Бар на углу улицы горит неоном. Танцпол разрывают оглушающие биты новых колонок, но там, где мимо все еще ходят бессонные люди – ничего не слышно. По ту сторону неона никто ни о чем не догадывается.
Внутри бара Юнги кричит в динамик телефона:
– Хоба, код красный! Приезжай быстрее!
Хосок на том конце линии резко вылезает из постели, которую едва успел нагреть, и, не задавая лишних вопросов, тут же натягивает на себя первые попавшиеся под руку джинсы и свитер, и вылетает из квартиры. Медлить времени совершенно нет.
Пока Хосок ведет машину, по злой шутке судьбы останавливаясь на каждом перекрестке, Юнги предпринимает еще одну попытку выхватить из рук Намджуна стакан с виски. Юнги пытается сделать это как можно незаметнее, но Намджун ловит его движения злющим оскалом и цедит сквозь сжатые зубы:
– Отвали, нахрен.
Но Юнги не отваливает. Юнги только сильнее тянет на себя граненый стакан и смотрит так же зло и несдержанно:
– Заканчивай с этим дерьмом. Так ты Джина не вернешь.
Ему чертовски не стоило этого говорить. Не в тот момент, когда Намджун был на грани. Не когда Намджун в который раз пытался убить себя. И когда рядом все еще не было Хосока. Ради нынешнего Намджуна Юнги не стоило. Но ради прошлого – надо было хотя бы попытаться.
Юнги не жмурится. Знает, что в любом случае будет больно – кулак у Джуна тяжелый. У пьяного Джуна – еще и здорово меткий.
– Ты заебал уже, – выплевывает Юнги сгусток крови в раковину барной стойки, когда в его скулу все-таки впечатывается чужая злость. Юнги вытирает кровь рукавом рабочей рубашки и ловким движением руки забирает оставленный без внимания злополучный стакан.
Намджун этого не замечает. У Намджуна в глазах стынет лед:
– Не. смей. о. нем. говорить. Даже не смей, блять!
У Намджуна внутри пустота заполняется безудержным хаосом. Хаос пытается сломать все вокруг. Разрушить все до основания. Вырвать с корнем. Разобрать по кирпичикам. Растереть в пыль. Лишь бы Намджун больше ничего этого не видел. Лишь бы перестал натыкаться на оголенные воспоминания. Лишь бы чувства наконец-то замолкли. Лишь бы окружающие перестали его добивать.
Намджун размахивает кулаками во все стороны, разбивая чужие стаканы вдребезги, оставляя трещины на лакированном дереве, едва не ломая нос пытающемуся остановить его Юнги. И Намджуну на это откровенно плевать. Ему абсолютно все равно, что Юнги его лучший друг и что он только хочет ему помочь. Плевать, что люди вокруг начинают возмущаться. Плевать, что охранник зачем-то идет к нему через весь зал. Что музыка отчего-то теряет привычную громкость. Что свет неона заметно тускнеет. И что Хосок вдруг появляется позади него, в очередной раз втыкая ему что-то в шею. Намджуну откровенно плевать. Все, что имеет значение в тот самый момент, когда сознание из последних сил хватается за край реальности, это имя, которое никто не смеет произносить.
Когда Намджун отключается, Хосок помогает Юнги затащить его в машину. У Юнги – пятиминутка на вишневый ричмонд, у Хоупа – пустой шприц, торчащий из кармана.
– Я не понимаю, – начинает Хосок, забирая изо рта Юнги сигарету, на что тут же получает неодобрительный взгляд, – с чего он так нажрался? До годовщины же еще два с половиной месяца.
– Кто знает, – задумчиво отвечает Юнги, на автомате доставая вторую сигарету, которую Хосок тут же у него отбирает, – но это еще ничего.
Хоуп вопросительно вздергивает бровь, пряча сигарету в складки кармана.
– У него снова начался тот бред про китов.
Юнги не спрашивает Хосока, помнит ли он. Никто из них не может забыть, как Намджун после смерти Джина в состоянии аффекта, с пеной у рта и горящими глазами убеждал их, что Сокджин не умер. Что он слышал о легенде, согласно которой душа человека после смерти никуда не исчезает, а превращается в одного из синих китов, одиноко бороздящих воды мирового океана. Намджун искренне верил, что души ушедших, подобно еще не рожденным детям, застыли в пространстве и времени и скитаются по миру, ничего не помня о прошлых жизнях. И что их можно спасти.
В тот день за Намджуна все здорово испугались. Никто не знал, как реагировать. Тэхен попытался перевести все в шутку, но Джун всерьез разозлился. Тогда Чимин начал его успокаивать и заверять, что они все ему верят, и это ненадолго помогло. А потом Чонгук ляпнул, что никогда про эти его легенды не слышал, а он, между прочим, учится на мифолога, и у Намджуна сорвало крышу. Он почти на два месяца перестал выходить со всеми на связь. А в середине третьего Хосок позвонил Юнги с работы и сообщил, что Джуна привезли к ним на скорой. В психиатрическое отделение.
Из больницы Намджун вышел совершенно непохожим на прежнего себя. Всю боль и отрицание заглушили транквилизаторы. Его ничего не интересовало, ничего не волновало, ничего не представляло значимость. Намджун даже никак не отреагировал, когда ребята привезли его в полупустую квартиру, в которой не осталось ни единой вещи Сокджина, ни единого напоминания о нем, которое могло бы спровоцировать новый срыв. Намджуну было все равно. Он жил на автомате. На автомате согласился вернуться в фирму отца, которую ненавидел. На автомате ходил на работу. На автомате закидывал в себя еду. На автомате принимал душ. На автомате перещелкивал каналы на телевизоре. На автомате отвечал на сообщения в общем чате. Намджун исчез, остался лишь запрограммированный код. Снаружи Намджун все еще был, внутри – от него давно уже ничего не осталось.
Хосок долгое время винил себя за то, что он, врач, так и не смог помочь другу. Что дал своим же коллегам довести его до подобного состояния. Хосок винил себя каждый раз, стоило ему увидеть фигуру Намджуна в магазине возле их общего дома или услышать его бесцветный, равнодушный голос по телефону. Хосок винил себя, Юнги – копил пустые пачки от сигарет. Тэхен перестал шутить. Чонгук внезапно возненавидел мифологию и перевелся на исторический. А Чимин все еще пытался Намджуна понять. Пытался, но так и не смог.
Намджун был послушным пациентом и не пропускал приемы у психиатра. Он пил все таблетки и продолжал держаться на плаву. Делал вид, что терапия помогает, и ему постепенно становится лучше. Но каждый год перед годовщиной смерти Джина две недели спускал транквилизаторы в унитаз, уходил на больничный и до того самого дня не выходил из квартиры. Его ломало. Его нещадно накрывало осознанием, что Джина все-таки нет. И если бы не алкоголь, он бы точно сошел с ума.
Каждая годовщина была ярче предыдущей. Каждый раз Намджун выходил из себя все больше. Уходил все дальше. Ломал себя все сильнее. Ему объективно становилось
хуже.
Одно из тому подтверждений заключалось в том, что Намджун
сам пришел к Юнги. Приперся посреди ночи в бар, горящий неоном, заказал двойную порцию виски и уставился в упор на побелевшего друга.
– Давно не виделись.
Юнги едва не дал себе по щекам, но вовремя вспомнил, что он на работе. Намджун выглядел паршиво, но вполне себе нормально. Очень так
по-живому. Юнги даже на миг показалось, что последних трех лет не было, что их всех не сломала смерть Джина, и что Намджуну сегодня ночью будет к кому вернуться. Юнги едва не показалось, а потом Намджун его спросил:
– Ты все еще помнишь легенду про синих китов?
Намджун обнаруживает себя в собственной кровати в 11 утра. Как он вернулся домой, Джун совершенно не помнит. Сознание стерло все воспоминания прошлого вечера, обменяв их на тупую головную боль и раскалывающиеся кости.
Пытаясь привести себя в чувство, Намджун замечает, что в квартире кто-то прибрался. Выходя накануне из дома, он отчетливо помнил, какой бардак после себя оставил. Но теперь ничего не было. Ни единой пустой бутылки, ни единого окурка, ни одной смятой упаковки от рамена, ни единой грязной тарелки. Квартира была идеально чистой. Чистота напомнила ему о Джине. В который раз.
Снова.
Психиатр обещал ему, что боль однажды утихнет, потеряв свою значимость, а пока этого не случилось, ему стоит научиться с ней жить. Перестать от нее сбегать и заглянуть собственному страху в глаза. Намджун психиатра не понимал. Намджун его – ненавидел. Он весь мир ненавидел, но мозгоправа больше всего. Ненавидел его за то, что тот убеждал его, что Джина больше нет. Что пытался выдернуть его из той реальности, где Намджун
все еще помнил,
все еще чувствовал и в которой во что-то
все еще верил. Врач наивно полагал, что Намджун действительно идет на поправку, что его депрессия дала трещину, и вскоре он придёт в себя. Но он просто не знал, что Намджун все еще видел Джина. Что тот все еще жил с ним в одной квартире. Что он был с ним рядом, куда бы Намджун ни шел. Что Джун отчетливо, почти осязаемо, на ощупь помнил его кожу, запах его волос, тепло прикосновений.
Намджун помнил каждый совместный завтрак, каждую прогулку, каждый просмотренный фильм, каждый план на будущее, каждый редкий вечер, проведенный вместе. Намджун помнил, как впервые, в темноте кинозала, увидел Сокджина, сидящего на соседнем кресле. Помнил, с каким скучающим видом еще незнакомый ему Джин смотрел на экран, в то время, пока сам Намджун с огромным интересом смотрел на него. Никак не мог оторваться.
Еще тогда Джин показался ему смутно знакомым, но осознание, едва обозначив себя, тут же ускользало. Джун никак не мог взять в толк, откуда он его знает. Почему незнакомец настолько привлек его внимание. Намджун ведь специально пришел на фильм. Пришел, чтобы
смотреть, вникать в сюжет, а потом интерпретировать. Но в итоге не увидел ровным счетом ничего, не заметил никого, кроме Сокджина.
Но лучше бы он смотрел кино. Тогда бы не пришлось потом краснеть и искать подходящие слова, когда в зале включился свет, а незнакомец рядом с ним оказался вполне знакомым. Настолько знакомым, что Намджун совершенно его забыл.
– Советую все-таки посмотреть фильм, – сказал ему тогда Сокджин и улыбнулся. В жизни его улыбка оказалась куда ярче, чем на экране.
В жизни Джин оказался куда лучше. Куда настоящее и искреннее. В жизни Сокджин был рядом, в фильмах же – всегда оставался за непреодолимой стеной. Намджун не любил их пересматривать.
Те фильмы. С той самой первой встречи реальный Сокджин стал для него куда интереснее. Куда значимее и особенней. Но Джина больше не было.
Намджун не врал мозгоправу, заверяя его, что больше их не пересматривает. Не врал, когда говорил, что спустя почти три года может заснуть, не вспоминая
его лица. Намджун не врал. Намджун чертовски умел увиливать.
За окном все еще было утро. У Джуна все еще раскалывалась голова и ломило тело. Ему все еще нужно было приехать к двум часам на работу. Все еще нужно было выдержать обед с матерью.
Все еще.
Но Намджун закрыл дверь на замок, поплотнее задернул шторы в спальне и запустил на большом экране телевизора единственный сохранившийся видеофайл.
У экранного Сокджина был ярко-фиолетовый ханбок, расшитый золотом веер и рубиновая лента в длинных волосах. Экранный Сокджин должен был стать королем. Экранный Сокджин должен был вернуть процветание своей империи и умереть в молодом возрасте на поле битвы. Реальный Сокджин должен был остаться с Намджуном. Но вышло все наоборот.
Сокджин из фильма все еще был жив. Все еще улыбался ему с экрана. Все еще имел возможность говорить. Дышать. Сражаться. Реальный Сокджин погиб в машине скорой помощи и больше никогда не сможет к нему вернуться.
Намджуну нельзя было смотреть тот фильм. Ни один из всех тех, где снимался Ким Сокджин. Но тот, самый первый фильм, с которого все началось – нельзя было ни в коем случае. Психиатр ему запретил. Строго-настрого запретил. Мозгоправ пытался убедить его, что это только все усугубит, что Намджуну станет хуже. Но Намджун его не слушал, Намджун его – ненавидел.
Каждый, кто пытался донести до Джуна, что Сокджина больше нет, отправлялся нахрен. Каждый, кто хоть раз упоминал при нем его имя – нарывался на неприятности. Каждый, кто убеждал его забыть о Джине, сам должен был умереть.
Намджун искренне не понимал окружающих. Искренне не мог взял в толк, почему все так отчаянно хотели, чтобы он пришел в себя. Почему все так хотели, чтобы Сокджин навсегда исчез из его жизни. Неужели никто из них никогда никого не терял? Неужели никто из них не понимает, как это – лишиться того, кто был для тебя важнее всего? Кто был твоей причиной жить. Кто был смыслом во всем этом бессмысленном существовании. Неужели только он никак не мог его забыть?
Неужели ни для ребят, ни для родителей Джина, ни для его преданных фанатов он ничего не значил? Почему они так легко его отпустили? Почему только Намджун никак не мог перестать верить? Почему только Намджун до сих пор не может выкинуть из головы ту дурацкую историю, за которую отчаянно зацепился мозг?
История действительна была дурацкой и совершенно неправдоподобной. Но Джин, рассказывающий ее, был очень серьезен.
– Говорят, что души умерших людей в течение трех лет после смерти находятся между землей и небом. Они не помнят ни свою жизнь, ни свою смерть. Единственное, что у них остается – это чувства. Самые сильные из них. Самые яркие. Душа каждого человека, подобно самому одинокому в мире киту, плывет в бескрайнем океане, пытаясь переосмыслить себя. Если она с этим не справится, то навсегда канет в небытие. Если же все получится, то она сможет вернуться обратно.
– Куда обратно? – не понял Намджун и нахмурился. – Обратной дороги нет. Мертвые не возвращаются. Я думал, ты атеист. А ты вон что…
– Да речь же не обо мне! – завозмущался Сокджин. – Не я писал сценарий! А ты, – Джин ткнул в грудь Намджуна указательным пальцем, – обещал мне помочь. Читай давай дальше!
Джин злился наигранно. Не так, как на экране. Не
профессионально. А легко, быстро, яркой вспышкой. Намджун едва успевал ее уловить. Едва успевал ее запомнить. И теперь жалел об этом.
Он о многом жалел в последнее время. Жалел, что не успел еще миллиарды раз сказать Сокджину, как сильно он его любит. Как сильно он ему нужен. Насколько важен. Не успел миллионы раз обнять его. Тысячи раз рассмешить. Сотни – позвать на свидание. Десятки раз увезти на край света, к холодному северному морю, где их не найдут папарацци. И единицы – вернуть обратно.
Сокджин никогда не уходил. Даже, когда компания приказала ему порвать с Намджуном, Джин остался. Разорвал контракт с лейблом, но с Джуном – остался. Джин остался, когда отец Намджуна узнал о них и выставил сына из дома. У Джуна не было ни гроша в кармане, ни фирмы отца за спиной, ни крыши над головой, но Джин остался. Джин остался, когда Намджун, месяцами позже, репетируя с ним очередной сценарий к фильму, с самым серьезным выражением лица выгонял его из дома. Джин всегда оставался, что бы ни происходило в их жизнях. Джин всегда оставался, и только один-единственный раз ушел.
О том, что случилось в тот роковой день, Намджун почти ничего не помнил. В воспоминаниях они гуляли с Джином по вечернему городу, говорили о чем-то. Кажется, Джин улыбался. Кажется, Намджун тоже. Кажется.
Так ему
кажется. Потому что в воспоминаниях Намджуна порой всплывает их ужин в разгар летнего ливня в первом попавшемся щиктане, где подают самую вкусную еду в мире. И где Джин, промокший до нитки, заразительно ему смеется.
В другие дни накануне своей смерти Сокджин тянет его за рукав пальто к огромному колесу обозрения. Намджуна трясет. Он до ужаса боится высоты, но Сокджин не знает. Догадывается – возможно, но наверняка – не знает. И Намджуну никак нельзя себя выдать. Колесо медленно поднимается к наивысшей точке, мир превращается в размазанное пятно. Сокджин его целует.
Порой Намджун видит, как они всей компанией сидят у Тэхена дома и смотрят премьеру нового фильма, в котором снимался Сокджин. Чонгук по-обычному ругается на сценаристов за расхождение деталей сюжета с реальными историческими фактами, Чимин на него шикает, чтобы тот уже заткнулся и не мешал, Юнги едва не засыпает, потому-что-опять-сверхурочные-чтоб-их, Тэхен все время бегает на кухню, чтобы что-нибудь принести из еды, которая в большой компании заканчивается с геометрической прогрессией, Джин лежит у Джуна на коленях, изредка вставляя комментарии по поводу фильма, и из всех семерых только один Хосок смотрит. Действительно смотрит. Потому что Намджун – тоже нет. Намджун
опять – нет.
Джин тянется к его лицу, захватывает пальцами подбородок и разворачивает от себя к экрану:
– Смотри давай. Опять потом придется пересматривать.
– Я смотрю, – отвечает Намджун, даже не стараясь спрятать улыбку, – всегда смотрю, – добавляет шепотом, одними губами, – всегда-смотрю-только-на-тебя.
– Фу, боже, какие вы противные, – наигранно возмущается сидящий рядом Хосок, – идите уже снимите комнату.
Но Джин и Джун его не слышат, Джин закрывает губы Намджуна рукой, пряча в ладошке чужой смех, а Намджун скрывает ладонями чужие заалевшие щеки.
Каждый раз в его голове всплывают разные воспоминания того дня. Иногда они теплые, иногда грустные, иногда радостные, иногда тяжелые. Они не похожи друг на друга, и на реальность – больше всего. Не на ту, в которой остался Намджун, и из которой исчез Сокджин. Воспоминания того дня всегда оказывались фальшивками. Память стерла все события, оставив только глухую темноту, которую надо было чем-то заполнить. Чем-то прикрыть. Намджун хотел бы правдой. Очень хотел бы. Но все отказывались с ним говорить о случившемся. Все
знали, что действительно тогда произошло, но никто не хотел его просвещать. Никто не хотел действительно ему
помочь.
Никто не хотел ничего делать. Словно для Джина Намджун был никем. Пустым местом. Двойкой в двоичном коде. Словно он не заслуживал правды. Не был достоин хотя бы капли сочувствия. Хоть капли сожаления. Всем было все равно на него. На них обоих.
А ведь Джин тоже был их другом. Тоже
стал их другом. Влился в компанию, очаровал всех своей харизмой и юмором, своим оптимизмом и неугомонной энергией. Джин стал для них
своим. И они так легко от него отказались.
Намджун пытался вернуться в реальный мир. Честно пытался. Изо всех сил. Вернуть себе друзей. Каждого из них. Остаться хоть с кем-то рядом. Поговорить с
ними всерьёз, а не с проклятым мозгоправом. Но никто не стал его слушать. Никто ему не поверил. Все вокруг твердили, что Сокджина больше нет. Нигде нет. Ни в одной из параллелей многомерного мира. Его больше нигде не существует. Все так говорили. Но Намджун им не верил. Глубоко внутри Намджун знал, что Джин все еще где-то есть. Что Джин не мог исчезнуть без следа. И что ему просто нужно заметить этот след и вернуть Сокджина домой.
~ ~ ~
С самого утра лил непрерывный дождь. Возле колумбария, несмотря будний день и плохую погоду, собралась целая толпа. Большая часть людей была с цветами. Кто-то принес игрушки, кто-то – письма, кто-то нес плакаты и стенды. Но с пустыми руками не было никого.
– Вам не кажется все это странным? – спросил Чимин у остальных. Все пятеро стояли поодаль от основной толпы, дожидаясь своей очереди. – Хена давно уже нет. Он уже никогда не увидит все эти игрушки, никогда не прочтет их письма, никогда не оценит всю эту их поддержку. Тогда зачем все это?
– Так им самим становится легче, – объяснил Хосок, – они лечат себя. Пока они сами еще помнят, пока сами вкладывают в это какой-то смысл, им становится легче. У них появляются силы идти дальше.
Тэхен нахмурился:
– Хен, опять твои заумные речи. Если бы все было так просто, Джун-хен давно бы пришел в себя, а не опя-
– Хватит, – прервал его Юнги, – не сегодня.
– Да что, блин, опять?! Что я такого сказал? – вспылил Тэхен, но не дождавшись от Юнги никакого ответа, ушел куда-то в сторону.
– Хен, не сердись на него, – начал Чонгук, – Тэхен с самого утра, как заведенный. Я еле уговорил его прийти.
Юнги на это только хмыкнул. Заставил прийти.
Заставил. Как-будто для этого требуется немеренная храбрость. Как-будто это
он убил Сокджина.
– С ним все будет в порядке, – заверил Хосок Юнги, положив руку другу на плечо, – не переживай так сильно.
Юнги только тихо выдохнул и по привычке потянулся к пачке с сигаретами. Хоуп не стал его останавливать. Не сегодня. За Тэхена Юнги ни капли не переживал, но и Хосок говорил вовсе не о нем.
Лежа в пустой кровати, Намджун видел рядом с собой Сокджина. Джин был тенью, призраком, его личной галлюцинацией. Джин был воспоминанием, ощущением потерянного счастья, напоминанием о потерянной душе. Джин был кем угодно, но не прежним собой. Прежний Сокджин обязательно обнял бы Намджуна, обязательно прижал бы его к своей груди, обязательно сказал что-то теплое, успокаивающее, и кошмары Намджуна сбежали бы, поджав хвосты. Настоящий Джин с этим обязательно бы справился.
Иллюзионный Джин – растаял как дым с первыми лучами солнца. Намджуну надо было встать. Встать и привести себя в порядок, в чувство. Но Джун остается лежать. На потолке, прямо над ним, красуются мелкие пластиковые звезды, потухшие без постоянного солнечного света. Джун тянется к ним рукой, зная, что ее длины никогда не хватит, чтобы дотянуться, но все равно силится, силится, но, в конечном итоге, сдается – рука бессильно опускается на кровать. Рядом все еще пусто. Сила мыслей все еще не работает. Они все шарлатаны. Недостаточно просто взять и захотеть. Недостаточно просто представить у себя в голове, чтобы все это стало реальностью. Недостаточно, чтобы Джин перестал быть тем самым синим китом из легенды, потерявшим себя и застрявшем в мировом океане.
Всего, что делал Намджун, было недостаточно. Все, что он перепробовал, было не тем.
Днем ливень прекратился. Небо прояснилось, и тучи уступили место размазанной радуге. Все останавливались, чтобы сделать на ее фоне красивые фотографии или чтобы просто полюбоваться редким явлением природы. Все поднимали голову к небу, и Намджун
тоже – поднял, прежде чем прыгнуть в воду.
Река Хан оказалась холодной. Настолько холодной, что легкие тут же зажгло. У него свело ноги в отчаянной попытке подняться к поверхности воды. Изо рта вырвался немой крик, тут же поглощенный безмолвной тишиной реки. Тело пыталось спастись в одной попытке за другой, пока сознание отчаянно силилось умереть. Пока
Намджун отчаянно пытался умереть.
Люди на мосту не сразу заметили, что на одного из них стало меньше. Не сразу услышали шум падающего в воду тела. Не сразу осознали произошедшее. И далеко не сразу вызвали скорую. Оттого далеко не сразу начались спасательные операции, и далеко не сразу появились новости на всех телеканалах.
Когда менеджер включил телевизор в неоновом баре, Юнги не сразу увидел знакомое лицо на экране. Не сразу взял в руки телефон и не сразу выдавил из себя обесцвеченным голосом:
– Хоба, код черный.
Далеко не сразу.
Если бы все было сделано вовремя, если бы люди не таращились в небо в поиске волнующих их ответов, если бы береговая охрана не ушла с поста на обеденный перерыв всем составом, если бы скорая помощь не застряла в пробке, минуя километры к назначенной точке, если бы легкие Намджуна не успели поглотить в себя столько воды, его сознание очнулось бы, река не убила бы его.
Если бы.
Если бы все это ни случилось, Намджун снова бы
его не увидел. В глубине души Намджун бы продолжил верить, что легенды – это всего лишь выдумка людей, которым надо было во что-то верить. Если бы всего этого не случилось, Намджун бы никогда не оказался в том месте, никогда не нашел ответ и никогда бы не узнал всю правду.
Если бы.
Когда сознание лишилось последнего источника света и погрузилось в полнейшую темноту, Намджун открыл глаза. В кинозале было темно. Так темно, что не видно было даже пальцев собственной руки. Рядом с ним никого не было. Позади тоже.
Впереди шел фильм.
На экране Сокджин кричал на Намджуна. На экране Джин плакал и кричал на Намджуна. В кинозале было тихо, но Намджун отчетливо все слышал. Намджун все отчетливо
помнил.
– Просто скажи мне правду, – требовал Джун, – ты действительно с ней переспал? Не ради сценария. Ты действительно сделал это по-настоящему?
В глазах у Джина стояли слезы. У Намджуна – застряло отчаяние.
– Просто правду, – умоляет Намджун, – пожалуйста.
– Иногда я так тебя ненавижу, – глотая слезы, говорит Сокджин и закрывает перед ним дверь, – я ненавижу тебя, Ким Намджун.
В следующей сцене Намджун видит себя в собственной комнате лежащим перед Джином. Вид у того слишком уставший и сонный, возмущение выдавленное:
– Я же сказал, что ненавижу тебя. Почему ты вернулся?
– Ты не говорил, что не любишь.
В этом все было дело. Джин ругался, истерил, выгонял его, закрывал перед ним дверь, умолял уйти, кричал, что ненавидит, что никогда его не простит, но никогда не говорил, что его любовь прошла. Что для Джуна в его сердце не осталось места.
И Намджун всегда велся на это. Всегда шел за этим маленьким обещанием вечной любви, не понимая, что делает. Не отдавая себе отчет, что не все, что он делает – правильно. Что не все решения, которые он принимает – верные.
– Пожалуйста, сбавь скорость! – кричит Сокджин, изо всех сил цепляясь за куртку на его спине. – Ким Намджун!
Мотоцикл несется по автостраде с превышением скорости более чем на 30 километров в час. У обоих в ушах ревет ветер, который пытается перекричать Сокджин:
– Джун, пожалуйста, мы же разобьемся!
– Не разобьемся, – уверяет его Намджун, не сбавляя скорость, – все хорошо. Теперь все будет хорошо. Больше никто не сможет сказать нам, что нам делать и решить за нас, кем нам быть. Больше никто не сможет нас остановить.
Никто не сможет.
Никто не смог. Смогло дерево, появившееся из-за поворота на скользкой после дождя автостраде. Смог удар, от которого Сокджин, державшийся только за чужую куртку, вылетел с пассажирского сидения. Смогло сотрясение мозга, лишившее Намджуна самого важного воспоминания в жизни. Смогла смерть, о которой никто не думал. Которую никто не звал.
Когда тишину разрезал не крик, а самый настоящий нечеловеческий вопль, экран погас. Кинозал погрузился в полнейшую темноту. Мир схлопнулся до одного-единственного воспоминания, до одного-единственного объяснения, одного-единственного осознания.
Это все был он. Это был именно
он. Сокджин погиб по
его вине. По его глупости и самонадеянности. По его ошибке и по
его решению. Сокджин погиб из-за
него.
Это Джун должен был погибнуть
за него. Он должен был стать тем, на кого пришелся бы весь удар. Он в тот день должен был разбиться о проклятое дерево. И стать синим одиноким китом должен был
он, а не Сокджин. Не тот Сокджин, что жил с ним в реальной жизни. Не тот Сокджин, которому Намджун обещал долго и счастливо. Не тот Сокджин, которого он вез по автостраде на конец мира, где бы их никто не смог отыскать.
Все это не должно было случиться с
его Сокджином. Все это не должно было в целом произойти.
Если бы Намджун был мудрее, если бы он был спокойнее и смог усмирить свой гнев при виде очередной толпы журналистов, преследующих Джина по пятам из-за новых слухов, если бы Намджун придумал другой способ избавить Сокджина от всего этого давления со стороны СМИ, то не стал бы в тот день рубить все на корню. Он бы не попытался увезти Джина практически насильно, ничего не объясняя и ни о чем не спрашивая. Если бы он только постарался прислушаться не только к себе, но и к Джину, то смог бы понять, что от проблем не обязательно убегать. чтобы стало легче. Что иногда самое лучшее решение – это встретиться с ними лицом к лицу. Не ради других, ради себя. Если бы Намджун был более внимателен, он бы увидел, что Джин давно готов. К этой битве с самим собой, со всем миром. Если бы Джун был чуточку терпелив, он бы понял, что все, что нужно было Сокджину – это Намджун.
Если бы.
Но ничего из этого не вышло. Ничего не удалось предотвратить. Никого не удалось спасти.
Синий кит плыл в темноте мирового океана в глухом одиночестве. Он не помнил своей прошлой жизни. Не помнил своей смерти. Не знал своего имени. Не понимал предназначения. Вода в океане не имела температуры и формы, не имела души и голоса, не могла ничем ему помочь и объяснить, что делать. Вода в океане была безжизненной и пустой. Но сам он отчего-то не считал себя мертвым.
Ему самому отчего-то казалось, что где-то впереди, в толще непроглядной воды есть невидимый взору свет. Что где-то впереди обязательно еще что-то есть. Где-то впереди определенно еще что-то существует. Ему только нужно найти правильный след.
Синий кит бороздил мировой океан миллиарды световых лет, тщетно пытаясь найти дорогу. Синий кит практически потерял в себе веру, сжался до размеров новорожденного китенка, пока не услышал тот голос. Слабый, отчаянный голос, зовущий его по имени, и тонкую полосу света далеко впереди.
~ ~ ~
– Идите уже домой, – доносится чей-то чужой усталый голос сквозь плотную дымку сна, – вы тут уже ничем не поможете. Отдохните хоть немного.
Намджун с большими усилиями отнимает голову от рук и обнаруживает себя сидящим у больничной кровати. У Джина на лице куча царапин, опухшая губа и россыпь фиолетовых звезд на ладонях. У Джина трубка подключена к кислородной маске, а левая нога закована в гипс. У Джина закрыты глаза, но линия жизни бьет зигзагом по аппарату, мерно отщелкивая удары сердца.
У Намджуна перебинтована голова, разбиты костяшки пальцев, послеоперационный шрам на боку. Намджун все еще был за рулем мотоцикла. Их все еще несло по автостраде. Дерево все еще маячило за поворотом. Но Намджун успел уклониться. Намджун успел среагировать. Джин все еще был жив.
Намджун облегченно вздыхает, беря Сокджина за руку, едва сдерживаясь, чтобы снова не взвыть, утыкается лбом в раскрытую ладонь и тихо шепчет кому-то отчаянное «спасибо».
Никто не верит, что души ушедших после смерти становятся синими китами, бороздящими мировой океан. Никто не верит, что их все еще можно спасти, указав им дорогу домой. Никто в подобные легенды всерьез не верит. Но если однажды ты их увидишь, если однажды услышишь их голос, уже не сможешь сделать вид, что не понял, что тебе показали. Не сможешь сделать вид, будто не понял, какую легенду тебе поведали. Не сможешь забыть, какой дар тебе подарили.
Несколькими месяцами позднее, когда после многочисленных обследований Джина наконец-то выписывают, Намджун забирает его домой. В тот теплый дом, который Намджун помнит. Который Намджун берег в своем сердце.
Джин быстро идет на поправку, много шутит и, едва дождавшись полного восстановления, заявляет, что хочет снова сниматься в кино. Джин много о чем говорит. Много чем делится с Намджуном. Строит многие планы. Но никогда не упоминает тот день. Никогда не поднимает эту тему.
Пока однажды, лежа в руках Джуна перед очередным фильмом на экране телевизора, вдруг тихо не говорит ему:
– Пока я был без сознания, мне казалось, что я был синим китом.
Намджун ничего не спрашивает. Намджун задерживает дыхание и неосознанно притягивает Сокджина ближе к себе.
– Я не помнил своего имени. Не понимал, где я был. Ничего не чувствовал. Вокруг была только пустота и темнота. Ни единого источника света. Ни единого звука. Никакого смысла, – у Джина теряется голос, перехватывает дыхание, и сам Сокджин весь как-то вдруг сжимается в его руках. Уходит куда-то в воспоминания, в которых кроме тревоги ничего не осталось.
– Все это закончилось, – заверяет его Намджун и прячет нервозность в ворохе его волос, – это был только сон. Ты в безопасности.
– Я знаю, что это был ты, – признается Джин и разворачивается к нему лицом, заглядывает в глаза в поисках правды, – это ты меня спас.
Намджун грустно улыбается, Намджун грустно ему кивает. Это он его спас. Это был он. Тем, кто однажды его чуть не убил. И тем, кто смог вернуть его домой.
Это все еще был он. Тем, кто помнил последние три года. Тем, кто попал в психиатрическую клинику после смерти самого близкого для него человека. Кто пил транквилизаторы, стирающие реальность в пыль. Кто пытался задушить в себе чувства. Лишить себя памяти. Возненавидеть весь мир. Это все еще был он. Тем, кто верил до самого конца и кто готов был всем пожертвовать. Кто смог принять правду и заплатить за нее. Это все еще был он. Но Сокджин никогда не узнает об этом.
Сокджин никогда не узнает, но до последнего дня будет чувствовать, что все не так однозначно, как ему кажется. Будет чувствовать, что Намджун неуловимо изменился, что между ними всегда сквозит неозвученное сожаление. Будет чувствовать, что однажды что-то пошло не так, мир свихнулся и слетел с катушек, но кто-то невидимой рукой привел все в порядок. Сокджин не узнает о том, что случилось на самом деле. Сокджин ни о чем не будет спрашивать. Сокджин будет видеть – едва заметное время, появившееся на руках их обоих. Одинаковое время с обратным отсчетом. Единое до секунды.
Намджун никогда ему не расскажет. Намджун никогда не напомнит. Намджун останется рядом. До самой последней минуты. Он использует все отведенное время с великой мудростью и сделает их обоих счастливыми. Не так, как рассказывают в легендах. Не так, как написано в сказках. Не так, как снимают в фильмах. Их счастье будет особенным в каждой его неуловимой секунде, в каждом прожитом мгновении, в каждом дне, проведенном вместе. И в этот раз все будет правильно. В этот раз никто не совершит ошибки.
В этот раз их смех будет ярче и звонче, их объятия будут крепче, ссоры – реже, понимание – глубже. Сожаления меньше. Счастья – больше. Любовь – сильнее.
В этот раз все будет совершенно иначе.
