усталость

Сперва Глеб не придаёт этому большого значения. Ну, поругались и поругались. Ну, разошлись снова во мнениях. Ну, снова он увидел этот разочарованный, пробивающий насквозь грудную клетку, взгляд, наполненный всею скорбью мира. Ничего. Перебесится. Помирятся. Не в первый же раз, да? Оказалось, что в последний. Глеб умеет отслеживать чужие настроения. Он натренировал у себя это чутьё, служебный пёс. Но не всегда умеет проявить к этому должное отношение. Он видит, что Володя к нему охладел. Никуда не зовёт, ничего, что не касается рабочих моментов, не спрашивает. Больше не проявляет участия к его монологам. Глаза больше не святятся восторгом от его умных мыслей и наблюдений. Да что там, даже заинтересованности в них больше нет. А ведь Глебу так нравился свет в этих голубых чистых глазах. С первого же дня, как Шарапов пришёл в МУР, Жеглов заприметил этот взгляд. Он подумал, что человек, который пришел с фронта, не может так смотреть, что такого человека сломать невозможно… но интересно попробовать. Всё таки война и то, чем они занимаются здесь, без чётких границ о том, кто прав, а кто виноват, — разные вещи. Конечно, раньше они могли спорить с Шараповым до хрипоты, кто заслуживает наказания, а кто нет. У каждого из них своя правда. В отделе все любили послушать их перепалки. Но всё это закончилось после поимки «Чёрной кошки». Не было больше споров. Не было больше смеха, разделённого на двоих. Не было больше ярких синих взглядов в его сторону. Шарапов не хотел спорить. Шарапов не хотел смеяться. Шарапов не хотел на него смотреть. И Глеб пытался убедить себя, что ничего особого не случилось. Что всё это временно. Парню нужно прийти в себя. Всё-таки он потерял любимую женщину. Всё-таки Жеглов убил его товарища. Всё-таки то, во что верил Шарапов, рассыпалось в пепел, тоже не без его участия. Конечно, ему нужно время. Жеглов не торопил. Извиняться за свой поступок он, конечно, тоже не собирается, но в душе понимает, что в том, через что сейчас проходит его напарник, есть его вина тоже. У Шарапова была своя война, а у Жеглова своя. На каждом остались свои отпечатки. Глеб был старше, умнее, он знал, что если Шарапова не пропустить через ту же мясорубку, что когда-то прошёл он сам, то тот не сможет работать вместе с ним, не сможет участвовать в его войне. Он не щадил его. Он не испытывал жалости к пареньку. Он верил, что если та, другая война, не смогла убрать свет из этих глаз, то и эта не сможет тоже. Смогла. И вот теперь, впервые, Жеглов начал переживать. Конечно, он не был из камня. Какая-то его часть не хотела отпускать Шарапова на то задание. Он бы с радостью выбрал альтернативу, если бы она была, но её не было. В ночь перед захватом «Чёрной кошки» он не мог заснуть. Он думал о Володе. Такие мысли, которые озвучивать не положено. Самой отчаянной из них была: «Пусть хотя бы вернётся живой». Чёрт с ней с бандой, чёрт с ним с «правоведеньем» и законом. Пусть он останется жив. Пусть вернётся. Пусть хоть злится на него, хоть ненавидит. Не зная у кого или чего просит, стоя в снегу и ожидая банду, он просил. Пожалуйста. Просто живой Шарапов, это всё что ему нужно. Что-то или кто-то его услышал. Володя был жив. Он даже улыбался ему, когда всё получилось. Он никогда не забудет того облегчения, что почувствовал, когда обнял высокого, но тонкого Шарапова и провёл рукой по его красивому, даже с этими свежими шрамами, лицу. Никогда ещё Глебу не было так хорошо на душе. Никогда ещё он не чувствовал себя так пусто, как сейчас. Когда узнал, что та улыбка и то прикосновение были их последним тёплым моментом, который они разделили друг с другом. Какое-то время Жеглов правда думал, что всё ещё будет хорошо. Шарапов попросил его съехать и он отправился к себе в общежитие обратно. Без возражений и уговоров. Только положив руку ему на плечо напоследок, сказал: — Я бы никогда не попросил тебя делать что-то… с чем ты бы не мог справиться. Плечо под его рукой не пошевелилось, но Жеглов всё равно торопливо отнял руку, когда ему глухо ответили: — Я знаю, Глеб. И сразу после этих слов, холодных и равнодушных, чужое плечо будто стало по настоящему «чужим», далёким и неподступным, как не светило стать даже «неуловимой» банде «Чёрная кошка». Глеб надеялся поначалу, что Шарапов сам поймёт. Что пройдя через столько испытаний, осознает, что Жеглов старался сделать его равным себе. Что только так, через боль, учатся всему тому, что он понимает в жизни. Что только такой рукой можно удержать в руках змея. Только такими глазами можно смотреть на весь этот циничный мир и не сойти с ума. Но где-то он просчитался. Глеб умел читать людей. Но не умел их чувствовать. Отсёк в себе жалость и идеализм. Если плакать над каждой разбитой судьбой, то никаких сил не хватит. Он был хорош в том, что делал и знал это. Да, у него случались ошибки, но никто же не без греха. А он не на исповеди. Он на службе. Расходный материал. Шарапов… ты же был со мной на одной стороне баррикад. Ну почему ты меня так и не понял? Понял. Наверное, всё-таки понял. Но не захотел остаться с ним вместе и разделить эту ношу. Прошло несколько недель, прежде чем Жеглов принял тот факт, что Володя не вернётся. Остался только Шарапов. Сослуживец, надёжный сотрудник МУРа, проявивший себя подобающе и заслуживший в отделе свою отличную репутацию. Все отчёты вовремя. Все папки разложены. Все чётко и по расписанию. Он уже не совершал тех своих лёгких ошибок, не смотрел с наивным взглядом на коллег и допрашиваемых. Всегда корректен, всегда тактичен. Никогда не весел. Никогда уже не Володя, с которым Глеб шёл по улицам и мог говорить часами. Он приходит раньше всех и уходит последним. У Глеба кончается терпение, чтобы дождаться его и пойти если не вместе, то хотя бы рядом. Шарапов поднимает голову от отчёта и молча взглядом говорит: «Иди». И Жеглов уходит. Оказалось, вдруг, что прежняя его система сосуществования с людьми не работает на Шарапове. Она не работает, когда тебе действительно кто-то не безразличен. И для Глеба такое… в новинку. Он не каменный, просто… Он раньше никогда… — Володя, задержись-ка на минуточку, — не выдерживает он после очередного собрания. Шарапов встаёт по стойке перед его столом. Голос бесцветный: — Да, Глеб Георгиевич? От такого обращения всё у Жеглова внутри перекручивается. Он вздыхает. Всё, что хотелось сказать, куда-то пропало. А ведь ему всегда есть что сказать. Как же так, Володя? — Ты… Ты бы отпуск что-ли взял, ей богу. На тебе лица нет. — Всё в порядке. Не думаю, что есть необходимость. — А я думаю. — Вы меня отстраняете? «Вы…» Да чтоб тебя! Глебу хочется сорваться. Вскинуться со стола хищным зверем и схватить Шарапова за грудки. Хорошенько встряхнуть. Заглянуть, наконец, в эти синие глаза. Снова рассмотреть каждый шрам на лице вблизи. А ещё ему хочется… извиниться. Но он никогда не просил прощения. Особенно за то, что считает правильным. Если у него не останется этих принципов, то что у него останется? Возможно, у него бы остался Володя… — Нет. Просто… если ты почувствуешь, что тебе нужен перерыв… то не стесняйся о нём попросить. Мои сотрудники должны быть бодрыми и всегда готовыми, ты понимаешь? — Я понимаю, Глеб Георгиевич… Я могу идти? -… Иди, Шарапов. Он смотрит вслед уходящему. Нервно закидывает ноги на стол, убирает. Встаёт из-за стола и идёт к окну, возвращается обратно. Мечется как зверь в клетке. Его принципы и гордость это и есть его клетка. Дверь тихо открывается и он слышит: — Глеб, я… — Прости меня. Жеглов оборачивается и встречается наконец-то за долгие дни с синим взглядом. Шарапов смотрит на него чуть удивлённо, только заглядывая из-за двери, ещё не войдя полностью в кабинет. — Я… просто дело Костева принёс… Вы просили… — Прости меня, — повторяет Жеглов и Шарапов заходит и закрывает за собой дверь. Он смотрит на него, впервые за долгое время действительно смотрит. Подходит к столу и молча кладёт папку. Не поднимает голову очень долгое время. Достаточное, чтобы Глеб успел разглядеть каждую его новую морщинку, каждый новый седой волосок… Сколько ему? Всего-то двадцать шесть лет недавно исполнилось… Он так сильно младше. И такой… — Всё в порядке, Глеб, — наконец отвечает он.— Я знаю, ты по другому не умеешь. И я тоже. И нам не нужно из-за этого пытаться друг друга исправить. Он поднимает глаза снова. Синие. Но больше не для него. — Всё хорошо. Жеглов кивает. Что он ещё может сделать? Он знает, что Шарапов прав. Просто, он так надеялся, что не смотря на всё это, они будут… Он улыбается сам про себя от мысли о том, что оказывает он, старый циничный служебный пёс, ещё может на что-то надеяться. Будто в Деда Мороза снова поверил, ей богу, детский сад. А Шарапов-то, оказалось, поумнее и опытнее его будет… Может и правда замена выйдет достойная. Даже лучше. — Хочешь… можешь сегодня снова у меня переночевать. Он-то? Он очень хочет. Между ними уже не будет тех отношений, которые были раньше. И не будет тех, которые он хотел. Но может… может они смогут… Московский вечерний воздух. Как в первую их прогулку вдоль Москва-реки. Как год назад. Только идут они молча. Жеглов больше не пытается распушить перед Шараповым хвост. Шарапов не оглядывается по сторонам с радостью от мирного неба над головой и восторга от нового товарища. Глеб задумчив, а Володя печален. Он теперь всегда печален. Оба устали после трудового дня, а ещё сильнее от всех предыдущих дней. От одиночества. На какой-то момент их взгляды снова пересекаются. Здравствуй, старый друг.