Familia

Ты — мой грех и моя благодетель. Он зачерпывает воду плотно сжатыми ладонями. Умойся же лавандовой водой в знак очищения. Рыжие капли разбиваются вдребезги, пропитывают насквозь, стачивают сталактиты сомнений в известковую пыль. Мы братья не на словах, но на крови: прими же кровь мою, и я приму кровь твою. Масляные островки на поверхности въедаются в рассечённую кожу, налитую останками абрикосового стыда, испещряя вскрытые сосуды мириадами металлических взрывов. Внемли же не голосу моему, а душе моей. Рука бледная, молочная касается ладони оливковой, впечатывая сукровицу в тыльную её сторону. Во второй — нож с череном грецкого ореха. Лезвие облизывает раскалённым, как доменная печь, и ледяным, как верхушки Альп, языком, и кровь проступает багровыми каплями, жадно слизывая искрящийся в солнце бисер пота. Не позволь согрешить и мне. Орех темнеет от крови, липнет к пальцам. В ладони, прозрачней, чем призрак, оказывается ладонь бронзовая — пульсирующая, жгучая. Остриё делает шаг, лезвие ложится, как на смертный одр — кипучая кровь вырывается наружу, вливаясь в изгибы линий жизни, вихрится в естественных завитках на коже. Кровь ваша — миро моё. Я покупаю то, чего купить нельзя — индульгенцию, приговор и всё, что обетованно мне. В жилах ваших отныне течёт моя жизнь, и если ослепну я, вы будете глазами моими. Ладони тонкие жмут руки сильные и уверенные. Уста горячие целуют пальцы сжатые, наполняясь кровью общей — одной на троих. Губы льнут к губам, иссыхают, возгораются, оставляют поцелуи-печати на каждом из них. Если кто-то посягнёт на эту святыню, которую иные назовут ересью, все трое знают: он будет убит. Вкус железа на языке не оставляет в этом сомнений.