От любви до любви

Хосок осторожно распутывает длинный, тонкий стебель дикого вьюнка. Терпеливо освобождает от него упругие стрелы травы, по которым вьюнок пытался забраться повыше – к солнцу и редким каплям дождя. – Вот так, – на пальцах Хосока повисает зеленая нить, унизанная белыми шестиугольниками цветов. Мингю с готовностью протягивает ему свой венок – яркую, жизнерадостную смесь одуванчиков и васильков, – и Хосок пропускает под него нить вьюнка. Медленно, высоко вытягивая правую руку с крепко зажатым между пальцами кончиком стебля, оборачивает венок вьюнком, стараясь равномерно распределять цветы. С вкраплениями белого получается совсем уж нарядно и немного торжественно. Словно удалось оторвать кусочек лета от полыхающего вокруг душистого лугового марева. – Красота! – Мингю выхватывает венок у Хосока, едва тот заканчивает свою кропотливую работу, и вешает его на запястье. Покачивает из стороны в сторону, любуется. Хосок улыбается. Его собственный венок так и остался не доплетенным: одуванчики, не стянутые в обруч, развалились на отдельные пучки, скатились с колен – Хосок и не заметил – и затерялись в траве. Желтеют из нее, подмигивают солнцем, и Хосок, оторвав взгляд от чужого венка, спохватывается было о них, осматривает примятую траву, а потом беззаботно машет рукой. На пальцах и ладонях темнеют следы одуванчикового сока: он застыл неровными бурыми пятнами, хотя из свежесорванных стеблей выступал молочно-белыми каплями. Хосок подносит руки к лицу, ероша влажную челку, и чувствует его горьковатый запах. Мингю всё не отрывает взгляда от венка: перевешивает его с одной руки на другую, расправляет примявшиеся цветы и гладит их по тонким лепесткам. Хосоку больше нравится смотреть на Мингю: на его живое лицо, по которому легко прочитать любую эмоцию и любую мысль. Но солнечный свет заливает глаза, и Хосок сдается, прикрывая их. Веки вдруг кажутся необычно тяжелыми, но тяжесть эта приятна: словно проказливый котенок мягко давит на них лапкой. Хосоку жарко и сонно. Семь дней перед главным праздником лета должны проходить в праздности и блаженной лени, но Хосок уже скучает по работе – стирке на реке, возне на огороде, сбору ягод и трав в лесу, большой уборке в избе. Он успевает всегда и всюду не только потому, что у него нет выбора, но и оттого, что для него постоянно трудиться так же естественно, как дышать. – Эй! – Хосок вздрагивает. Чанмин и Тэхён подбираются к ним внезапно: трава скрадывает звуки их шагов. – Эй, – со смешком повторяет Чанмин, довольный произведенным эффектом. – Что это вы тут делаете? Хосок смотрит на него снизу вверх, обхватив колени руками, но ничего не говорит – только пожимает плечами. Зато Мингю лучится улыбкой и тараторит без умолку. Рассказывает и про их утреннее купание, и про улей, который они нашли в лесу, и про мелькнувшего в зарослях орешника оленя, и про то, как они ждут грядущий праздник, и что будут пить на нем, и как будут танцевать… Хосок не знает, в кого именно Мингю влюблен – в Чанмина или в Тэхёна, – и не уверен, что хочет знать. Последнее время даже самому лучшему на свете другу он не доверяет свои секреты, свои маленькие сердечные тайны. Не потому, что боится получить насмешку в ответ на откровенность, наоборот – его пугает чужое доверие. Хосок так эгоистично боится разбить свое сердце дважды: тем, что он может рассказать Мингю и тем, что Мингю может рассказать ему. – А еще вот, – Мингю показывает венок. – Правда, он немного завял, но это поправимо. Нужно только опустить его в бочку с водой. – Красиво, – Тэхён опускается рядом с ним на корточки, склоняет голову к плечу и рассматривает переплетенные друг с другом цветы так внимательно, что Хосоку становится не по себе. – Неплохо, – соглашается с ним Чанмин и тоже садится, но на венок уже не смотрит – играет со стеблем колоска, перекатывая его между пальцами. Потом, тихо фыркнув, щекочет им предплечье Хосока – ведет от запястья до локтя по смуглой коже, не скрытой закатанным рукавом рубашки. Хосок машинально накрывает одну руку другой, трет ее – пытается стереть мурашки. Чанмин снова щекочет. Мешает Хосоку украдкой изучать Тэхёна – его красивые, почти совсем взрослые черты лица. Влажную глубину глаз. Упрямую, напряженную складку рта – того и гляди верхняя губа дернется вверх, обнажив острые резцы. Тэхён взглядом разбирает венок на части – желтую, синюю, белую. Говорит Мингю: – Ты хорошо придумал с вьюнком. У Мингю по щекам идут розовые пятна. Он медлит, а затем осторожно кладет венок на голову Тэхёна. Оправдывается смущенно и сбивчиво: – Хотел посмотреть, как он… ну... со стороны выглядит. Тэхён усмехается, но без злобы, и поворачивает голову в сторону, демонстрируя себя в профиль. Они с Хосоком оказываются лицом к лицу. Можно протянуть руки и потрогать друг друга за облезшие кончики носов. Значит, это Тэхён, – понимает Хосок, и новое знание не приносит ему радости. Значит, это я, – отражается в глазах Тэхёна. – У тебя тут родинка, – вдруг говорит Чанмин, указывая колоском чуть пониже хосокова локтя. – Знаю, – рассеянно отзывается Хосок и накрывает её рукой – будто хочет прогнать ее, как прогнал мурашки. Тэхён отводит глаза первым, тянется к венку, чтобы снять его, но Мингю останавливает: – Не надо. Оставь себе. – Ладно, – Тэхён послушно опускает руки. – Спасибо. И никаких вопросов: а зачем он мне? а что мне с ним делать? – Еще одна, – Чанмин отмечает очередную родинку прикосновением колоска. – Я знаю. Знаю… * У Мингю много друзей, у Хосока – никого, кроме Мингю. Праздник все ближе, дни все жарче. Мингю отправился на речку – с другими, – а Хосок ушел в лес. Сам. Здесь почти не растет трава – только влажный, темный мох. Ему одному хватает тех редких солнечных лучей, которые пропускают раскидистые лапы хвойных деревьев. Хосок идет медленно, дышит глубоко, а улыбается светло. Мох мягкий, словно набитая пухом подушка, но Хосок все равно слышит шаги за спиной – поступь волка. Может, он слышит их – всего лишь – сердцем. Просто знает, веря мерному стуку в груди: в лесу он не один. Там, где деревья реже и солнца больше, на темно-зеленых стеблях алеют ягоды земляники. Они мелкие и сладкие-сладкие. У Хосока в руках широкая глиняная чашка, он принес ее, чтобы набрать ягод, но, съев несколько, он смотрит на старую сосну тремя шагами дальше. На языке оседает земляничный привкус, а Хосок чувствует другой – терпкий, хвойно-медовый. В старой сосне жужжит и гудит. В узкое дупло заползают пчелы. Вылетают из него. Спешат по своим – пчелиным – делам. В диком улье кипит постоянный добросовестный труд, и это завораживает. Если бы только Хосок мог… Холодный волчий нос тычется в опущенную вдоль тела ладонь. Хосок улыбается: ему щекотно, но мурашки, побежавшие по коже, он ни за что не станет стирать. – Совсем большой стал, – Хосок треплет волка между ушами. – Ну, не сердись. Он смеется, когда волк фыркает, совсем по-человечески выражая недовольство таким бесцеремонным обращением. – И когда успел только… – Хосок вздыхает. Он помнит его еще щенком, маленьким неуклюжим волчонком с вечно навостренными треугольниками ушей, а сейчас перед ним волк, который достает ему до пояса, стоя на четырех лапах, а если вскинется на две – страшно подумать. – Маленький, – немного поддразнить все равно не мешает, а то вон как смотрит. И скалится бесстыдно. Хосок уже совсем не завидует, хотя знает, что никогда полностью не избавится от первобытной тоски, от вечной жажды стремительного движения. Это нечестно и несправедливо, но с этим приходится мириться: омеги давно утратили способность обращаться, а старые мудрецы поговаривают, что пройдет время, – тысячи тысяч лун, – и альфы тоже перестанут перекидываться в волков. Об этом странно и немного страшно думать, поэтому Хосок старается не помнить. В конце концов, что ему до того, чему суждено случиться только через тысячу тысяч лун? Он улыбается волку. Спрашивает: – Ты умеешь заговаривать пчел? Ответом ему служит еще один громкий фырк. Шерсть под ладонью Хосока превращается в волосы. Тэхён встает в полный рост, рука Хосока вытянута вверх и покоится на его макушке. Они стоят друг к другу лицом, они так близко, как не были давно. Тэхён подается вперед и целует Хосока – сомкнутыми губами в сомкнутые губы. – Дурак, – Хосок отшатывается. Тэхён ловит его, притягивает вплотную к себе, обнимет за талию и целует снова: в щеки, в прикрытые веки, в кончик носа. Сообщает ему: – От тебя земляникой пахнет. – А от тебя собакой. Тэхён отпускает его так резко, что Хосок едва не падает – колени от поцелуев предательски ослабли. – Нечестно, – бормочет Хосок. Он старше Тэхёна и, наверное, умнее, но тому всегда удается его одурачить. – Мне жаль? – Тэхён улыбается лукавой, довольной улыбкой. – Вот уж не думаю. – Ты забавный, когда пытаешься на меня рассердиться. – Я не— – Так что ты говорил насчет заговоров и пчел? – Вот, – Хосок показывает ему пустую чашку. – И вот. – указывает на улей. – Сладкого захотелось? – Это для Мингю. Тэхён больше не улыбается. Не подходит ближе, но тянется к Хосоку, ловит его пальцы своими и гладит их, обещая без слов: всё будет хорошо. * Хосок сжимает в руках чашку, полную меда: в его прозрачной золотистой густоте видны кусочки сот. Они наверняка мягкие, и Мингю будет приятно их жевать. Хосок следит за ним, прячась в тени, которую отбрасывает покосившаяся стена соседней избы. Мингю возится с младшими братьями в пыли перед крыльцом и сам становится похож на ребенка, такого, каким Хосок помнит его: немного капризный, временами громкий, постоянно в великоватой ему рубашке, замызганной у воротника, и с растрепанными волосами. Хосок тоже не был в детстве чистюлей и неженкой, может, поэтому они подружились так быстро и, казалось бы, навсегда. Мед пахнет смолой. Он сладкий, а она горькая. Первая любовь и первое разочарование. Когда солнце прячется за верхушками самых высоких деревьев в лесу, папа Мингю окликает детей – время ужинать. Младшие уносятся сразу, словно ветром сдувает, а Мингю берется за метлу на длинной ручке и заметает следы босых ног на дорожной пыли. Насвистывает, подражая малиновке, и улыбается, заметив идущего к нему Хосока. Хосок улыбается в ответ, но что-то, наверное, есть в его улыбке, от чего Мингю замирает и сжимает плохо обработанную ручку метлы сильнее, чем следовало. Хосок хочет сказать: не надо, будут занозы. Хосок хочет сказать что угодно, лишь бы не то, что должен сказать. Не то, в чем должен признаться. Он протягивает Мингю чашку обеими руками: – Это тебе. Мингю прислоняет метлу к бревенчатому выступу у крыльца и осторожно берет у Хосока чашку. Заглядывает в нее, вертит в ладонях. В чашке расплавленное солнце, но оно вовсе не горячее. – Спасибо. Спасибо! Как ты вообще?... Ох. Неужели запустил руку прямо в улей? – Не я, – Хосок качает головой. – Тэхён. Он запустил руку и медленно вытянул ее обратно. Кожу от запястья до локтя облепили пчелы, в голых пальцах – кусок сот. С него мед каплями стекал в подставленную чашку. Пчелы жужжали в волнении, но ничего – ничего – не сделали. Они чувствовали его силу, она обнимала его, и сквозь нее не смогли бы пробиться их жала. Тэхён – волк и человек. Он хозяин и в лесу, и в доме. – Я попросил его, – говорит Хосок. – Для тебя. Мингю задумывается. Приоткрывает рот, трогает кончиком языка уголок губ и спрашивает после недолгого молчания, не поднимая головы от чашки: – Мой венок… Он все еще был на нем? – Нет, – Хосок боится правды, но лжи – боится еще больше. – Он пустил его по реке. Но венок правда… правда ему понравился. – Еще бы, – Мингю усмехается, и чашка в его руках начинает дрожать. – Ведь его сплел ты. Ты придумал добавить васильки к одуванчикам. И с вьюнком тоже ты придумал. Ты. – Мингю выплевывает слова, как рыбьи кости. – Ты. Хосок не знает, каких усилий стоит Мингю унять дрожь, но знает, каких усилий стоит не задрожать ему самому. В конце концов, Хосок не преступник, не вор. Он не украл ничего, что принадлежало бы Мингю, но… Почему ему так хочется схватить Мингю за руку, заглянуть ему в глаза и скороговоркой твердить одно и то же: прости. прости. прости… – Ты, – повторяет Мингю. – Я, – отзывается Хосок. – Я хотел бы… – Не нужно, – Мингю вкидывает подбородок, но все еще не смотрит Хосоку в глаза. – Спасибо еще раз. – приподнимает чашку. Он готовится сказать что-то еще, размыкает губы, и Хосок подается вперед в напряженном ожидании, и… – Мингю! – немолодой омега высовывается из окошка сеней, кивает Хосоку и грозит Мингю пальцем, снова исчезая внутри. – Иду! – отзывается Мингю ему в след. Смотрит на лицо Хосока – куда-то между ухом и щекой – и сообщает очевидное: – Мне пора. – До завтра? – Хосок невольно превращает прощание в вопрос. Мингю пожимает плечами и скрывается за дверью. У него много друзей, у Хосока – никого. * Когда солнце окончательно закатывается за горизонт и деревня погружается в густые и душные летние сумерки, Тэхён приходит на окраину деревни, прямо к нему на задний двор – туда, где разбит маленький огород. Приходит и спрашивает с мягкой усмешкой: – Гневишь богов? Хосок неопределенно ведет плечом и упрямо продолжает перекапывать землю вокруг пробившихся хвостиков моркови: поливает ее водой, зачерпывая прямо горстью из ведра, а затем погружает в нее пальцы и рыхлит – как следует, на совесть. Хосок работает. – Эй, – снова зовет Тэхён. – Богов дразнить вздумал? – Оставь его в покое. Тэхён тянет воздух носом, вглядывается в густую темноту, пока не начинает различать фигуру, сидящую на низкой лавке у стены. Кланяется папе Хосока: – Доброго вечера, Чон Намсок. – Оставь, – повторяет Намсок, мягко и негромко. – Мальчика успокаивает работа. Ничего дурного в этом нет. Он похлопывает по свободной половине лавки, Тэхён подходит и садится рядом. Намсок гладит его по плечу – рука у него легкая. При свете дня она – Тэхён помнит – светлая, нежная и маленькая, как нераскрывшийся бутон жасмина. Искалеченная при родах, навсегда оставшаяся детской. У Хосока никогда не было и не будет такой же гладкой кожи на ладонях. Кожи, не знавшей трудовых мозолей. Тэхёну все равно. – Все будет хорошо, – улыбается Намсок. – Я говорил ему то же самое, – Тэхён находит маленькую руку и пожимает ее – осторожно, боясь навредить. – А что ты говорил себе? – Что я не виноват, но… – Ты все равно чувствуешь вину? – Нет. В том-то и дело, что не чувствую. Мне должно быть стыдно? Если Хосок и прислушивается к их разговору, то не подает виду. – Мы не властны над своими сердцами, – говорит Намсок. – Тебе нечего стыдиться. – Я боюсь, что Хосок подумает, что я черствый, – шепчет Тэхён. – Что не считаюсь с чувствами Мингю. Что не переживаю за их с Хосоком дружбу. – Тебе тоже нужно. – Что? – Привести мысли в порядок. – Да… Да. Было бы неплохо. – Там у крыльца стоит топор. Хосок давно собирается начать заготовку дров – вон с тех высохших деревьев на опушке, – Намсок поднимает руку и ведет ее в сторону. Тэхён следит за ней и видит потерявшие цвет стволы, на которые она указывает, – они светлеют на фоне остальных подступающих к огороду деревьев. – Ничего дурного в этом нет, – Намсок провожает Тэхёна взглядом, пока тот берет топор, взвешивает его в руке и идет к лесу. – Ничего дурного… * Полуденное солнце нестерпимо яркое. Под прикрытыми веками не чернота, а оранжевые и желтые пятна. Хосок поворачивает голову немного в сторону, и пятна смещаются к уголку правого глаза. Левой половине лица сразу становится прохладнее и темнее. По изгибу шеи ползет божья коровка. Упрямо забирается все выше, выползает на подставленную солнцу щеку. От касаний ее маленьких лапок щекотно и приятно, Хосок хмурится и улыбается одновременно. – У нее семь отметин, – говорит Тэхён. – Это на счастье. Божья коровка топчется по самому кончику хосокова носа и взлетает. Хосок вздыхает, загадывает желание и открывает глаза. Где-то над поляной громко и сердито жужжит шмель, кружит вокруг цветов и опускается все ниже. Хосок боится шмелей и стесняется своего страха, считая его детским и глупым. У шмелей мохнатые цепкие лапы. Жуткие, длинные. Хосок хочет закрыть лицо руками и не успевает: Тэхён упирается локтями в траву по обе стороны от его плеч, и на Хосока падает его тень – надежной защитой. Шмель бормочет свое шмелиное совсем рядом, но Хосоку больше не страшно (быть может – только чуть-чуть). Тэхён целует его в кончик носа. Выражение лица у Тэхёна – совсем мальчишеское, Хосок опять вспоминает его щенком и смеется: – Маленький. Тэхён клацает зубами в опасной близости от хосокова носа. Обнажает острые резцы, приподнимая верхнюю губу в подобии оскала, и грозится: – Я тебя съем. – Да ну? Звучит, как обещание, – Хосок треплет его по щеке, со смешком пытается пригладить вздернутую губу на место. – Это оно и есть, – Тэхён ловит его ладонь и целует в самую серединку. Влажно и ласково. У Хосока на ладони грубая, желтоватая кожа. Она шелушится там, где старые мозоли слезают, чтобы уступить место новым. Тэхён целует ее снова и снова. Хосок больше не смеется и даже не улыбается. Тэхён, замерший над ним, тяжелый и сильный. И очень теплый – жарче, чем знойный летний день. Хосок обнимает его за плечи и жмурится, когда Тэхён утыкается носом ему в шею, обжигает дыханием кожу. Поцелуи Тэхёна – угольки из пылающего костра. Падают на шею Хосока, на его плечи, на его губы. Жгут огнем. Тэхён дергает завязки на его груди, стягивающие широкий вырез рубашки, но Хосок отталкивает чужие пальцы – пугается тэхёновой настойчивости и своей податливости. Тогда Тэхён опускается ниже, почти ложится на него, и острые коленки Хосока, которые тот рефлекторно сгибает, упираются ему в бедра. – Очень близко, – шепчет Хосок. С его губ срывается слабый, жалобный звук – что-то среднее между всхлипом и сдавленным писком попавшей в силки пичужки. – Я хочу быть еще ближе, – Тэхён ведет бедрами – властное, хищное движение. Хосок неосознанно прогибается в спине, подается навстречу губительному и притягательному жару. Тэхён трется об него, покрывает его поцелуями. Мир вокруг Хосока плывет в подрагивающем мареве. Он смаргивает навернувшиеся на глаза слезы, дышит часто и неглубоко – воздуха не хватает. Между ног у него – там, где их с Тэхёном тела соприкасаются – больно и сладко. Злой шмель жужжит всё громче, всё ближе. Его привлекают запах и вернувшийся страх. Ослабевшие руки Хосока соскальзывают с тэхёновых плеч. Тэхён отводит с его повлажневшего лба челку, прижимается виском к виску. Шепчет прямо в ухо, возвращая Хосоку его же слова: – Маленький. Маленький мой… Шмель близко, здесь, Хосок хочет сказать об этом, но не может: голос подводит, губы едва шевелятся. Его пугает шмель, еще больше – пугает тяжесть Тэхёна, то, что Тэхён берет его через одежду прямо под открытым небом. Боги всё видят, и шмель – наказание. За то, что Хосок так бесстыдно счастлив и забыл про Мингю. Жужжание злое, размеренное. Хосок всхлипывает. Тэхён не отрывается от него – целует в ухо, шепчет своим низким, хриплым голосом – все хорошо. Все в порядке. Я с тобой. А потом – выбрасывает руку в сторону, и жужжание затихает. Хосок несколько раз с неожиданной силой сводит – пытается свести – колени. У него в голове всё совсем смешалось. Тэхён вздрагивает всем телом, и эта дрожь передается Хосоку. Ему хочется оттолкнуть Тэхёна, потому что не может быть, чтобы так хорошо. Так ослепительно хорошо. Но колени упираются в чужие бедра. Тэхён замирает на нем, и Хосок вскрикивает. Между ног становится совсем горячо и влажно. В голове – пусто и легко. – Я никому не дам тебя в обиду, – говорит Тэхён. И это не обещание, а констатация факта. Непреложная истина, отменить которую никто не в силах – ни люди, ни боги. Он разжимает кулак, и мертвый шмель падает на траву. * После праздника пойдет дождь. На небе ни облачка, но старейшины никогда не ошибаются в прогнозах. Хосок идет на дым костров лишь потому, что надеется встретить Мингю, встать с ним рядом – плечом к плечу – и кружиться в хороводе. И смеяться, и пить разбавленное водой вино: крепкое им пробовать не позволяют. Хосок хочет разделить праздничный вечер с другом и не обращать внимания на то, как теперь на них смотрят альфы – с интересом, с затаенным трепетом. Тэхён обещал не смотреть, но Хосок чувствует его присутствие. Теперь он никогда не будет один. Широкие, расшитые цветами рукава рубашки Мингю мелькают в толпе. Хосок видит его тонкие запястья, светлые кисти рук, и не смеет подойти ближе и вложить свою теплую ладонь в его – прохладную. Мингю тоже не подходит, кружится с другими, теми, кого называет друзьями. Без приставки «лучшие», и все же. Хосок пьет вино и не смеется. Он догадывался, что так все и будет: теперь им обоим сравнялось по девятнадцать зим, и каждая из них – легла между ними пропастью. Он догадывался и не верил. Взрослеть – больно, и больно вырастать из старой дружбы, которая вдруг кажется такой тесной, если сравнивать ее с первой любовью. – Он может заменить тебе весь мир, – сказал Хосоку папа, пока помогал ему разглаживать складки на нарядной рубашке смоченными в воде пальцами здоровой руки. – Тэхён. Он может... Если ты разрешишь. Хосок влажной линией соединял родинки на руке – от запястья до локтя. Вместо Тэхёна мог быть Чанмин. Как хорошо, что это не он. – А что сказал бы мне отец? – осторожно спросил Хосок. Он не помнит его и узнает только по рассказам папы. – Он бы сказал то же самое, – Намсок улыбнулся. – Сказал бы, что ты должен держаться Тэхёна. Что теперь он – твоя стая. Не Мингю. – Не хочу так. – Тогда не слушай меня и не думай о призраках. Наше время прошло, но твое – только начинается. – Мне не нужен мир, в котором есть место лишь для двоих. Намсок помолчал немного. Провел пальцами по рукаву, тщательно разгладив особенно глубокую складку. – Надевай, Хосок. Дай мне на тебя посмотреть. Намсок больше ничего не сказал, и Хосок ушел на праздник. Один. Ночь сгущается, затягивает небо утешающей, первобытной тьмой. Хосок пьет вино, не смеется, больше не ищет Мингю взглядом. Но не уходит, пока праздничные костры не прогорают. Пока на тлеющие угли с шипением не начинают падать крупные капли дождя. * Галька теплая. Хосок выбирает самые круглые камешки и швыряет их в реку. Теплые волны лижут босые ступни, утягивают за собой струйки песка, вымывая их из зазоров между камнями. Все вокруг как река – влажное, теплое и дышит спокойствием. Дождь кончился к рассвету, и теперь Хосок щурится из-за тысячи солнц, отражающихся в каплях, висящих на траве и ветвях кустарников. В большую бочку, стоящую посреди огорода, набралось много воды, но Хосок все равно пришел сюда, к реке. Полные ведра стоят рядом. Он еще немного посидит, а потом встанет, покрепче возьмет их за ручки и понесет – медленно и осторожно. Семь ленивых дней наконец-то закончились. Сейчас Хосок встанет. Сейчас… – Ты всегда знал, что это будет Тэхён? Мингю выбирается из зарослей орешника и подходит ближе. Опускается рядом на подсыхающую гальку. Хосок ждал, когда он покинет укрытие, хотя не слишком на это надеялся. Тянул время, как мог. – Всегда? – Нет, – Хосок качает головой. – Не всегда. – А когда понял? – Сам не знаю. Мингю смотрит недоверчиво, а потом пожимает плечами. – Странно все это. – Странно? – Хосок ищет его взгляд. – Ты теперь что, типа жених? – Я не знаю… – Хосок теряется. – Что ты за незнайка такой, – вздыхает Мингю. – Ну вы хоть целовались? Только не смей говорить, что… Эй! Хосок обнимает его так сильно и стремительно, что валит прямо на гальку. – Ой, боги, больно. Слезь! – Мингю стонет и смеется одновременно, пытаясь спихнуть с себя Хосока. – Слезай, кому говорю. Ох, прямо под лопатку. Синяк будет… – Ты в порядке? – Хосок с трудом поднимается и протягивает ему руку. Мингю игнорирует ее в притворной обиде. Выпрямляется сам, потирая поясницу. – Нормально всё. Так целовались? – Нет… нет, глупый. И одновременно, в два голоса: – Прости. – Тебе не за что извиняться, – быстро говорит Хосок. – Я давно хотел тебе всё рассказать, но боялся. Я не был уверен, что ты… что тебе нравится Тэхён. А когда понял, что все-таки нравится, то… – Нравился, – поправляет Мингю. – И… забудем? Не думай, что вы разбили мне сердце. Ничего подобного. Хосок не верит, что слова Мингю – чистая правда, но верит, что они могут ею стать. Не сегодня, не через две луны, не через три – но однажды. В конце концов, у них впереди еще целая жизнь и весь мир в придачу. В реку сыплется галька: Тэхён сбегает с крутого склона, и она катится у него из-под ног, когда он резко тормозит, заметив Мингю. – Я не помешал? – Тэхён переводит настороженный взгляд с одного на другого, останавливает его на Хосоке: – Намсок сказал мне, что ты отправился за водой. Я пришел помочь. – Ты не помешал, – отвечает Мингю за двоих – как обычно. Весело и непринужденно. Хосок немного завидует его умению владеть собой. – Но помощь не требуется. Правда? Он поднимается и берет одно из ведер, отрывая его от земли. – Правда, – соглашается Хосок и берет второе. – Вот как, – у Тэхёна подрагивает верхняя губа – то ли от обиды, то ли от сдерживаемой улыбки. Хосок одними губами шепчет: – Маленький. Тэхён все-таки улыбается. Облизывает губу – неосознанно. Хосок краснеет. Мингю закатывает глаза: – А говорил, что не целовались… * К тому моменту, когда Хосок и Мингю возвращаются в деревню, между ними снова не остается никаких секретов.