здесь птицы не поют, деревья не растут, и только мы плечом к плечу врастаем в землю ту.
Подумал тогда отстранённо: у Лёни кожа что бумага, на которой мама в детстве писала письма — и все следы на ней, все царапины проступают чётко. Так и два огромных синяка с левой стороны — ушибся, пока спускались с крутой горы. Нога поехала. Простая неудача. Он и не сказал ничего сразу, молчал, как партизан, пока Калтыгин не ткнул его локтем в грудь и гримаса боли, проступившая на лице, не выдала его с потрохами. Это, когда они пробирались сквозь топи, Лёше казалось, что дело дрянь, но потом стало хуже. Потому что за сотни километров грохотал фронт, а у Филатова ночью начался страшный кашель. Пушистое сено вкупе с усталостью не перевесили сухих хрипов — Лёня всё зажимал рот рукой, чтоб не разбудить их. Лёха проснулся сразу. Долго лежал, борясь со слабостью уставшего тела. В кои-то веки не на траве сырой спать, а в сенях почти целого крепкого дома. Наконец сел рывком, выхватил взглядом силуэт Филатова. За рукав дёрнул. — Воды щас дам. Открутил осторожно фляжку, протянул. Лёня просипел: «Спасибо». Сделал несколько коротких глотков. Ему вроде как помогло, Лёше так показалось, пока он не коснулся пальцами его ладони. Тревога внутри дёрнулась. Ощупал лицо, лоб. Филатов был горячий и мокрый. — Я в порядке, — сказал он тихо. Растеряно сказал, сам не поверил. — Спи давай, ладно? — ответил Лёха. Утром чуда не случилось. Лёнька кашлял настолько сильно, что его почти начало тошнить. Калтыгин смотрел тревожно, как у него лопатки дёргались под одеждой. А им нужно было идти. — Я в порядке, товарищ капитан! Филатов ещё поначалу бодрился, старался улыбаться, шутить. Потом пытался как можно тише кашлять в тряпку, чтоб группа не выдала своего присутствия. Они прошли по лесу километров семь в сторону линии фронта, когда Лёня окончательно поплыл. Его начало пошатывать. Чуть носом землю не пропахал, Калтыгин подоспел, успел ухватить за плечо. — Ты чего, Филатов? У него глаза лихорадочно блестели. Он был мокрым и бледным. — Только этого нам не хватало, — сквозь зубы процедил капитан. — Жар у него, — тихо сказал Лёха. — Да вижу я, чай не дурак! — огрызнулся Калтыгин. — И где только угораздило. Нужно схрон теперь искать. — Я щас сам пойду, — пробормотал Лёня. — Куда собрался, бегун? Ну-ка руку давай. Лёша обхватил его за пояс, повёл. Филатов то и дело ронял голову. Вздрагивал от приступов сухого кашля. — Да не бухыкай ты, Филатов, — тревожно озираясь говорил Калтыгин. — Мало ли тут в лесах зверей водится. Им повезло — возле маленькой заиленной речушки стояла старая лачуга, что-то вроде рыбацкого домика — брошенная и покосившаяся, но с крышей. Пока Лёша Лёньку поил — Григорий Иваныч успел смотаться на разведку. — Нет там никого, ходу. Войдя, Бобриков уложил хрипящего Филатова. Подоткнул под голову лежалый комок сена, всё лучше, чем на гнилые доски. А от них так сыростью и тянуло. Речушка же. Калтыгин с тихим выдохом прикрыл дверь хаты. Недовольно повёл плечами. Лёша не видел его взгляда, но понял всё слишком хорошо. — Не стой, Бобриков. Древесины там какой организуй, гляди, ливень скоро. За окном громыхнуло — единственное уцелевшее стёклышко в оконной раме зазвенело. Лёня испугано распахнул глаза. — Что? Стреляют? — спросил шёпотом. Это из-за высокой температуры. Григорий Иваныч первый спохватился — подошёл, взгрузил огромную ладонь ему на лоб. Сделал умное лицо. Постоял с минуту. — Ты ещё здесь, Бобриков?! — рыкнул он. Лёшка вылетел в сени, как пуля, там и застыл. Голова закружилась. Замутило сильно. От постоянной ходьбы подрагивали ноги. Нужно было взять себя в руки, никому легче не станет, если он тут в обморок от холода и голода упадёт. Собраться, товарищ лейтенант! Прежде чем выйти на улицу Бобриков в щель смотрел, как Калтыгин расстегнул китель, посаженый на две живые пуговицы, стянул с плеч и уложил на ноги Лёньке.#
Он не успел до дождя — тяжёлые капли падали на рубашку. Костёр в печи разгорался слабо — тяги не было, дымоход был забитый. Капало с мокрых волос и пальцев. Всё, что не укрывало Филатова, сушилось рядом на прогнившем стуле, а Лёша вышел на крыльцо подышать речным запахом прямо так — раздетым. На него Калтыгин шикнул. — Тебя ещё потом лечи. Лёня не просыпался уже третий час, да и что они могли ему дать, кроме горячей воды и робкой улыбки? Калтыгин переминался с ноги на ногу. Он заранее знал, какую шарманку закрутит Лёха, их незаконченный диалог с неоспоримым калтыгинским «нет». — Надо в город идти, — сказал Лёша. В город, захваченный немцами. В форме солдата СС. Одному. Без прикрытия, агентурных данных и путей отхода. Непродуманно. Глупо. Они обо всём этом уже кричали до этого. Капитан выдохнул недовольно, но смолчал. Ливень шумел, глуша Лёнькины хрипы за приоткрытой дверью. — Лекарства ему нужны. Еда. Григорий Иваныч, он у нас с Вами на руках умрёт, мы как жить будем? — Будет лучше, если ты помрёшь, сунувшись туда?! — зло выпалил Калтыгин. — Вы чё, Григорий Иваныч? Я не умру. — Кто твой командир, старший лейтенант Бобриков?! — Вы. — Так раз я: запрещаю отходить от этой лачуги дальше, чем на триста метров. Ты меня понял? — Так точно, товарищ капитан. — Спать иди. Лёшка, понурый, зашлёпал внутрь. Утром Калтыгин его не нашёл — только пустой дощатый настил, кашляющий Филатов да сквозняки по щелям. — Зараза! Поклялся себе, что вмажет ему хорошенько, когда вернётся. Главное, чтоб вернулся. Филатов просыпался дважды за день и оба раза спрашивал, где Бобриков. Григорий Иваныч во благо врал, что он ненадолго вышел.#
Лёши не было полтора дня. Он успел убить фрица из Берлина, украсть у него документы, втереться в доверие к гауптштурмфюреру третьего полка, увести со склада хлеб, две банки тушёнки и пилюли от кашля из госпиталя. Когда зашёл в покосившийся дом, освещённый пламенем из топки и светящимся взором Григория Иваныча, словно впервые вздохнул полной грудью с момента, как ушёл. Лёня спал в уголке, хрипя. — Выйдем? — мрачно сказал Калтыгин, опустив шмайсер. А Бобриков знал, что легко не будет. Они как вышли, так он тут же подзатыльник отвесил, начал распинаться про «статью расстрельную», что под трибунал за дезертирство, что он запретил! Лёха стойко вытерпел все слова. — Как Лёня? Григорий Иваныч аж задохнулся негодованием. Хрипло выдохнул. Похлопал себя по карманам, нашёл спички. Закурил. У него пару штук всего оставалось в пачке, он только при крайней нужде доставал, когда мочи терпеть не было. — Да хреново, Бобриков, — выдохнул устало. — Весь час бредит. Всё в Калтыгине было от усталости — тени под глазами, распаханный издёвками рот. Так хотел съязвить, что на советском лейтенанте Бобрикове новёхонькая форма солдата СС смотрится как влитая, да промолчал. — Возьмите. Две дурацкие банки в руке, теперь казалось, лучше бы с моста их сбросил. Калтыгин прищурился недовольно. — Фрицовская? — У нас советской нет. Григорий Иваныч чуть руки снова не распустил, совсем его замучило слушать Филатовские бредни. Лёша отдал таблетки и хлеб. — Не обижайтесь на меня. Я лекарств ещё достану. Я... Я не дам ему сдохнуть тут как собаке приблудившейся. Не дам! Затрясло Лёху. Он зажал себе рот рукой. Отвернулся. Калтыгин докурил и тронул его за плечо. — Идём, Бобриков. Филатов мне про тебя все уши прожужжал. Лёнька выглядел осунувшимся и каким-то маленьким. Как никогда чувствовалась в нём угловатость подростка. Светлые ресницы откидывали тени на щёки. Он тяжело дышал. Бобриков вложил ему таблетку в приоткрытый рот, воды дал. Филатов проглотил таблетку, но не проснулся. — Поешь хоть, — сказал Калтыгин. — Не надо, я там. И ладно бы там было что-то нормальное. Он ведь легко сошёл за уроженца Берлина, акцент состряпал, такой весь из себя — пружина переломанная. Он впервые в жизни советского человека убил. — Вернуться надо, меня искать будут. Григорий Иваныч только мрачно кивнул.#
Лёнька метался в горячке. К нему Лёха врача привёз из польской деревни, но тот только вздохнул устало, косноязычно объяснил, мол, воспаление лёгких у мальчонки, долго не протянет. Убить лучше, чтоб не мучился. Калтыгин чуть очки мужику не разбил. Орал так, что Филатов очнулся. — Лёш, где мы?.. Мы... Мы уже дома? — таращился он огромными испуганными глазами. — Всё хорошо, Лёнь, скоро будем, — твёрдо ответил Бобриков. Григорий Иваныч курил на крыльце, пока Лёха объяснял врачу, почему именно ему не стоит сдавать их немцам, и у капитана кровь стыла в жилах от холодной стали в голосе ещё вчера хлипкого сержантика, которого он впервые увидел у Лукашина в кабинете. Напуганный мужик только кивал и крестился. Лёша отпустил его восвояси, поднялся вверх по ступеням, встал возле Калтыгина. — Я ещё лекарств достану, — сказал тихо. — Каких? — устало спросил капитан. Закашлявшись, выдохнул дым. С тоской подумал: «Вот фрицы поганые, а табак хороший». — Не знаю, поговорю со знакомой медсестричкой, — скривил губы Бобриков. Потом добавил, закрывая лицо ладонями: — Сил нет, как напиться-то хочется. — Местный шнапс не по нраву? — хмыкнул Григорий Иваныч. — Никак нет, товарищ капитан.#
— Лёш... В тот раз он остался на ночь. Они с Калтыгиным втолкли в глотку Лёньки три вида пилюль, но он бился в агонии и кричал. — Хватит, сколько можно... Григ... Григорий Иваныч... Лёш! Он весь: то горел, то мёрз — особенно руки и ноги, как в колодезную воду были всунуты, но это на полчаса, а следом — снова полыхающие щёки. Кашель — сухой, колючий, раздирал его изнутри. Лёня извивался, метался из стороны в сторону. Не хотел пить отвар из трав. Приходил в себя на пару минут, потом снова отключался. Бился, даже когда Лёха с Григорием Иванычем вдвоём со всех сторон стискивали. Давили ему, худющему, на плечи, но не могли удержать. Филатов сам затихал — когда уже совсем выбивался из сил, откидывал голову вбок, и Бобриков вспоминал, что так же откидывали голову умирающие солдаты из его пехотной роты, где он служил, пока они с Лёнькой не познакомились: их лица были серыми, будто укрытые золой и пеплом. Бобриков украл из немецкого госпиталя бутыль чистого спирта, они им обтирали Филатову щёки, лоб, шею. Калтыгин вспомнил, что ему мать температуру сбивала самогоном, когда он был совсем мальчишкой. У них было большое хозяйство и дом. А рядом с домом озеро, в которое он под лёд провалился. — Я уж думал потопну, так меня отец-то за шиворот вытянул. Тумаков отвесил, за уши оттаскал и потащил в сени к мамке, — тихо рассказывал Григорий Иваныч, водя тряпкой по Лёнькиному лбу. У него были тёмные блестящие глаза, в которых плескалось горе. — Иногда мне думается, Бобриков, лучше бы он меня не спасал. Пока Филатова готовились расстрелять за несуществующую карту, их, с заштопанными дырками, вернули в село проспиртовывать память, и какое же растерянное лицо было у Калтыгина, когда он получил телеграмму о том, что матери больше нет. А ведь он семью свою раскулачивал. «Сознательный был», — с презрением сказал тогда капитан. И только за мысль сожаления о содеянном его могли запросто поставить к стенке. Но он говорил об этом. Говорил об этом Лёхе. Подливал пойла в рюмки, пел песни и плакал. Как будто доверял. Знал, что Лёха никому ничего не скажет, не выдаст, не сдаст. Он тоже мог бы рассказать какую-то историю из детства, чтоб забить тишину и тяжелые Лёнькины хрипы. Но что Лёша мог рассказать товарищу капитану, помимо лжи? Как страшно было, когда его маленькую ладонь вырвали из теплой ладони матери. Как его вместе с другими сиротами везли в ледяном грузовом вагоне, будто мешки, в навал. Как в детдоме его толпой избивали беспризорники, пытаясь выбить борзоту из слов и взгляда. Как воспитатели жестоко наказывали, когда он сбегал оттуда, но его ловили и возвращали. Как ранило в бою, и он истекал кровью, сожалея, что не попал на Лейпцигерштрассе. Как познакомился с Филатовым и выдал себя за убитого солдата. Лёха кусал губы и молчал. Григорий Иваныч суетился у Лёнькиной постели, щупал — он стал не таким горячим, спирт быстро охлаждал кожу. — Вот так вот, так, — приговаривал Калтыгин. — Молодец, соколик. Рано тебе умирать... А ты чего раскис, Бобриков?! — рявкнул капитан. — Ничего. Извините. Душно просто. — Душно ему. Воды лучше притащи. Давай, давай, сгоняй по-быстрому. Оделся и выбежал за дверь. Крыльцо заскрипело. Ботинки зачвакали по грязи. Снова был дождь. Грёбаная осень. Вот если бы весна или лето, не заболел бы Лёнька. Если бы их не отправили в Польшу. Если бы выстрел был удачным и прямо в цель. Зачерпнул воду из реки, не поднимая мути. Вернулся к домику. Вступил на крыльцо. Остановился. Вытянул сигарету, покрутил меж пальцев да затянулся до рези в лёгких. Схватился за голову. Всё память дурацкая покоя не давала. Он курить в детдоме научился сразу взатяг. Хотел своим стать. Матерных слов не знавал, а потом таких заворачивал, что даже Калтыгин удивлялся. Хороший был табак. Крепкий. Аж глаза заволокло. Лёха уронил голову на руки, упёршись в крылечные перила. Не хотел вспоминать, но оно само — навалилось тяжелой липкой смолой, как будто на форме нацистской не дорожки дождя, а черные тягучие капли. Облило памятью с макушки до пяток. Накрыло, как беспокойным сном, детский крик в ушах: он орал, когда отца забирали, когда разлучали с матерью, когда за то, что бежал из детдома избивали других мальчишек — так доходчивей доходило, потому что потом втрое сильнее получал от них же. Лёша смотрел на небо и просил — если Бог есть, пусть спасёт Лёню. Если Бога нет, пусть Лёню спасёт коммунистическая партия и товарищ Сталин. Пусть его самого убьют пулей в затылок за госизмену, но Филатов не причём, Филатов ещё ребёнок. Сзади скрипнула дверь. Лёха дёрнулся, выровнялся по стойке. Это был Калтыгин. — Ты чего тут? — Я щас, товарищ капитан. Голос надломился, как лёд по весне. Треснул, как Лёшкино самообладание. А встретился глазами с Калтыгиным, ещё гаже стало — он же врал ему с самого начала. Врал, как тварь последняя, человеку, который Лёньке ноги своим кителем укрывал. — Григорий Иваныч... Постыдный всхлип утонул в подставленном плече. Капитан жёстко притянул Лёху за шею. Прижал к себе его вздрагивающее тело. — Успокойся, Бобриков. Соберись, — горячо сказал он на ухо, хлопнул по спине. — Не время расклеиваться, понял?! — Да. Они ещё так постояли с минуту. Потом Калтыгин отпустил. Отдернул ему эсэсовский китель. — Давай, чего встал? Воду вскипяти. Я покурю пока. Он остался на крыльце, Лёха прошмыгнул в дом, отворачивая мокрое лицо. Филатов спокойно спал. Лёша занялся нагревом воды, загремел котелком. Калтыгин вернулся таким спокойным, будто вообще ничего не стряслось. Всё осталось на крыльце — и слова, и слёзы. Наконец, вода закипела. — Будете чай, Григорий Иваныч? — дежурно спросил Лёша. — Я буду, — раздался тихий-тихий голос. Они разом обернулись на звук. Лёнька смотрел на них огромными светлыми глазами. Его сухие губы пытались согнуться в подобии улыбки. Калтыгин и Бобриков бросились к его кровати. — Лёнь, Лёня, Лёнька... — бормотал Лёша. — Ну, наконец-то! Напугал ты нас, Филатов. — Я... пить... хочу, — едва выговорил он. — Сейчас, сейчас. Ему обтёрли губы мокрой тряпкой, дали тёплого питья, спросили, не жарко ли, не холодно. — Как себя чувствуешь? Что болит? — Тут, — Филатов положил ладонь на грудь, — как будто рана. Лёня снова закашлялся, Калтыгин скривился. — Пришёл в себя, значит, поправишься, — твёрдо сказал он, хлопнув Филатова по плечу. — Спи давай, сил набирайся. — Лёш... Ты чего в немецкой форме? — прошептал Лёнька. Калтыгин с Бобриковым взволнованно переглянулись. Они говорили ему ещё до того, но он, по-видимому, ничего не помнил. — Я с утра расскажу, спи, ладно? Он закрыл веки. Прошептал уже на грани сна и яви: — Где моё оружие? — У тебя в изголовье, — измучено ответил Калтыгин. — Спи, Филатов, спи. Лёнька заснул. Его лицо было уже не таким пламенным, скорее просто горячим. Лёша ещё раз обтёр его спиртом — без особой надобности, но лишним не будет. — Давай-ка и ты спи, Бобриков, — Григорий Иваныч тронул его за плечо. — Лучше вы, — отозвался Лёха. — Вы уже третью ночь на ногах. Я присмотрю за ним. — Тебе на рассвете к фрицам ехать, варёным будешь, не спал ведь ни капли. Ты чего артачишься, Бобриков? Вот ведь лоб упрямый! — Я посижу с ним, хорошо? — не сдавался он. Калтыгин недовольно выдохнул, но промолчал. Тяжело зашагал к другой лавке, растянулся на ней и вскорости заснул. Шли часы. Лёша слушал, как глубоко дышит капитан, как тихо и хрипло — Лёнька. Он думал о многом, и в то же время ни о чём. Сколько ещё продержится его легенда? Как им лучше уходить, когда Филатов окончательно оклемается? Если встанет выбор — жизни двух его товарищей или улица Лейпцигерштрассе, что он выберет? Уже светало, когда он вышел покурить. Чиркнул спичкой, но не поджёг. Глубоко вдохнул. Выдохнул. Воздух пах дождём, прибитой пылью, лесом. Солнце тяжело вставало над обмелевшей речкой, и Лёше, впервые за очень долгое время, стало так хорошо, что он испугался собственного счастья.