Десять лет спустя

Вигго много общается, но плохо сходится с людьми. Он охотно раздаривает впечатления и идеи, но личным делиться не любит — на то оно и личное. Он может ночь напролет протрепаться о поэзии или живописи, но ни слова не скажет о том, в кого был влюблен в начальной школе. В общем, нет человека, который мог бы позвонить ему и сказать, что уже хватит. Что уже надо что-то решать. Что пришла пора выбросить старые фотографии — десять лет, господи, для скоростей двадцать первого века целая эпоха! — и заняться чем-то другим. Йогой, разведением бегоний, джампингом, фигурной резьбой по кости. Влюбиться наконец до полной потери рассудка. Может, Вигго и послушал бы. Вот только сказать это некому. Поэтому у него по стенам до сих пор фото со съемок «Властелина колец». Поэтому надевающий линзы Орландо — первое, что он видит, просыпаясь. Ему нужно заняться чем-то очень простым, потому что во всем остальном у него — через него, сквозь него — проступает Орландо: в стихах, в картинах, в фотографиях. В коротких набросках очередной книги. В луже под ногами, сверкающе-зыбкой. В солнечном свете — практически всегда. Это даже не любовь. Десять лет он живет с воспоминанием. Вигго отслеживает повороты судьбы и карьеры Орландо — почти со стороны. Фильм, фильм, фильм. Очередное сломанное ребро. Свадьба, ребенок, развод. Очередные сломанные отношения. Он думает, что, возможно, смог бы идти дальше, если бы Орландо оказался недосягаем. Если бы у него был крепкий брак и пятеро детей. Если бы он жил не в Лондоне, а где-нибудь в Эрин Ласгалене. Нет, впрочем, никаких доказательств, что это помогло бы.

* * *

Орландо материализуется у него на пороге в ноябре две тысячи тринадцатого. — Не ожидал? — спрашивает он — совсем незнакомый. Вигго думает, что какой бы ответ ни выбрал, оба будут правильными. — Проходи. — Наверное, и в самом деле пора настать моменту истины, точке невозвращения и как там еще люди называют судьбоносные мгновения? Вигго отлично знает, о чем говорит его жилье. О том, что он слишком много думает о прошлом. — А раньше сказать ты не мог? — спрашивает Орландо, разглядывая себя: мягкую фотографию, заключенную в жесткую рамку. Разглядывая дом, где его слишком много. Где его больше, чем воздуха. — Зачем? — Затем, что… — У него неожиданно жесткие губы, не такие, как запомнил Вигго по тем мимолетным поцелуям на виду у всех, от которых Орландо не мог удержаться. У него неожиданно требовательные руки; он стал совсем другим, понимает Вигго, и ему становится страшно. Он думает, что сейчас потеряет и прошлое, и настоящее разом. Стон Орландо, низкий и хриплый, — вот что заставляет его забыть обо всем. Чтобы ни случилось, как бы они не изменились, откровенность Орландо по-прежнему сбивает с ног. Во всех смыслах. Занимаясь с ним любовью, Вигго думает лишь о том, почему они не сделали этого раньше, и приходит к выводу, что Орландо не хватало настойчивости, а ему — смелости. Впрочем, смелости ему не хватило бы и сейчас. Хорошо, что Орландо по-прежнему сначала делает, а потом думает. Или вообще не думает. Вообще не думать оказывается очень хорошо. — Можно, я его сниму? — спрашивает Орландо наутро, показывая на фотоснимок. — Мило, но раздражает. Как представлю, что каждое утро первым делом буду видеть себя… — Ты хочешь остаться? — ошеломленно спрашивает Вигго. — А ты хочешь меня выгнать? За его насмешливой улыбкой Вигго — наконец-то — видит неуверенность. — Вряд ли я смогу, — говорит он. — Я хочу остаться. Я десять лет этого хочу. Все считают тебя умным, и напрасно. — Ты хочешь остаться, чтобы называть меня дураком. — Да, — говорит Орландо. — Нет. Я просто хочу остаться. Не стой в дверях, иди сюда. Зря я, что ли, вчера скупил все презервативы по дороге. Вигго полагает, что не зря.