Но силой тертой Пошлю все к черту. Иди ко мне.
Их общий старый знакомый Саша Блок описал бы первую встречу так: ночь, улица, фонарь. И ещё бы посетовал, что аптеки поблизости не было. Темнее той ночи, что свела их вместе, Сергей не сможет больше увидеть. Ее чернота была щедро приправлена двумя бутылочками пива, которые искажали восприятие. Поэтому же он не заметил человека, остановившегося возле его бордюра. Возможно, сидеть прямо так посреди аллеи было не очень-то идеей, но что поделать, когда ты немного подшофе и определенно не хочешь больше никуда идти? Сергей предполагал, что сейчас его побьют: за алкаша же принял, скорее всего, не узнав простого поэта деревни. Хотя он сам себя не узнаёт обычно во время срывов. Поэтому Есенин не придумал ничего лучше, кроме как предложить: — Садись, у меня ещё не открытая есть бутыль, поделюсь, — помахал ею, чтобы булькнула и мужчина поверил. — Да уж. И ЭТО — подающий надежды новичок, свежий глоток воздуха. — Есенин нахмурился от неприятного тона незнакомца, в котором сквозила ирония. В этой ситуации Сергея больше раздражало, что его отчитывают, как какого-то школьника. Ему уже целых 18 лет. В Константиново в таком возрасте почти все уже женаты, а тут как на щенка гавкают. — Позвольте поинтересоваться, а вы, собственно, кто? — Есенин честно пытался рассмотреть мужчину, но он так ловко встал, что фонарь светил ему в затылок. Ничего, конечно же, увидеть не удалось. — Сейчас не это важно. — А что может быть важнее, чем имя будущего собутыльника? — сказал Сергей и сделал большой глоток. Вновь протянул пиво мужчине. На этот раз тот взял бутылку, но рядом не сел: опёрся на фонарь. — Не холодно вот так сидеть посреди осени? — Не имею привычки разговаривать с незнакомцами, — Сергей приподнял бровь. Почувствовал, что, кажется, трезвеет, поэтому поспешил влить в себя ещё немного алкоголя. Сегодня, где трезвость — там страх, волнение, а Есенин не любил эти чувства. Они заставляли его писать ужасные, черные стихи. — Владимир. — Почти приятно познакомиться, думаю, мне представляться нет нужды. — Сергей сделал ещё глоток, — И нет, не холодно, я привыкший. — Я думал, что у тебя будет какой-то акцент от диалекта в твоей глуши, — неловко перевел тему Володя. — Ха, вы уж меня, конечно, простите, но моя деревня далеко не такое забытое богом место, чтобы в нем русский был другим. Хотя, интересные словечки действительно есть, да только вы их не поймёте в любом случае. На минуту Владимир замолчал, обдумывая сказанное собеседником. Разговор зашёл совершенно не туда, куда бы ему хотелось, он ведь хотел быть дружелюбным. — Какие у тебя планы на эту ночь? — заранее прокашлявшись, спросил Маяковский. — Никаких. Наверное, так и буду здесь сидеть. А тебе есть, что мне предложить? — Сережа лукаво взглянул на мужчину. — Здесь неподалеку есть отличное заведение, в котором мало того, что тепло, — Володя скривился, посмаковав пиво, — так ещё и пойло лучше. Намного. — Что ж, заманчиво, но у меня нет денег. Все спустил, — показательно похлопал себя по карманам. — Ну ты и кутила. Зато у меня есть. Меняю деньги на хорошую компанию в твоём лице. — Володя протянул Серёже руку, чтобы тот поднялся. Позволил себе смешок, увидев шатающуюся походку нового знакомого. — Вот уж спасибо за комплимент, — нечаянно икнул, — Упс, кажется, я перебрал. Но это не мешает нам продолжить веселье. Сергей обернулся на Владимира, снова задрав голову. Сколько же в том было роста? Надо будет как-нибудь узнать. Ну, а пока можно забыться. Ведь сегодня он не один наедине со своими бесами. И это радовало.***
Сергей не знал, сколько времени уже прошло с того их самого первого разговора. Сколько ночей вот так же Володя находил его где-то посредине аллеи с зареванным лицом. Сколько раз подхватывал и закидывал себе на спину, неся в съёмную квартирку, выслушивая несуразный пьяный бред. Иногда, конечно, было что-то серьезное и отчасти пугающее. В такие моменты, когда Есенин рассуждал о смысле своей никчёмной жизни, о смерти деревни, о своих вредных привычках, от которых он никак не мог избавиться сам, у Маяковского сжималось сердце. Сережа не раз видел, как тот поджимал на следующее утро губы, и отчетливо слышал скрежет зубов. Ему было стыдно. И отчего-то так печально и одновременно радостно. Это была светлая грусть: почти впервые кто-то его понимал и переживал за него. И сейчас происходило точно то же самое. Снова он проснулся на квартире Володи. Снова до рассвета. И снова того нет рядом. Есенин встал, ужасаясь холодному полу, и пошел на кухню, где, предположительно, мог находиться его друг. Сам он уже давно сомневался в том, что между ними лишь дружба. Никакой приятель, даже самый близкий, не будет нежно придерживать тебя, в то время как ты в ближайших кустах избавляешь свой желудок от некачественного алкоголя. Никакой друг не смог бы терпеть почти постоянное нытье Серёжи по поводу всего на свете. Но Володя терпел. Ругался на него, обзывал по-разному на встречах поэтов (слухи разносятся быстро), а потом приходил к нему домой обсуждать свой новый шедевр. В такие моменты Есенин совсем забывал о своих психологических проблемах. Ему лишь хотелось слушать голос Маяковского вместо того грома за окном. Ведь ничем не отличается почти. — Володя? — шепотом позвал Сережа, стоя за стеной. Не получив ответа, выглянул из-за косяка. Глаза расширились от удивления. Мужчина сидел за столом все в той же рубашке и тихо спал, лёжа на своих черновиках. Есенин неспеша вытянул один из листков из-под его головы. Прошёлся глазами по строчкам…и понял, что это были далеко не стихи. Это было письмо. Ему письмо. То, о чем Володя не мог сказать сходу, он решил записать. Тронутый, Сергей присел на соседний стул. Посмотрел в окно. Солнце только начинало восходить. Он прищурился от яркого луча и улыбнулся, прикрыв ладонью рот. — Наконец-то я увидел ее. — хрипло произнес Маяковский. Поставил локоть на стол и опёрся на него. Он думал, что ему показалось. Но Есенин все так же сидел и улыбался чему-то своему. Посмотрел на Володю немного недоуменно. — Увидел что? — Твою улыбку, — Сережа почувствовал, что его щеки как будто начали гореть. — Как будто до этого я ни разу не улыбался. — ТАК точно нет, — Маяковский, не осознав, что делает, дотянулся до щеки Есенина и провел по ней рукой. Судорожно вздохнув, тот спросил: — Как именно? — Искренне. Без напряжения. — Владимир медленно потянулся и размял шею, как будто не было того прикосновения. Он честно старался не смущаться, ведь тогда неловко будет им обоим. — Завтрак? — Не откажусь. Как ты так легко можешь прочитать мои эмоции? Вроде не похож на особо чуткого человека, — «медведь», — пронеслось в голове у Сергея. — Не знаю. Просто чувствую и все. Ты все время если и улыбался, то как-то болезненно. Как будто тебя что-то все время тяготило. — Маяковский поставил турку с кофе на плиту. Повернулся к Есенину, — Но я рад, что хотя бы ненадолго рядом со мной тебя отпускают грустные мысли. Сережа пытался скрыть свое смущение, все так же прикрывая лицо. Но тут уже покрасневшие уши выдавали его с головой. Прямо сейчас он не мог найти слов, чтобы поблагодарить Владимира за такое хорошее к нему отношение. Хотя это и благодарностью не назовешь. Есенин чувствовал, что ему намекают. И намек этот исходил далеко не от Маяковского. И это утро, и эта непонятно откуда взявшаяся радость, и неприкрытые чувства самого Володи, которые он изложил на бумаге, — все говорило: «сейчас или никогда». Поэтому он отбросил смущение. Да и в принципе все отбросил, протянув руки к Владимиру и сказав: — Володя, иди ко мне. К счастью обоих, он не заставил себя ждать, заключив Есенина в самые теплые и сильные объятия. Этим утром одним из самых говорливых поэтов впервые не нужны были слова.