся с кухни с батоном и колбасой. Слишком уж осязаемым показалось придуманное и прочувствованное. Между тем Сергей аккуратно все порезал. Особенно бережно взял кусочек батона, с наслаждением вдохнув аромат выпечки. Для него это был особый момент, особая встреча с прошлым. И казалось, что плевать ему на Пашу. Что нет тут никого, кроме него самого. Здесь он наедине с собой, со своим домом, и, как никогда, близок своей цели. — Где-то через час отправимся, так что пока можешь поесть. Паша только кивнул. Его вдруг пронзила мысль о том, что не может быть все вот так просто. Не бывает в Зоне так. Что-то произойдёт. От этого зыбкого ощущения было неуютно и нервно, мурашки ползли по лопаткам. Тогда он решился спросить: — Вам здесь… не странно? Костенко посмотрел на него с изрядной долей присущего ему скепсиса и, совсем чуть-чуть, с недоумением: — Вполне обычно. Это ведь моя квартира, мои вещи… — Вот. Я об этом. Ведь в реальной жизни ничего этого нет, вернее, не осталось. А сейчас все на местах, мебель целая. Тут наверняка где-то неподалёку есть Ваши друзья… Каково это — ощущать подобное? Костенко подошёл к нему вплотную: — Крайне паршиво. Но мне даже это по-своему нравится. Ведь я не один здесь, а тебе сейчас гораздо паршивее, чем мне, — выражение его лица было нечитаемым, но глаза оставались пронзительно-цепкими, будто искали подтверждение сказанному. Паша лишь улыбнулся уголком губ: — Конечно. Не каждый день у тебя на глазах убивают твоих друзей. Почему ты не мог… — Я их предупреждал! — резко отрезал Костенко, словно не заметил, как Паша фамильярно перешёл с ним на «ты». — Мне нужен был прибор. Только прибор. И, в конце концов, ты мог бы выйти ко мне один и дать им спастись. Или ты думаешь, что мне доставило особое удовольствие расстреливать подростков в мертвом городе? Паша коротко мотнул головой. Сергей смерил его тяжёлым взглядом и вышел из комнаты. За окном небо было темно-синим, как капли чернил на бумажном листе. А колбаса на тарелке нежно-розовая, гладкая. Батон светлый, мягкий, словно пушистый. И нож бликует тёплым желтым светом от торшера. Или от люстры?.. Теперь не важно. Больше не бликует. Когда Костенко вернулся, то сразу заметил пропажу. Медленно обернулся, поправляя воротничок на светло-серой рубашке, выжидая: вдруг Вершинин сам догадается. И Паша догадался. — Что-то потеряли? — взгляд невинный, будто не он вовсе. А ведь действительно не он, причём уже давно. Паша Вершинин остался в Москве, в две тысячи тринадцатом, а здесь, в Припяти, уже кто-то другой, пусть с тем же именем и внешностью. — Нож, — Костенко не мигая следит за ним. Прикидывает, как скоро на него кинутся в тупом юношеском броске, чтобы схлопотать пулю от верного друга в кобуре. Но Паша замер, лишь потянулся слегка, доставая из-за спины искомое. Ножик простенький, даже заточен не особо хорошо. Не всякий кусок мяса разрежет. И они оба знают об этом. Бесполезная трата времени. Игра, в которой никто не победит. Лезвие снова бликует. Все-таки от люстры. Паша крепче сжимает рукоятку и вдруг подносит лезвие к самой шее. Костенко как будто не удивлён, только взгляд стал более внимательным с долей… беспокойства? Холодный металл вызывает мурашки. Паша аккуратно ведёт лезвие вдоль скулы, будто очерчивая. Подносит к губам и касается языком. Ведёт им по лезвию медленно, самым кончиком. И неожиданно ловит на себе взгляд совсем иного толка. Теперь эта игра уже не кажется такой бесполезной. — Колбаса и правда вкусная, — наконец произнес Паша. — Тогда, может, поешь нормально? — голос Сергея отчего-то севший, чуть ниже обычного, с лёгкой хрипотцой. «Под гитару было бы идеально», — подумал Вершинин. «Совсем свихнулся пацан», — подумал Костенко. Парень кивнул, демонстративно отложил нож в сторону, будто бы не изображал из себя непонятно кого буквально пару минут назад. Костенко сразу забрал нож, с трудом скрывая непрошенную улыбку. — Ешь, — повторил он и, слегка прихватив Пашу за локоть, поднял его с дивана и подтолкнул к столу. — Так, стоп. Руки помой сходи. Из этой комнаты направо, белая дверь. И Паша послушался. Какой-то частью сознания отмечая, что желание непременно отомстить куда-то уходит, слабеет и заменяется чем-то более глубоким и важным. Скорбь. Боль и тоска. Они вдруг оказались на порядок выше жажды непременного возмездия. Как электроны в атоме: оказались на разных энергетических уровнях. Белая плитка без узоров и орнамента. Вода в кране приятно-горячая, белый кусочек мыла пах чем-то давно забытым и уютным. Белое вафельное полотенце за секунду убирало влагу. И лицо, отразившееся в зеркале — тоже почти белое, только под глазами серо-фиолетовое и бурое в районе скулы. «В эстетике ебеней» — сказал бы, наверное, Лёха. А Аня бы дотронулась бережно тонкими пальцами… В глазах предательски защипало.***
— Я уже подумал, что ты там себя бритвой порезать решил, — прозвучало без насмешки, даже с лёгкой заботой. Костенко сидел на диване, но при этом выглядел удивительно собранным, когда Паша возник в дверном проёме. Свет в гостиной был приглушен, лишь из-под красного абажура расползлось тепло-желтое пятно. Паша лишь тряхнул головой и прошёл через комнату к столу, на ходу придвигая стул. Стоило ему съесть кусочек, как он внезапно ощутил, насколько был голоден. И незатейливые бутерброды с колбасой показались поистине царским лакомством. Рядом обнаружилась чашка с горячим чаем. Паша было отхлебнул из неё, но сразу спохватился: — Спасибо. — Пожалуйста, — мужчина прошёл через комнату и оказался напротив. Их разделяла лишь столешница, покрытая потемневшим от времени лаком. — А теперь расскажи, что за фокусы с ножом ты мне показывал. Сейчас так модно? — взгляд пристальный, но в самой его глубине искрилось что-то озорное. — Вернее, в нашем с тобой времени? — Сам не знаю. Нашло что-то, — чай темнел на дне кружки и вдруг показался крайне захватывающим. — Понял, — отчего-то прозвучало небывало тепло. — Тогда допивай чай и поедем. Сначала в управление, а потом на станцию. И чтобы без подобных выкрутасов, — Сергей было отошёл от стола и собрался выйти из комнаты, когда почувствовал ледяное прикосновение к своей руке. Он обернулся — Паша сжал его запястье ещё сильнее и смотрел загнанно, будто умоляюще: — Не убивай… Слышишь? Не убивай… — Паш, ты чего? Ты вроде толковый парень, поможешь мне провести операцию. Да что с тобой такое! — Костенко выругался, когда Паша буквально свалился ему в ноги со стула. Вцепился в штанину так, что аж костяшки побелели. — Не убивай… Не убивай… — Вершинин говорил тихо, практически перейдя на шёпот. Сергей даже наклонился к нему и слегка обхватил за плечи, чтобы хоть немного ослабить на удивление сильный захват. — Паша, ты что несёшь? Если бы я хотел тебя убить, то уже давно сделал бы это. Ты мне нужен. Для дела. Так понятно? Сергею не ответили. Лишь прижались губами к губам, отчаянно, сухо и горячо. Костенко даже выпал на пару секунд из реальности. А когда осознал, что именно произошло… Напротив были тёмные, почти черные глаза. Дыхание прерывистое, горячее и почему-то до сих пор слишком близкое. Тонкие пальцы со сбитыми костяшками настойчиво ползли по штанине вверх, заставляя миллионы мурашек пробегать по всему телу. — Прекрати! — будто и не сам, а кто-то другой в голове Сергея распорядился отдать эту команду. Но Паша лишь остановился на мгновение, проведя ладонью по его бедру: — Нет. Я не прекращу. Я не позволю тебе убить… Костенко же порядком вышел из себя — происходящее начинало напоминать какой-то сюрреалистичный бред. И с Вершининым происходило что-то странное, если не сказать, пугающее. Но от этого не менее привлекательное. Всё бы ничего, если бы до взрыва было больше времени. Может быть, Сергей бы даже позволил, себе самому, в первую очередь… Ведь он запомнил Пашу не только потому, что тот ему жизнь сломал. Но и потому, что в душу глубоко запал. Банально до крайности. Закрывая глаза, чтобы провалиться в неровный сон на нарах, Сергей неизменно, не всегда и желая, возвращался в тот далёкий весенний день. Пашина улыбка, пашины глаза… Дерзкая манера держаться и ничем не скрываемый к нему, Сергею, искренний интерес. Это была их первая игра: кто кого возьмёт на крючок? Боль в груди временно притуплялась, становилось чуть теплее. Вот именно ради таких воспоминаний хотелось выжить, хотелось жить. И доказать всему и вся, что Сергея Костенко просто так не сломить. Ни обстоятельствам, ни шальному мальчишке из будущего. Неизменным было лишь желание взглянуть в эти глаза снова. Чтобы однажды отомстить. И теперь до цели так близко, руку протяни. Запусти пальцы в светлые волосы на макушке, подними с колен и прижми к себе. Загляни в эти глаза — ведь ты так долго этого ждал. Только страха и отчаяния ты в них не увидишь — лишь удивление и, едва мелькнувшее вслед за ним, облегчение. — Не убивай, прошу тебя… — шёпот в самое ухо. Казалось, от Паши до сих пор пахнет лесом, пылью и гарью. Смертельной опасностью. Что от него пахнет Зоной. Хотя умом Сергей понимал, что ничего подобного нет. И не будет, если они всё сделают правильно. — Слышишь меня? Пожалуйста, не убивай… И тут Костенко не выдержал: — Да не убью я тебя, Паша! Даже если очень сильно захочу, то не смогу, потому что… — А я не про себя, — голос парня был неожиданно твёрдым. Руки безвольно опустились. И тонкая тёплая нить, неожиданно соединившая их души, дрогнула и порвалась. — Я про того, кто сейчас войдёт в эту квартиру. Постарайся уйти незамеченным. И… — Паша выдержал небольшую паузу и снова поднял на него взгляд. — Не вмешивайся, что бы ни происходило. Прошу. Сергей в ответ лишь кивнул и не проронил ни слова.***
Он едва успел перейти в одну из комнат и занять удобную позицию, как в замочной скважине раздался тихий хруст. Сергей услышал тихий скрип открывающейся двери, медленные, осторожные шаги и щелчок предохранителя. Дверь прикрыли, но не закрыли на замок. — Выйди из-за двери! Вот так! — слышать свой голос со стороны было невероятно странно, неуютно и совсем неправильно. Он видел свою спину, обтянутую темно-коричневой тканью некогда любимого пиджака. Видел спину Паши, его сплетенные на затылке пальцы. — Руки! Чтобы я видел! — пальцы расплелись, и ладони оказались по обе стороны от светлой макушки. Фигура парня выглядела крайне беззащитно, и ещё эти его джинсы мешковатые, с чуть рваными штанинами… Костенко вдруг вспомнил очень чётко, как сам в этот же день впервые увидел Пашу. Слишком уж непохожим он был на припятских парней: рваные джинсы, куртка с капюшоном непонятная — он больше походил на ребят-альтернативщиков, которых Сергей видел в Москве. Только, в отличие от них, шумных и напускных, в каких-то непонятных заклепках и со странными причёсками, Паша был абсолютно спокоен и свой внешний вид никоим образом поведением не дополнял. Разве что деньги просил, да. Этим и вызвал подозрения. Ведь тогда Сергей Костенко был оплотом морали, и вся эта альтернатива ассоциировалась у него с тунеядством, пьянством, безответственностью и распутностью. Только в будущем он неожиданно понял, что сам вляпался куда как хуже и глубже, чем те ребята, которые пытались подражать своим кумирам несмотря на все запреты. Но одного внутри себя капитан тогда не отрицал — Паша ему понравился. Он вызывал своеобразный интерес исследователя: на него было приятно смотреть, с ним было интересно разговаривать. И, главное — от Паши волнами исходило что-то тёплое, непредвзятое и открытое, от чего Сергей уже успел отвыкнуть за не очень продолжительное время своей работы. — Повернись! На Пашиных щеках румянец. И смотрит он прямо в глаза ему, настоящему: Не вмешивайся — И снова ты, Павел! Я и не думал, что ты настолько ответственный, что действительно принесёшь мне деньги домой. Только я тебе свой адрес не называл и в гости не звал, — расстояние ничтожное, дуло пистолета аккурат напротив Пашиного лица. — Но так даже лучше. Быстрее за решеткой окажешься. И расскажешь мне всё. А Вершинин спокоен, будто так и надо. Что не собираются его сейчас пристрелить: Уходи Скоро получится — Я могу всё рассказать, только Вы ничего нового не услышите. Можете забрать в управление, можете оставить здесь — все равно меня выкинет назад. И у Вас ничего не будет. Только свою репутацию испортите. Молодой Костенко явно был напряжен. По-хорошему, стоило немедленно перезвонить коллегам и забрать этого альтернативщика из «будущего» в часть, чтобы там допросить с пристрастием, пожёстче. Хотя, вон кто-то ему уже скулу раскрасил. Оставить здесь… Паша ведь смог до этого сбежать из камеры. Теоретически, если на миг допустить, что он прав, то для него никакого значения не имеет, где он находится. К тому же, здесь Сергей сам сможет контролировать ситуацию и, возможно, не даст ему уйти, чтобы совершить диверсию на станции. Вдруг его пронзила страшная догадка: — А друзья твои где? Неужели отправили тебя одного сюда, в надежде на то, что ты сможешь меня задержать? Умнó, ничего не скажешь. Решили взять на слабо. Так ведь, Паша? Пашино лицо исказила гримаса боли и ненависти: — Нет. Я один. И никакой диверсии не будет. А друзей моих больше нет, потому что ты их убил. Мгновение — и дуло прямо у светлого виска. Но капитан все так же находился спиной к двери, не подозревая, что парень здесь не один. А вот сам Паша сделал слишком дерзкое и опасное заявление… Уходи! И Костенко-настоящий не мешкал ни секунды: лёгкой, бесшумной тенью мелькнул в коридоре и скрылся за входной дверью, оставив за собой лишь короткий порыв воздуха.***
Тихий шелест шин по асфальту успокаивал. Улицы ночной Припяти были предсказуемо пусты и манили ароматом совсем недавно распустившихся листьев. В управлении все получилось удивительно гладко: Сергей лишь удовлетворенно отметил, что тот день он запомнил чуть ли не по минутам, поэтому его расчёт сработал идеально. Пожалуй, все было идеально кроме одного факта — Паша остался в его квартире с молодой версией себя, которая вполне способна на решительные меры, если дело касается государственной безопасности. Все-таки Паши вообще не должно было быть здесь… Но, опять же — он один, а жизней будет спасено очень-очень много. И доброе имя восстановится. Не один, а единственный. С вышки открывался прекрасный обзор — труба четвёртого энергоблока как на ладони, пока ещё безопасная, но кадры из хроник, мутные и непрошеные, сразу же всплывали перед глазами пугающими образами обгорелового остова. Костенко выдохнул и перехватил гранатомёт поудобнее — теперь труба точно по центру окошечка прицела. Осталось лишь нажать на спусковой курок… У Паши кровь сочится из уголка рта, скулы выпирают острее. Руки за спиной надёжно привязаны к спинке стула. А в глазах — сталь. Теперь он видит его совсем близко. Может различить даже едва заметные веснушки на переносице. И снова губы, обветренные, с кровавым подтёком. Сухие и горячие, отвечающие неожиданно страстно. — Что же ты делаешь со мной?.. Давно бы тебя пристрелил, но здесь нельзя… А, может, лучше тебя прирезать? Или придушить? Сам бы что выбрал? Парень кривовато улыбнулся: — Чтобы Вы, Сергей Александрович, меня развязали и перестали отрицать очевидное… Секундное видение немного выбило из колеи. Сергей отчаянно понимал, что в его воспоминаниях точно такого не было. Не могло быть. Паша всегда был недосягаем, они-то поговорить нормально впервые смогли только пару часов назад. Это было чем-то пугающе новым. Значит, он действительно менял прошлое. Но касались изменения только его молодой версии. И, если сейчас предотвратить взрыв, то… Что останется от него самого? ЧОП в Харькове. Черный джип, несколько стволов. Несколько доверенных людей. Неуютная съемная квартира в панельной многоэтажке. Руки в крови не по локоть, а до самых плеч. Вечные муки чудом выжившей совести за убийство четверых ребят, которые ни в чем не были виноваты. И, вполне возможно, смерть пятого и самого дорогого. Единственного. Опять же, по собственной вине и от своих же, пусть и более молодых, рук. Наследие так себе. — Да пошло оно все, — негромко брошенная фраза, вслед за которой устремился снаряд с ярко-оранжевым хвостом. Словно комета, он удалялся дальше и дальше, и вскоре совсем перестал быть различим. Чужая кожа отчего-то ощущается ледяной и раскалённой одновременно. На ней уже проступают багровые цветки-отметины. И снова воздуха в груди не хватает — но в этот раз никакой хлорки. Просто поцелуй слишком затягивает и, пожалуй, это единственный доступный способ заглушить рвущиеся наружу стоны. Паша прижимается настолько близко, что кажется, будто он хочет с ним срастись. Обжигает ухо горячим шёпотом: — Я ведь раньше… никогда… не пробовал так. И как же здорово… м-м-м… что это ты… Костя… Секунду спустя раздался взрыв.