***
После этого случая Обанай старался думать только об убийстве демонов, а не о крошечном семени, запрятавшемся в глубине его сердца и пустившем по всей груди корни. Оно угрожало расцвести, и он боялся, что однажды придёт день, когда его чувства отвергнут, и этот цветок засохнет и умрёт. Он уже убил пятьдесят демонов: один за каждого члена семьи. Когда покрасневшая листва начала опадать, он преодолел порог в сто демонов. Но ста, как и пятидесяти, было мало. Даже тысячи, он думал, будет недостаточно. И хотя часть его знала, что он убивает, чтобы искупить грехи, другая прекрасно понимала, что так он пытается не дать истлевшим душам своих родственников очернить их грязными руками этот небольшой, сокрытый внутри него, цветок любви. Одним холодным осенним днём Обанай сидел и наблюдал за тем, как Мицури, съевшая пятнадцать порций риса, принимается за следующую с таким же аппетитом, как за первую. Он смотрел на пустое место перед собой и думал, что бы сказать, чтобы не показаться нелепым или чудаковатым — и так и не придумал. Обанай любил сидеть рядом, пока она ест, но сам ни к чему не притрагивался и боялся, что Мицури найдёт это странным. Он не мог делить пищу с кем-то ещё, но её это, кажется, не беспокоило. Мицури позволяла ему греться в лучах её собственного света. Опустошив ещё одну тарелку, она отложила палочки и посмотрел на него: — Ты знаешь, однажды я покрасила волосы в чёрный и выглядела так смешно! Обанай почувствовал, как пересохло во рту и как оцепенели ладони. Он знал, что был уродом, и она, наверное, считала точно так же. Склизкая змея, ещё и с разными глазами — никакое слово, кроме как "отвратительный", на ум не шло. — Вот тебе он идёт. Создаётся такой, ну, загадочный образ. Хотела бы я выглядеть так же круто, — сказала Мицури, вздыхая. Обанай видел, как она, собрав тарелки, возвращается на кухню. Она обратилась к кому-то со словами о том, что закончила, и больше её шагов не было слышно. Он снова опустил взгляд и прикрыл рот руками, чтобы скрыть прорывающуюся сквозь повязку улыбку. Этой ночью Обанай нашёл себя в поле подсолнухов, у которого не было ни конца ни края. Всё, что он видел, — это море жёлтого и чистое бескрайнее небо. Бинт обвивался вокруг шеи, позволяя мягким и тёплым лучам согревать испещрённое шрамами лицо. Он обернулся на звук приближающихся шагов: Мицури стояла среди подсолнухов, лепестки которых ложились ей на щёки. Из-за розового кимоно её глаза казались ещё ярче, напоминая яблоки. Во рту ощущался резкий и сладковатый привкус. Подойдя ближе, она вдруг нахмурилась и, прищурившись, подняла руку к его лицу. Вкус на языке стал кислым и неприятным. Солнце уже не грело, а палило и сжигало, намереваясь высушить его заживо. Покалывающие шрамы были готовы ожить и расползтись по лицу, раскроить пополам череп и напомнить Обанаю, что, как бы он ни пытался, он никогда не убежит от зловонных позора и насилия, которые стали его неотъемлемой частью. Мицури дотронулась — не отпрянув и не испугавшись — к рубцу, очерчивая кончиками пальцев путь от уха до краешка губ. Колющая боль исчезла, остались только лёгкие прикосновения, напоминавшие бабочку, которую ничего не стоило сдуть ветру или неровному дыханию. Это было так не похоже на грубые, собственнические пальцы матери, тётушек, всех тех женщин, что окружали его в детстве. Обанай испугался, что его гнилая кожа отравит Мицури. К его удивлению, она подняла другую руку и погладила большим пальцем затянувшуюся кожу. Она что-то прошептала — он не расслышал — и нежно улыбнулась. Обанай проснулся, ясно понимая, что если он умрёт, защищая Мицури, то его жизнь не будет прожита зря.***
Пока Обанай укутывался в одеяла и хаори, чтобы согреться, Мицури шагала по снегу в сандалиях и казалась вообще не восприимчивой к холоду. — Если продолжишь ходить с голыми ногами, то заболеешь, — сказал он ей, когда они спускались горной тропой в деревушку близ бухты. Дорожка, со всех сторон окружённая деревьями, покрытыми снегом, пребывала в тишине; звук его голоса лишь омрачал первозданную красоту леса. — Я никогда не болею, — ответила она, усмехаясь, и в доказательство пнула сугроб. Он хотел возразить и сказать, что болезнь любит подкрадываться к людям, тянуть время, а затем нападать, когда они полны сил и энергии, но передумал. Почему она должна слушать его? Его, который провёл почти всю свою жизнь в клетке? Обанай, по правде говоря, почти ничего не знал о мире вокруг себя. Они прибыли в деревню на закате, когда поселение уже готовилось ко сну. Так случилось, потому что они поздно вышли: Мицури не могла найти своё любимое хаори, зелёное с блестящей вышивкой, которую Обанай, пока она не видела, как-то раз потрогал. Он притворился строгим и упрекнул её, но в действительности не был зол. Как только они прошли через деревенские ворота, Мицури чихнула. Обанай обернулся посмотреть на неё и слишком поздно понял, что на лице у него изобразилось беспокойство. — Не смотри на меня так! Тут просто воздух солёный, — она, уверенная в своей правоте, нахмурилась, но чихнула ещё раз. Обанай сбежал, заверяя, что Химеджима-сан попросил его купить какие-то особенные чётки. Мицури не стала расспрашивать и направилась к морю. Как только она скрылась из виду, он пошёл дальше, бродя по тесным переулкам. Обанай пытался откреститься от нелепой идеи, которая взбрела ему в голову, но получалось с трудом. Именно поэтому он остановился перед одним до сих пор открытым магазином. Его владелец поднял глаза, в которых мелькнуло раздражение, когда вошёл Обанай. — Уважаемый, мы уже закрываемся... — Носки. Мне нужны носки, — ответил он. "Как же это глупо, надеюсь, их у него нет, иначе я сам в себе разочаруюсь", — подумал Обанай. — Эээм, — мужчина повернулся, указывая в другой угол комнаты. — Вроде там. Только выбирайте быстро. Одновременно напуганный и чувствующий облегчение, Обанай прошёл в конец магазина. Он шуршал, пробираясь сквозь разноцветные плащи и колючие шерстяные шарфы, пока что-то не бросилось ему в глаза. Кричащая зелёная ткань лежала среди других, серых и безжизненных. Он вытащил её и увидел, что это были гольфы. Он позволил себе улыбнуться, потому что стоял к лавочнику спиной. — Эти, — сказал Обанай и полез в карман, нащупывая деньги. — Сколько? — Уверены? — мужчина сдвинул брови. — Если хотите выглядеть, как лягушка, то пожалуйста. Обанай взглянул на него, и тот быстро сдался под напором осуждающих глаз. — Ладно-ладно, наверное, мне стоит радоваться, что их наконец-то кто-то выкупил, — сказал лавочник. — Они, кстати, женские. — Я в курсе. — Хах! — мужчина засмеялся, сотрясаясь всем телом. — Чтобы напялить это, она должна быть как минимум сумасшедшей. — Так оно и есть, — ответил Обанай, выходя на улицу. Он нашёл Мицури у причала. Она стояла и разглядывала рыбу, пока он в нерешительности смотрел ей в спину. Она ткнула угря в его слизкое брюхо и взвизгнула, когда тот оказался живым и пополз в её сторону. Заметив Обаная, она повернулась и глубоко вдохнула. — Как тебе воздух? Такой терпкий! Хотела бы я однажды поселиться у моря. Обанай последовал её примеру и вдохнул; от солёного воздуха покалывало нос. Он чувствовал свежесть и прилив сил. — Кхм... Это тебе, — сказал он, держа в руках гольфы. Обанай отвернулся и уткнулся глазами в серый спокойный океан, думая, не самое ли время пойти утопиться. — Ох, Игуро, не стоило, — ответила Мицури. У Обаная всё ещё не хватало смелости повернуться и посмотреть на неё, поэтому он представил, что она смущена. Возможно даже испытывает отвращение. Слова казались тяжелее железа. — Я этого хотел. Тут он почувствовал, как Мицури выхватила гольфы у него из рук, и повернулся. Она была удивлена. Приятно удивлена. Как будто заметила крохотный, пробивающийся сквозь толщу снега росток. Мицури скинула сандалии и надела обновку. — Идеально! — она согнула колено и пошевелила пальцами. — Так тепло, что можно топить лёд! Она, закрыв глаза, улыбнулась. А Обанай стоял и не мог поверить, что стал причиной этих розовых щёк и радостного смеха.***
Весна пришла на смену зиме, но там, где должен был царить аромат пыльцы и цветущей вишни, витал запах крови. Обанай давился им. Столпы, подобно птицам, сопротивляющимся тайфуну, кружили вокруг Мудзана, отчаянно борясь с ним. Мицури лежала среди обломков; там, где было ухо, прятавшееся за волосами, теперь лилась кровь. Её кожа была нездорового, болезненного оттенка, и это выглядело до ужаса неправильно. Слёзы катились по её прекрасному лицу: Мицури рыдала, потому что могла, нет, должна была сделать больше. А ещё потому, что ей не хотелось быть бесполезной. Но она не была бесполезной. Именно она подарила Обанаю возможность двигаться дальше, по направлению к солнцу, оставив позади тьму и бессмысленное существование. Той весной, когда реки выбрались из ледяной тюрьмы, а семена, спавшие всю зиму, потянулись к свету, он ещё не смел её любить. Весна была временем возрождения и обновления, и если Обанай выполнит свой долг и умрёт, защищая Мицури, то боги смилуются над ним и подарят новую, лучшую жизнь. Чистую и светлую, без шрамов, смерти и убийств. Обанай всегда хотел уметь, как змеи, которым он подражал, сбрасывать старую грязную шкуру. В новой жизни он, не испорченный грехами, будет стоять перед Канроджи в море подсолнухов, с гладкой кожей, не тронутой жиром, оставленным руками его семьи. На секунду он задумался, какими будут его глаза. Затем он представил Мицури, которая говорит, что они и так хороши: один — в цвет подсолнухов, другой — в цвет неба. "Мицури всегда трудно выбрать что-то одно", — подумал Обанай, направляясь к Мудзану. Она наверняка захочет оставить всё так, как оно есть.