do you ever miss it?

— Ты хоть раз скучал по тому, что было? Они сидят в каком-то очередном баре, где красным застилает глаза и фон вокруг. Тет-а-тет. До него рукой подать, даже тянуться не нужно, а ощущение такое, будто между ними не стол, а целая пропасть. Пропасть из прошлого, которое сжирает её с каждым днём всё больше и больше. Жила ведь спокойно, трахалась с девушками и героином в крови. Позволяла себе всё и не особо задумывалась о правильности последствий. А потом угораздило же прийти в группу, увидеть его и... Чёрт тебя подери, Джонни Фауст. Чёрт тебя... Смотреть на него не может нормально. Быть рядом. Выступать. Дышать. Внутри всё сжимается и выкручивает до тошнотворного чувства, которое хочется выблевать за первым же поворотом. Она помнит. Она вспоминает. Каждый раз, когда он трахает сцену своим телом так, что не удивительно, если какая-нибудь фанатка из первых рядов забеременеет только от этого. Она на концертах вся в музыке, убивает руки об гитару до жгучего ощущения в подушечках пальцев, до искрящих кругов перед глазами. Она вся там: в словах, в криках толпы, в любви фанатов. Главное — группа. Главное — отыграть так, чтобы город после их отъезда ещё неделю в себя приходил. Остальное значения не имеет. Ровно до того момента, пока на него не посмотрит. Случайно скосит взглядом с барабанной установки и наткнётся на его кожанку, в которой он, кажется, даже спит. Ах, да... Иногда спит. Пару раз стягивала в автобусе тяжёлую и усыпанную шипами вещь, чтобы поспал нормально между концертами. А после делала вид, что ни черта не знает, кто снял с него куртку. И кстати, не за что. Посмотреть на него на концерте, это как подписать себе соглашение о капитуляции. На секунду пальцы слетают со струны, и она фальшивит, пока отгоняет непрошенные мысли. Запретите ему выступать с микрофонной стойкой... Должен быть ведь закон. А если нет, то придумайте. Она помнит. Помнит, как сидела на его бёдрах, пока он сладко её трахал. Пусть и под наркотиками, пусть и говорил, что не может с ней, что нихрена это неправильно, что у него девушка и что-то там ещё из моральных устоев. А она как всегда не слушала. Целовала и не слушала. Девушка... Вот ведь. Придумал. Нашёл же где-то такую. Ангел-хранитель. Хочется гитару разбить о голову его милой и самой лучшей Гретхен. С размаху так, чтобы щепки полетели. Смотреть на неё не может. Раздражает до размазанной туши под глазами и стакана виски, что тут же выпивается залпом. К чёрту тебя, милая Гретхен. Даже если вслух пошлёт, то та и ответить не сможет... А если и ответит, то всё равно к чёрту. Что эта прелесть сказать может? Не лезь к моему парню? Пусть. Пусть скажет. Потому что желание ответить: «не лезь к моему вокалисту», — слишком велико. Он её. Её. Дьявол... И не нужны ей наркотики, когда единственной зависимостью стал он. И такое, к сожалению, ни у какого барыги не купишь. Эксклюзивный товар. В единичном экземпляре. — Нет. Не вспоминаю. Смотреть на неё нет никаких сил. На её порядком отросшие, теперь длинные пряди рыжеватых волос, на уставший после нескольких недель тура взгляд, на тонкие длинные пальцы, что тихо скребут от нервов по столешнице. Всегда так делает, когда злится или волнуется. Он давно заметил. Ругается с ней чуть ли не каждый божий день и каждую дьявольскую ночь, стоит отправиться в тур или просто на концерт в другой город. По поводу и без. Им уже лишь бы зацепиться. Какого чёрта с твоим голосом сегодня? Какого чёрта я спотыкаюсь о твои туфли в автобусе? Никто не спотыкается, к слову, только он. Нет. Он не вспоминает. Зачем? Если он п о м н и т. То, как выгибалась на нём, как вытворяла своим языком такое, что он был готов душу свою ещё раз отдать. Сразу ей. Он помнит её сумасшедшие ботинки в шипах и стразах на такой платформе, что до сих пор его единственная мысль на концертах, когда смотрит на её ноги: «лишь бы со сцены не упала». Как-то раз на лестнице споткнулась, так у него внутри всё разом на секунду оборвалось, даже не заметил, как вперёд рванул всем телом, пока мозги на место не встали и услужливо не напомнили, что лучше держаться подальше. А её и так один из телохранителей поймал. У него перед глазами ярко-чёрные густо-подведённые глаза каждый раз, когда Гретхен невзначай бросает, что сегодня как-то переборщила с тушью на ресницах. Да-да... Конечно. Он не вспоминает блестящие разводы на её лице после концерта. Она к нему повернулась тогда, а он не смог сдержать улыбки. Чёрт тебя подери, Лили Мэйфлауэр. Проклинает тот день, когда она впервые пришла к ним, заткнула сразу и раскомандовалась тут же. Смотрел на неё тогда, выгнув бровь, а сказать почему-то ничего не смел. Его дома ждёт любимая девушка, а он сидит в баре с той, с которой наедине ему оставаться категорически запрещено. Он ведь обещал. Никогда больше. Только вот... Есть милый и красивый дом, безупречная девушка и кажущаяся такой далёкой идеально-пресная жизнь. А за дверью есть совсем другое. То, к чему он тянется всеми своими жилами, то, чему полностью отдаётся на концертах. Так, чтобы не говорить потом, не хотеть вообще ничего больше. Вымотать себя так, чтобы только и было желание завалиться в постель да поспать. Есть дом, а есть совершенно другое место, которое ему подходит куда больше, и он будто наткнулся подошвой ботинок на какой-то дрянной гвоздь и застрял на пороге, не зная, куда сделать шаг. Выйти или зайти, а главное определиться с направлением, откуда он, собственно, шёл и куда хочет прийти. Сгорел бы этот чёртов дом... До тла, до основания, до чёрного дыма по небу и метра пепла под ногами. Он бы не расстроился даже. Оставьте ему кожанку да сигареты. Закурить одну и завалиться к ней в квартиру. Чтобы замереть, когда дверь откроет и тоже будет стоять, не зная, что сказать. Чтобы выкинуть дотлевающий бычок в сторону, затоптать ботинком, пока делает шаг навстречу, вжимая её всем телом в себя и, наконец-то, о, Дьявол, целуя. Каждый раз натыкается на комментарии фанатов, где те пишут «хочу стать гитарой Лили». И как же он их понимает... Оказаться в её руках, что будут обнимать за шею, за плечи — это чистый экстаз без участия дополнительных запрещённых веществ. Он не вспоминает. Нет. Ни её руки, ни её губы, ни её тело, ни её манящий голос, что слегка с хрипотцой, если говорит слишком долго. И он совершенно точно не хочет разнести всё вокруг, когда видит её с другими. С девушками, на которых натыкается чуть ли не каждое утро после концерта, на парней... Реже намного, но это отдельная глава. Это как, лучше бы сразу прострелила ему глотку, чтобы захлебнулся в собственной крови и не думал о том, что её трахает кто-то другой. Так же, как он когда-то. Нет. Ему плевать. Это не имеет значения. Ничего из этого не имеет значения, пока она сидит напротив него, так близко, что он невольно касается носком ботинок её кед. Пока папарацци на улице вылизывают объективами все стёкла в этом баре, пытаясь ухватить их в кадр. Кому-то из жёлтой газетёнки точно повезёт, и он даже знать не хочет, какой там будет заголовок. Он не скучает по ней. По ним. По их разговорам и одним наушниках на двоих. Он не скучает и не думает о том, как мог бы забраться ладонями в эти отливающие рыженцой волосы, оттягивая её голову назад, оставляя свои поцелуи на тонкой шеи, поднимаясь выше, смазывая помаду с её губ, усмехаясь этому и тому, как половина её совершенно невообразимого дерзкого макияжа, остаётся на его щеке. Он не засыпает с мыслью о том, а вернулась ли она уже или... Не думает об этом. Молча встаёт, собираясь кинуть двадцатку на стол, но зависает, смотря на пустое пространство. Они даже не думали что-либо заказывать. А сейчас он думает, что надо бы захватить целую бутылку в баре и выпить её прямо на ходу, пока будет добираться до своего блядского дома...

«— Ты хоть раз скучал по тому, что было? — Нет. У меня всего лишь едет крыша от того, чего между нами уже никогда не будет.»