***
В комнату вежливо постучали (у парня ушёл не один год, чтобы добиться от мамы этой вежливости). Мама пришла с двумя пиджаками и вопросом: – Какой к этому платью лучше, а, художник?.. – И тут же сменила тон, укоризненно склонила голову к плечу: – Юль, ну что это такое? – От ненавистного имени Юлия слегка передёрнуло. – Ты на помойку собрался? Оделся бы по-человечески, не позорился! Мама всегда кривилась при виде старых, застиранных джинсов с далеко не дизайнерскими потёртостями, а уж безразмерную серую толстовку и вовсе давно порывалась выбросить. Юлик же яро отстаивал своё право выглядеть по-идиотски. Эта старая толстовка была его любимой: тёплой, мягкой и полностью скрывающей фигуру, а заодно и вечно мёрзнущие кисти рук. – Ма, я на пленэр** иду, а не на свидание, – резонно возразил Юлик. – Тебе очень хочется с приличной одежды краски отстирывать? Эту хоть не жалко. Мама не выглядела убеждённой. Сын не удержался от колкости: – Ну я же художник, я так вижу! Бежевый пиджак лучше, – быстро добавил он, чтобы избежать дальнейших пререканий. – И надень тот янтарный комплект, тебе очень идёт. – Подлиза. – И всё же мама смягчилась: – Хоть бы иногда о собственной внешности думал, а то уже соседи шепчутся, что я тебя в чёрном теле держу. – Но мы-то знаем, что это не так. – Юлик пожал плечами. – Ты меня всем обеспечиваешь и позволяешь одеваться так, как мне удобно. Поверь, я очень благодарен, что ты не пытаешься насильно паковать меня во что-то «приличное». И вообще ты лучшая мама на свете, – он чмокнул польщённую маму в нос, аккуратно выставляя её из комнаты, – но ты уже опаздываешь на работу. Юлий не соврал ни единым словом – он и в самом деле любил свою маму. И понимал, что при всей её сверхзаботливости она всё же давала ему достаточно свободы. Не так много, как хотелось бы, но и не слишком мало. Она просто не желала отпускать сына от себя. Старалась как можно сильнее задержать его взросление. Мама не позволяла парню даже думать о переезде на съёмную квартиру или в общежитие: «Доживёшь до совершеннолетия – тогда и поговорим, а пока живи дома. Плохо тебе здесь, что ли? На всём готовом то?» – говорила она. До совершеннолетия оставалось несколько месяцев. А пока – живи на всём готовом и под постоянным присмотром, как младенец. Отчитывайся о каждом шаге и не смей даже заикаться о самостоятельности – ты же такой неприспособленный, да и зачем торопиться взрослеть? «Ты домой из училища приползаешь полумёртвый, даже обед готовить ленишься. Какой переезд? Чтобы ты себя голодом заморил?» И Юлик сдавался. В сущности, ведь мама была права. У него едва хватало сил на домашнюю работу, к тому же зимой он постоянно болел. И что-то ему подсказывало, что, заведи он разговор о переезде после совершеннолетия, мама отложит срок уже до окончания учёбы. Исключительно из любви к несамостоятельному и слабому во всех отношениях ребёнку. «Ты же художник, вот и думай о высоком, о творчестве. Пользуйся моментом, пока я твой быт обеспечиваю». Мама, ненавидевшая свою работу бухгалтером, была счастлива, что её сын выбрал творческую профессию. Она поддерживала этот выбор, никогда не считала его глупостью, чем-то неподходящим, несерьёзным… Как же она будет разочарована. Из её сына выходил совершенно никчёмный художник. Абсолютно никакой. Впрочем, это ещё полбеды. Ещё сильнее она разочаруется, когда – если – узнает, что никаких долгожданных внуков у неё не будет – как и невестки. Если Юлий когда-нибудь наберётся смелости сообщить маме, что девушки его не привлекают и не привлекали никогда. Он не надеялся, что мама это поймёт и примет – она ведь даже слушать его доводы не хотела, и после нескольких бесплодных споров о ненормальности и аморальности геев он стал избегать этой темы. Ему страшно было даже представлять, как он будет объясняться с консервативной и нетерпимой мамой, доказывая, что его влечения – не блажь и не болезнь. Уже сейчас, когда он думал об этом, его с головой накрывало чувство вины. Но разве он должен винить себя за то, что таким родился?***
Юлик давно не добавлял в Сеть новых артов, хотя специально для этого когда-то создал страницу под вымышленным именем – "Альберт" – и публиковал там свои рисунки, иногда эскизы, небольшие комиксы – в основном про однополую любовь. Нескольким десяткам людей его творчество даже нравилось. Только вместо того, что было бы не стыдно показать людям, в последнее время получалась мазня, на которую Юлик не мог смотреть без отвращения. В этом году он всё чаще слышал от преподавателей: – Неплохо, но ты можешь и лучше. И почему так мрачно? У тебя какие-то проблемы? Он что-то мямлил в ответ, неопределённо поводя плечами, и получал совет пить витамины и хорошенько отдохнуть на выходных. Витамины он не пил – всё равно не помогли бы, – а отдохнуть не давала бессонница. Этюдник оттягивал плечо. Погружённый в свои мысли, Юлий шёл по городу без определённой цели. Опустив голову, обходил лужи, но не смотрел на светофоры; на одном перекрёстке его едва не сбили, а затем оглушили истеричными гудками и обматерили от души. Парень не обиделся, даже вежливо извинился. В конце концов, устав от бесцельного шатания по улицам, он забрёл в богом забытый неухоженный сквер. Покружил по разбитым асфальтовым дорожкам и остановился в дальнем углу, у засохшего ясеня с целой стаей ворон на голых ветках. «Неживое рисовать легче, – вспомнились слова преподавателя, – оно не дышит». Этот ясень тоже не дышал, только вороны копошились в его кроне, временами взлетая, оглашая сквер хриплыми криками. «Как трупные мухи», – подумалось на секунду, и подросток тут же затряс головой, выбрасывая оттуда тошнотворное сравнение. Отойдя подальше от дерева, Юлик устроился прямо посреди дорожки: достал раскладной стул, поставил этюдник… Долго выбирал между углём и акварелью, в итоге взял чёрный соус***, мгновенно измазавший пальцы. Дерево было мёртвым, и рисунок выходил таким же – топорным и плоским, без глубины. Сухие ветви царапали небо, как скрюченные пальцы, вороны казались механическими, искорёженными заводными жестянками. Отражение в огромной луже, растёкшейся между ясенем и этюдником, было неправдоподобно чётким и глянцевым. И всё же Юлий упорно добил неудачный пейзаж. Растушевал фон чёрными пальцами, смазал нарисованную лужу, изображая рябь на воде. В нижнем углу мелко подписал дату и опустил руки. Одеревеневшие пальцы уже не чувствовали холода. Повернув голову, он увидел ворону. Птица, похоже, наблюдала за его работой, и сейчас пристально рассматривала результат. Радовало, что это ворона, а не попугай: молодому художнику точно не нужны были комментарии, о своей бездарности он знал и сам. – А может, я просто не хочу уже рисовать? – спросил он у вороны, вытирая руки влажной салфеткой. И сам же ответил: – Да нет, хочу. Зачем-то же всё ещё пытаюсь. Но не могу. Или могу, но… не могу. Раньше ведь мог, а сейчас всё только хуже и хуже. Что со мной не так? Ворона смотрела на него одним глазом, склонив голову набок. Топорщила жёсткие перья. Через полминуты гляделок каркнула громко и требовательно – будто ждала подношения. В рюкзаке нашлась ополовиненная пачка крекеров; их остатки Юлик отдал вороне. Птица довольно клевала печенье в некотором отдалении, пока парень пытался зарисовать её угольным карандашом. Наброски выходили угловатыми и кривыми, изломанными, почти сюрреалистическими, будто он не ворону рисовал, а химеру из страшных сказок. Или неумело сложенную, а затем смятую в кулаке фигурку оригами. Скоро к печенью слетелось ещё с полдюжины птиц, и Альберт поспешил убраться подальше, пока ему не снесли этюдник и не выбили крылом глаз. Решая, куда пойти дальше, он долго стоял посреди сквера. Тот вдруг оказался совершенно пустым, тоскливым и как будто призрачным – затуманенным, без чётких теней, словно растушёванный набросок углём. Наверняка в солнечную погоду он выглядел приветливей и ярче, но сейчас Юлику остро захотелось уйти от этой мутной серости, от мёртвого ясеня и шумных птиц. И снова он шатался по городу, не поднимая глаз от асфальта. Когда ноги начали гудеть от ходьбы, а тяжесть этюдника показалась невыносимой, Юлик упал на скамейку в незнакомом пустом дворике и долго сидел там без движения, сутулясь и разглядывая шнурки своих ботинок. Сосредоточиться на тянущей боли в спине и плечах не выходило. В голове бродили печальные мысли о бесталанности и безнадёжном будущем. «Твоя бездарность не позволит тебе зарабатывать творчеством, – размышлял он. – Да даже если забыть про талант – есть кое-что поважнее: чтобы получать деньги, нужно работать регулярно и продуктивно. А ты за все каникулы нормального пейзажа изобразить не смог». Парень мечтал иллюстрировать книги – «Мориса» или «Портрет Дориана Грея», или «Белую гвардию», или стихи Гумилёва и Лорки. Альберт восхищался иллюстрациями Врубеля и Тенниела, Билибина, Доре и Рэкхема… и Рафаэля – своего знакомого в Сети. Рафаэль… Вот уж кто умел творить регулярно и превосходно. Профессиональный иллюстратор, автор гомоэротических артов и комиксов, живущий в Питере. Образованный, талантливый до умопомрачения, много рассказывающий о нидерландском и немецком Ренессансе. Дружелюбный и какой-то… тёплый, что ли? Добрый, всегда поддерживающий и понимающий. Единственный человек, которому можно было излить душу. Такой же анонимный, как "Альберт", с вымышленным именем, без единой реальной фотографии… Юлий почти ничего о нём не знал – ничего личного. Он даже не мог быть уверен, что Рафаэль действительно мужчина. Впрочем, не всё ли равно? Он часто пытался представить, как мог бы выглядеть Рафаэль. Едва ли ему было меньше тридцати и чуть больше двадцати, и едва ли он был похож на тех изящных, чувственных красавцев, которых рисовал, хотя Юлию хотелось верить, что он красив. Единственное, в чём он был убеждён – у Рафаэля непременно должны быть добрые и тёплые глаза, наверняка тёмно-зелёные или светло-карие, и ласковая, ободряющая улыбка. И голос – обязательно мягкий и глубокий: именно так в голове Юлика звучали текстовые сообщения, которые присылал ему Рафаэль. Парень восхищался им: его талантом, умом, дружелюбием, энергичностью, снова талантом… Каждой новой работы Рафаэля, каждого его сообщения или комментария Юлик ждал, словно подарка. Совершенно не зная Рафаэля, точнее, зная только творческую сторону его личности, Юлик был по уши влюблён в него. Давно и безнадёжно. Как это жалко – быть влюблённым в человека, которого сам себе придумал. И что только этот прекрасный человек нашёл в этом подростке? Почему с ним общался, интересовался творчеством, выслушивал постоянное нытьё и нелепые подростковые рассуждения? – Из жалости, конечно, ты ведь только её и заслуживаешь, – ответил себе Юлий. – Ну, и ещё презрения, но он для этого слишком добрый. Достав скетчбук и карандаши, он в очередной раз попытался изобразить Рафаэля – таким, каким его видел. Чуть удлинённый овал лица, высокие скулы, впалые щёки. Не слишком резкие, но и не мягкие черты, скорее строгие и простые, чем изящные. Лучики морщин в уголках больших глаз, носогубные складки – следы частых улыбок. Длинноватый тонкий, но очень аккуратный нос. Губы не слишком полные, но и не тонкие, с приподнятыми уголками. Прямые волосы (скорее всего, русые или светло-каштановые) аккуратно подстрижены. Лёгкая улыбка, открытый и ласковый взгляд… Таким Юлий представлял себе Рафаэля. Изобразить же получалось куда хуже – черты выходили грубыми и резкими, из глаз и улыбки пропадало тепло и веселье, чересчур глубокие тени прибавляли возраста, и на вид человеку с портрета было лет сорок вместо предполагаемых двадцати с чем-то. Но Юлик не выбрасывал эти рисунки – твёрдо решил однажды всё же перенести на бумагу образ из своей головы, и как можно точнее. Следовало учиться на своих ошибках. Только для этих неудачных портретов он завёл отдельный скетчбук, изрисованный уже наполовину. Однажды он попросил Рафаэля прислать своё фото – из любопытства. Тот предложил ему подать пример. Юлик отказался: посоветовал просто вообразить толстого прыщавого подростка в безвкусной одежде. И соврал: он, наоборот, всегда был слишком тощим, угловатым и тщедушным, а последние пару лет – уже и не таким прыщавым… Правда, одевался ужасно, ненавидя своё тело и лицо. Украшать всё равно было бесполезно – значит, следовало изуродовать. Исключительно из отвращения к себе. Это было то, чего он заслуживал. Худоба не добавляла ему привлекательности. Он не был стройным и изящным, утончённым, женственным – это всё определения красивого. Юлик был невзрачным, костлявым и нескладным, сутулым, не умеющим управлять собственным телом. Он стыдился себя: своей неуклюжести, уродливой фигуры, нездоровой кожи, слишком резких черт лица с явной асимметрией, тусклых глаз с воспалёнными веками… Хотелось содрать с себя кожу, перекрутить всё тело, как конструктор, вылепить себя заново, а лучше просто развоплотиться, стать невидимым и неслышимым, но при этом иметь возможность творить… Впрочем, в последнее время творчество ему не удаётся. Может, и к чёрту его? Но если не рисование, то что? «А ничего, – прошелестел в голове давно найденный ответ. – Выключить сознание, стереть себя из реальности, не мучиться самому и не мешать другим». На такие мысли он Рафаэлю ещё не жаловался… А ведь добрая половина их переписки – нытьё Юлика: жалобы на проблемы в учёбе, на бесконечный ларингит зимой, на погоду, на одногруппников и преподавателей, на неудачные эксперименты в творчестве… Впрочем, он писал далеко не обо всём – опомнившись, бил себя по рукам, убеждая, что Рафаэля пора оставить в покое. Часто парнишке хотелось написать о чём-то слишком личном, поделиться мыслями, не предназначенными для посторонних, задать волнующие вопросы… И каждый раз он себя одёргивал, стирал написанное. Навязываться, да ещё выставляя себя идиотом с полудетскими рассуждениями, было стыдно. Тем более было стыдно грузить человека проблемами, которые не имели к нему никакого отношения. Листая работы Рафаэля, уже изученные до мельчайших деталей, Юлик восхищался, завидовал и тосковал, а ещё – просто безумно хотел написать Рафаэлю хоть о чём-нибудь. Наконец, устав бороться с собой, он открыл переписку. «Чем занимаешься?» – набрал он медленно, промахиваясь мимо нужных букв. Спохватившись, добавил приветствие. Перечитал, поморщился, стёр нелепое сообщение. Через несколько минут размышлений перефразировал: «Над чем сейчас работаешь?» И тоже удалил, не отправляя. Рафаэль никогда не делился планами и замыслами – предпочитал делать подписчикам сюрпризы. Конечно, он бы вежливо ушёл от ответа, и на этом разговор затух бы сам собой… Мёрзнущие, непослушные пальцы безотчётно набрали: «Мы могли бы встретиться когда-нибудь». Юлий поставил точку – и стёр всё предложение. Как он вообще додумался до такого бреда? «А Рафаэлю это надо? И что тебе даст эта встреча, даже если он согласится? Лишний повод для ненависти к себе…» А что было бы, если бы они встретились? Парень, и без того неуклюжий и зажатый, стал бы и вовсе деревянным. Не мог бы ни двинуться, ни даже слово сказать – обязательно запнулся бы, закашлялся, сорвался в фальцет… И что бы Рафаэль делал с ним, таким несуразным? Тактичный, иногда по-доброму насмешливый, понимающий и чуткий Рафаэль… Перед глазами замелькали словно кадры из немого кино – только плёнка была окрашена в рассветно-розовый. Юлик видел крепкие, жилистые руки с выступающими венами, обнимающие его со спины, нежно гладящие грудь и живот. Рафаэль выше и шире в плечах, он прижимается сзади – весь горячий, его дыхание обжигает затылок и шею… Широкие ладони с длинными пальцами настойчиво, но не грубо проникают под толстовку, греют, бережно растирая грудь круговыми движениями, и у Юлика подгибаются колени, когда кончики этих пальцев случайно – а затем намеренно, снова и снова – задевают затвердевшие, чувствительные соски. Руки Рафаэля сухие и тёплые, слегка шершавые. Его губы ласково целуют шею, загривок, влажно прихватывают мочки ушей… Рядом с ним – таким горячим, таким совершенным и желанным – парня бросает в жар и дрожь, кровь приливает к лицу и паху, дыхание сбивается, и сердце стучит как сумасшедшее. Низкий, чуть хрипловатый голос мягко шепчет над ухом: «Юлик…», короткий выдох шевелит отросшие волосы на виске. От безумного жара некуда деться, нечем дышать, по телу разливается предательская слабость. Рафаэль говорит что-то ещё – Юлик уже не слышит из-за шума крови в ушах, но чувствует кожей движение чужих губ. Прикосновения рук всё напористей, объятия крепче… Невозможно терпеть. Парень съёжился, обхватил себя за плечи, до боли сжимая острые лопатки – и в той фантазии он сжался, опустив голову, оттолкнул горячие руки. И всё схлопнулось, померкло – ни розового цвета, ни немого кино. И в мыслях, и в реальности Юлика замутило – не то от голода (он так и не пообедал), не то из-за отвращения к себе. Он глубоко задышал, унимая волну тошноты, поднимающуюся по пищеводу. Рукавом вытер испарину со лба, судорожно сглотнул кислую слюну. Он снова дрожал – теперь от холода и ощущения какой-то липкой мерзости, поселившейся в душе. Но всё ещё дико тянуло написать Рафаэлю – что угодно, хотя бы даже бессмысленное «привет». Вдруг Рафаэлю есть что рассказать, вдруг он захочет поделиться чем-нибудь… Он так мало говорил о себе – то есть, конечно, не слишком мало, но Юлику всё равно не хватало. Он так плохо его знал… Он даже набрал сообщение – бессмысленное «привет», глупое «как дела?», совсем уже лишнее «много думаю о тебе»… И стёр, не отправляя. «Молчи, сойдёшь за умного», – чётко проговорил про себя он. Минуты две он развлекался, набирая строку разноцветных сердечек, стирая их и снова набирая в другом порядке. Почти медитация расслабляла. Наконец, успокоившись, Юлик закрыл диалог – решил, что ничего толкового всё равно не напишет, а значит, незачем отвлекать человека от дел. Через минуту телефон завибрировал. Парень подскочил от неожиданности и выронил его на асфальт, чудом не разбив. Увидев сообщение от Рафаэля, он ощутил одновременно и радость, и раздражение – всё самоуспокоение полетело к чёрту.