Часть 1
4 мая 2020 г. в 23:41
Так рождается звезда: разреженное газовое облако.
Так рождается Повелитель Времени: сбитые в кучу фрагменты биодаты постоянно меняются, перетасовываются и носятся, на первый взгляд, бестолково, чтоб в один момент замереть идеальными частицами мозаики и представить Вселенной её нового обитателя. У Повелителей Времени нет родины — Галлифрей ограничивается сентиментальными воспоминаниями о красной траве и двух солнцах, и то, звучит больше как подчёркивание превосходства: два солнца, целых два, видели когда-нибудь такое?... То-то же.
Повелитель Времени — набор информации предыдущих поколений с почти неограниченным запасом свободного места для данных, которые ему предстоит усвоить в течении жизни. Информации так много, что, кажется, она течёт по венам и он сам — концентрированная информация, пульсирующая так, что трещит голова и закладывает уши. Он, недавно на траву свалившийся, может только и делать, что впитывать, ощущать, познавать и с первым его открытием — галлифрейская трава жёсткая — его приветствует Вселенная. Отныне ходить новоиспечённому Повелителю по её широким плечам, от смеха вздрагивающим (над титулом потешается) и недоумевать, удивляться, восхищаться — именно в таком порядке, в этот цикл уложится вся его жизнь, круглая и блестящая, как счастливая монета из клада лепрекона. Будут галактики сыпаться, когда он, ошеломлённый, руками разведёт, будет в распахнутые от ужаса глаза Млечный Путь литься, а голова такой тяжелой станет, хоть оторви и выбрось, недаром ведь друзья предусмотрительно называли безбашенным. Всё это — нескончаемый фейерверк, а на фоне будет вечно стоять разлагающаяся от высокомерного невмешательства, величайшая цивилизация, чтоб постоянно напоминать об издевательской правдивости титула, тогда как Вселенная — по другую сторону, вызывающе в глаза смотрит — будет неустанно оспаривать звание, доказывать его никчёмность. Потому что какое, к чертям, звание может быть у большеглазого мальчишки, пусть он даже острый на язык и ум? Одно из многих, вот какое звание. Остальные ещё предстоит приобрести, по своей или не по своей воле, а пока что — уже сейчас, прямо сейчас! — время выбирать второе имя.
И большеглазый, путающийся в длинной мантии мальчишка тянул руку к именам, как к блюду с рождественским пирогом, а Вселенная смотрела на это и ухмылялась в предвкушении: на сцене вот-вот должны были появиться новые персонажи.
Кто-то выхватил лакомый кусочек из-под носа — школьный друг с беспокойными, возбужденно горящими глазами, какие бывают у влюблённых по уши или помешанных. Так роль безнадежно доброго стала занята, прикреплена к подранной, потерявшей благородный красный цвет мантии; одну сторону монеты накрыла маленькая тёплая рука. А потом кто-то первым успел подскочить к Вортексу и, посмотрев в него, выбрал для себя очевидную участь: бежать. Наверное единственное, что он умел. Уносить ноги, перепрыгивая многочисленные грабли на пути и даже будучи ослеплённым усталостью или страхом, попадать в нужное место, в нужное время. Он не умел бесцельно бродить, потому что цели сами его преследовали, вешались на шею, бросались под ноги и так отчаянно старались привлечь внимание, что приходилось с тяжелым вздохом принимать следующее приключение, делать одолжение тому, что иные, порой, всю жизнь ищут. А потом прозвучало обещание увидеть все звёзды во Вселенной, но большеглазый острый товарищ морщился недовольно: что толку смотреть на них, да не взаимодействовать?
Ибо один из них упивался самим фактом существования чудес, а второму необходимо было их мохнатые, совсем как у гусениц, спинки потрогать. Одному для счастья нужно было увидеть каждый уголок во Вселенной своими глазами, а другой не успокаивался, пока не посидел в нем. Была и вещь, присущая им обеим — постоянная жажда новизны, вот только у кого-то из них она смешалась с упорным, отчаянным нежеланием быть одним из. Если быть, значит оставлять свой след, отпечатывать, выбивать своё имя на всём, до чего дотронулся, а пока не дотронулся, оно не стало реальным. Так он метался, места себе не находил и раз за разом руки обжигал, потому что редко когда удосуживался взглянуть, к чему их тянет. А потом научился думать, планировать и в ловушки желаемое заводить, да ещё и говорить с ним, так, чтоб по окончанию разговора оно в своей темнице томилось исключительно от ожидания следующего раза. Острый на язык, острый на ум и подбирающий объедки за своим шустрым товарищем разливал длинные, ослепительно-белые полосы по Вселенной, сетуя на страшную несправедливость, а внутри зудело, шуршало и покусывало шальное желание в отместку (ещё не придумал, кому, быть может, всем и сразу и заранее) создать ещё более страшную, чудовищную несправедливость. Чтоб та, детская и спонтанная померкла, побледнела и растворилась в осознании собственной ничтожности — и не станет её. А что делать со второй, ужасающей и норовящей в любую секунду из-под контроля выйти, нужно смотреть по ситуации — она, разумеется, будет к тому времени достаточно безысходной, но так даже интересней.
Второй же, бестолковый авантюрист, довольствовался начатым на заре времён марафоном и сокрушался, что друг его звезды сжигает, остаётся за ним след, как от выпаленной в лесу просеки... но не заметил он, как и друг его сгорел, и все, что осталось — багряные росчерки комет. А ещё часы из красного дерева в гостиной — стойкое воспоминание на задворках памяти, часы, олицетворяющие самое время, что нависло над ними, словно грозный родитель, скрестило руки на груди и хмурится, ждёт дальнейших действий, чтоб снова возмущаться, скрипеть протяжно и распевно, пинать резкими движениями стрелок под рёбра и заставлять ускорять бег.
Звезда росла, набирала силу и светилась в несколько раз сильнее, и точно так же двое в хлипкой синей будке излучали слепящую энергию: жить, нестись куда-то, сбивать кого-то, но не потому что встал на пути, а просто — подвернулся. Много таких подворачивалось, и до всех слишком поздно доходило, что залезть в сомнительную пространственно-временную коробку все равно что под поезд броситься в надежде что он тебя подберёт. Поезда ведь не умели делать ничего подобного, у них были рельсы и относительно ошеломительная скорость, но больше не нужно было ничего, горе тому, кто возомнил себя идеальным, возникшим непонятно-откуда, но заслуживающим приключения пассажиром. Становился один из путешественников натянутой, охочей до всего запретного струной, а друг его (погиб в первом же межгалактическом пожаре) в бессильной ярости щедро осыпал опасностями дорогу. Они меньше всего умели взаимодействовать друг с другом, но больше всего в этом нуждались, и Вселенная, глядя на творящееся безобразие, всхлипывала то ли от судорожного смеха, то ли в отчаянии — надо же, что иногда получается!
***
— Он, в общем-то, не плохой, — по Доктору непонятно, пытается ли он оправдаться или просто растерян, — и хорошим, впрочем, назвать его нельзя. Он как трикстер из сказки... я рассказывал вам мою родную, галлифрейскую сказку?
Нардол закатывает глаза, потому что с него в последние несколько дней хватило страшилок на ночь — в условиях непрерывного наступления киберлюдей это ни капли не бодрит, а оставляет кисловатый привкус собственной беспомощности, с которым проводишь несколько часов беспокойного сна и просыпаешься в холодном поту. Доктор многому, по всей видимости, научил братьев Гримм, но мрачноватые фантасмагорические истории о лесе, семейных проблемах и красных капюшонах заметно отставали от артхаусно-медитативных легенд Доктора. Сам Доктор, впрочем, уже и забыл, когда в последний раз выбирался посидеть на крыше ТАРДИС в трансе.
— Я могу творить все, что мне в голову взбредёт. — Мастер отвратительно скалится и Доктор, наблюдая за этим с крыши, думает, что нет никого даже отдаленно напоминающего Мастера, к счастью или к сожалению. — Чувства вины не будет совершенно! Я ведь даже и не вспомню всего этого.
Мисси сдержанна и отслеживает двойное сердцебиение мерным постукиванием ногтей по столу. Она прекрасно помнит барабаны, и подкатывающий к горлу кусок пережитого-пережеванного-преодоленного наполняет её почти мазохистским удовольствием.
— К твоему счастью, не вспомнишь.
Мастер озадаченно склоняет голову и на обочине сознания вспыхивает слабенькое "Переигрываешь", и в ту же секунду он краем глаза замечает, как отступившая на несколько шагов Мисси поджимает губы. Он действительно
переигрывает и — вот это уже настораживает — не получает от этого удовольствия.
— Знаешь, какой галлифрейский цветок считался символом смерти. — Это не вопрос, потому что Мастер, конечно же, знает. И так же прекрасно он знает, к чему сам себя подводит.
— Цветок воспоминания, — выдыхают они одновременно.
Галлифрейская сказочка, как и многие другие, должна завершиться торжеством справедливости, но не-плохие-не-хорошие-персонажи вряд ли могут позволить себе такую роскошь. Так что завершается все смертью звезды — чёрная дыра её последний этап. Вернее, даже не так. Сначала Солнце горит, Солнце сгорает, Мастер кричит что-то, бьет по пустым бочкам, бахвалится и не хочет признать своё отчаяние. Отказывается регенерировать. Плачет на руках у своего злейшего любимейшего врага.
А потом космический корабль зависает на краю чёрной дыры, которая меланхолично пережевывает время, сквозь её жернова невозможно благополучно проскочить, только оставайся до конца, пока она тебя не поглотит. Потому что таков настоящий, справедливый и единственно верный — другие варианты просто не подразумеваются, при всём величественном многообразии Вселенной — путь эволюции звезды, путь двоих лохматых, большеглазых, острых и горящих от подола своих красных мантий до жёстких воротников.
И двое так непохожих друг на друга — первый в своём интересе не видел ни плохого, ни хорошего, для второго же грань между добром и злом была слишком четкой (попробуй не заметить, когда постоянно на ней балансируешь) — ломались друг об друга, искажались, вновь и вновь сталкивались, а от трения зарождались искры, поджигая кого-то менее везучего. А когда пламя настигло их самих, думали они, такие разные, всю жизнь изводившие друг друга этой конфронтирующей непохожестью, об одном и том же. Словно Вселенная вспомнила о рождественском пироге и перед смертью решила его всё-таки поровну разделить, вне зависимости от того, кто первый к ней прибежал.
"Будьте прокляты, красные мантии, здания, стремящиеся проткнуть небо острыми шпилями, два солнца, от света которых только быстрее обгорали плечи. Будь проклят Вортекс, положивший начало пути и оказавшийся на самом деле замаскированной чёрной дырой, размеренно, неторопливо и с наслаждением жующей время".