Моя ноша его не убьёт

Oxxxymiron, SLOVO, Слава КПСС (кроссовер)
Слэш
NC-17
Завершён
365
Размер:
14 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
365 Нравится 20 Отзывы 42 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста

в этом вопросе я александр друзь(с)

Мирон подходит и говорит ему: «Хватит бухать, водички лучше стаканчик наебни», как будто они друзья-товарищи-семья, а не то что Оксимирон проебал всухую и позорненько так, смешно. Мирон подходит как нехуй делать и говорит. Как сука последняя, как догадался, уебок, карлица, лысый, ну... Нет, ну все же заебись было — он выебал? Выебал. Разъебал? Да как нехуй делать, вчистую, сука, без вопросов и сомнений, без... Как же Славу Гнойного, и не гнойного совсем, а очень себе хорошего и послушного мальчика сильно скручивает — и в неподходящий совсем момент. Вот ему легко, замечательно, пьяненько и весело (и внутри не ворочается тяжёлое, мутное, которое эта карлица лысая, уебок пижонский, Федоров Оксимирон Янович, разбередил, растревожил своими ебучими прикосновениями — за холку трепал как щенка! Лез пальцами в волосы и тянул на себя, как будто имеет право... Сука, а ведь он-то походу имеет). А вот его прикладывает животом о барную стойку и из головы мгновенно вылетают все мысли, кроме одной. Перед глазами у Славы загорается огненными буквами: «Хватит». А ему не хватит, ему в хуй не уперлось это паскудное, податливое желание растечься от чужого голоса и взгляда, этот уебок самодовольный (ну а кто ж ещё?) на него в упор смотрит и не говорит — приказывает. Сука. Слава забирает у какой-то незнакомой бабы стакан с водой — она таращится на него как на дебила, но от острого (ненавистного) облегчения, которое как и всегда следует за исполнением приказа дома, он на длинную секунду забывает вообще обо всем. — Следующий стакан тебе на башку выльется, — все-таки выдавливает он из себя и на Мирона старательно пытается не смотреть. «Карлица-Доминант», надо же, бля. Ага, выльется. Потом догонит ньютоновской жидкостью и ещё раз выльется, Мирону так-то весело. Он хмыкает и садится рядом на высокий барный стул (хоть бы ножками поболтал в воздухе, гном-хуегном), он достает из воздуха — спертого, душного, как из говна сами собой рождаются мухи, так и в чужих пальцах появляются блядские стаканы с водой. У кого ещё тут фиксация на водичке и особенностях ее совместного распития должна быть, а? — Давай ещё, — говорит Мирон с исследовательским интересом и с какого-то хуя вдруг лезет лапать Славу за коленку, — кажется, у тебя дегидратация, Гнойный... Рассчитывать на то, что после этого нелепого требования его носатое высочество отвалит, было бы чересчур самонадеянным. Слава и не надеется, просто сжимает зубы и буквально спиной, затылком, горящими внутренним ебучим жаром щеками чувствует чужие взгляды — любопытные, презрительные, насмешливые, легкомысленно-сочувственные. «Охуенное представление, суки?» — хочет он спросить воздух бара, хочет и не может: блядский Оксимирон использует нечестный приём и перестаёт стесняться — хватает своими горячими пальцами его колено. Как клещом впивается, сильно и больно, и от этой боли у Славы непроизвольно начинают слезиться глаза (и напрягается член, господи, серьёзно? Вот так просто, сейчас?). А потом его унижение незаметно перескакивает на следующую ступеньку — в губы Славе тычется холодный стеклянный край стакана и новый приказ обжигает внутренности: Мирон видит, что наживка заглочена и давать спуска не собирается. — Глотай. У жида зрачки из размазанных и мутных собираются в маленькие чёрные дыры. Ему хочется покрасоваться властью, хочется ткнуть носом в дерьмо, а Славе хочется сдохнуть прямо тут, захлебнуться этой водой нахуй, но он просто делает глоток — послушный и жалкий. Жалкий. Зубы стучат о стекло и кажется, что это слышат все вокруг. Слава даже зажмуриться не может — как будто чужие прозрачные глаза чуть навыкате, с пьяными этими зрачками и нескрываемым торжеством, ему не разрешают. Слава даже не может ничего пиздануть в ответ — все его моральные силы уходят на то, чтобы не дать своему большому, длинному, неуклюжему телу сползти вниз. На колени. На колени не перед каким-то там Оксимироном Яновичем, много чести уебку, Славе нужно — понимаете, нужно — жизненно необходимо встать на колени перед домом. И сейчас он держится исключительно на упрямстве, на выебистом и непокорном «не буду». Сдохну, а не подчинюсь. — А Гнойный, — шёпот и совсем не шёпот, девчачий пьяный и громкий взгогот, Фаллен отводит глаза, ну что же ты, Ванечка, как блядь, лица кружатся и тычут в Славу пальцами, зубами, языками, — он что, из этих... Это... Мирон встаёт и цепляет его за хуй. Как будто так и надо, кончиками пальцев, цепляет и отпускает, вокруг них вакуум, пустота, нахуй. Охранный круг. Слава не может отслеживать, чего там жидок командует длинной шпале своей бэковской, не видит Андрей Андреича, не может стоять без опоры ноющим локтем на стойку — все его силы уходят на поддержание образа «я похуй, мне панк». Славе очень не хочется вылизывать Оксимирону кроссовки, лучше пить из них мочу, но когда его желаниями кто-то интересовался в принципе, Слава же... — А Гнойный-то, классика, охуеть... —Ты в курсах была, чтоль, и мне не... — Да кто не знал-то... — Пошли, проветримся, — а это голосок птички носатой и лысой — от этого голоска у Славы кишки в горло пропихиваются, и Слава это... А Слава то. Это. Этот, блядь. Из тех, которые от любого строгого слова текут и колени раздвигают по щелчку пальцев, а ещё тапочки в зубах таскают, сука. На самом деле все не совсем... так. Говорят (Слава слышал, лично и хуично, и читал постики в интернете и вообще — просвещался, да). Говорят, что это в обе стороны работает: связка-связь «дом-саб», что это приятно — сабу подчиняться, точно так же как дому подчинять и приказывать, что хороший дом в первую очередь всегда о чужом состоянии заботится, что... Много сладкого, короче, говорят, да только проверять Славе совсем не хочется. Он пробовал: давно, в Хабаровске ещё, признавался одной хорошей девочке с длинными-длинными волосами и пальцами, и чем оно кончилось, вспоминать Слава не любит (девочка засмеялась глазами и сказала ему пиздануться башкой о стенку тогда, потому что пацан-саб это не пацан совсем, а хуй пойми че; и с сотрясом Слава долго потом в больничке валялся, очень, блядь, приятно). А жидок-то не особо хочет цирк продолжать у всех на виду, на приват рассчитывает, сука. Командует отрывисто, из бара отчаливает живо и на расслабоне, с телефончиком перед носом, набирает кому-то: и ему так похуй на оплёванного Гнойного, нового короля баттл-рэпа на русском, ага, так похуй на все взгляды, смешки и тычки в спину, которыми его провожают поддатые рожи, знакомые и совсем левые. Мирон ведь и облапывает его за хуй совершено не стесняясь и не шифруясь — равнодушно и быстро, как шлюху или породистую лошадь, только в зубы не заглядывает. Мирону ведь, наверное... — Я не, — начинает Слава на улице, давится свежим воздухом и слюнями, закашливается, но не добивается ни-ху-я, на него даже не оборачиваются. Его толкают в машину и захлопывают за ним дверь, в салоне тачки жарко, но Славу почти сразу же начинает колотить — от накатывающего волнами стыдного возбуждения (хуй и не думает опадать, яйца ноют, фантомное ощущение чужого прикосновения горит на коже) и боли. Боль настоящая, кстати, вполне себе физическая — боль требует, чтобы Слава перестал сопротивляться: даже на словах, даже в мыслях. Чтобы опустил башку перед карлицей, чтобы поддался, чтобы признал своё поражение и своё положение. Они приезжают на место назначения чересчур быстро, а Мирону даже не требуется ему ничего говорить: Слава почти вываливается из машины вслед за ним, физически ощущая натянувшуюся между ними нить... Сука, сука, сука! Ему не нужен дом! Ему не нужен Мирон в качестве дома, ему... Он послушно тащится за чужим плечом как на поводке через ярко освещённый холл отеля. То есть его собираются отвести в номер и выебать? Пожалуйста, пусть «выебать» будет наибольшей из проблем. Пожалуйста. — Стоять, — говорит Мирон безо всякого «пожалуйста». — Ещё раз попрешься вперёд меня в дверь, — говорит Мирон и аккуратно подносит ключ-карту (девушка за стойкой администратора улыбалась ему с приятным значением «добро пожаловать снова») к замку, — заставлю вылизывать ковровую дорожку, — лениво говорит и обыкновенно. «В смысле — вылизывать, очко себе вылижи, чмошник!» — Слава даже открывает рот, чтобы парировать совершенно возмутительный наезд (и что это за «ещё раз», зачем, это разве не одноразовая акция глумления планируется), но выдавить из себя хотя бы звук не получается. Чужое хриплое «стоять» удавкой стаивает ему горло, дергает назад и заставляет нелепо дернуться, замереть на месте соляным столбом, подавиться возмущением. У Славы получается только прикусить себя за щеку — изнутри, сильно, до хруста и кровянистого мерзкого привкуса. И все-таки пропустить этого самодовольного уебка вперед. Вперёд к звёздам и яркому искусственному свету, заливающему огромную комнату... Реально огромную, так вот на что идут карманные деньги сопливых окси-фанаток. С чересчур мягким ковром и пошлой блескучей люстрой, Слава бы обосрал это псевдоэлитное говнецо на раз-два, выдал с десяток панчей на тему классово-расового неравенства-превосходства, харкнул русской кровушкой вперемешку со слюнями в чужое носатое ебало, расслабленное и дохуя уверенное... Если бы его так не хуевило. — Какого хрена ты приперся на баттл в таком состоянии, — Мирон обходит его по широкой красивой дуге, чем-то гремит у блядского пафосного столика, штопор ищет, что ли, Слава не хочет (не может) рассмотреть, — а? Почему у тебя никого нет, Слава? Отвечай, нехуй там жопу цементировать. Если бы не блядская матушка-природа и вселенская несправедливость, заставившая родиться... этим. — У меня есть кот, — выталкивает Слава из себя, все-таки не позволяя этому стыдному и горячему (подчиняйся-подчиняйся-говори) захлестнуть себя с головой, его не сломать парочкой едких фраз и дешевыми выебонами навроде таких вот люксов-номеров, — у меня есть кот, а больше никто нахуй не сдался, по... Понял? Сука, ну вот и как прикажете вести себя достойно, если даже собственное блядское тело предаёт и на стороне Мирона играет? Славу херачит в солнечное сплетение, как от хорошего такого удара — последствия неповиновения прямому приказу, хуле. Он дышит сильно, с присвистом, но не сгибается, не обхватывает себя руками. — А состояние мое не такое, а просто... Договорить уже не получается — колено подламывается, как будто по нему кто-то прицельно пинает. — Просто я один, — почти выскуливает Слава от боли, выскуливает и все-таки на секунду опускается, встречается коленями с чересчур мягким ковром. Тут же поднимаясь, правда. Слив не засчитан, хуй тебе, Оксимирон. Хуй тебе, а не послушная сучка. — Да, действительно, кому сдался такой геморрой, — Мирон даже не оборачивается (на очередной маленький взрыв чужого самолюбия, самоуважения, гордости), он делает... Что. Мирон все-таки находит штопор. Типа — в ебаном люксе и зачем вообще эта показуха, мог бы не сливать баттл, а поставить на колени и выебать в рот прям в кругу, и бутылка у него в руках выглядит тупо. Киношно. — Мне-то несложно, — говорит он и тычет штопором резковато, чересчур сильно, — а ты выпей... Винишко красненькое и журчит в дорогие бокалы как моча по ногам спьяну. — Выпей и попроси, Слав. Для начала. Уверенность в том, что обыкновенным «поставил на колени и выебал в рот» Мирон не обойдётся, крепнет с каждой минутой. Он что, реально собирается устраивать какой-то пиздец с «как ты дошёл до жизни такой» и напутствиями на светлое будущее, мессия этот хуев? Слава думает. Мысли у него мельтешат, вспыхивают и сталкиваются друг с другом до ярких цветных искр — Слава ищет выход из ситуации, хоть какой-нибудь, блядь, выход и вальяжная интонация чужого «мне не сложно» как бы намекает на неоплатный долг, следующий за этим «не сложно», но... Но ему действительно херово. Так сильно Слава не срывался уже лет пять, и если в прошлый раз получилось как-то задавить эту мерзость сопливого «прикажи мне, разреши мне быть полезным, нужным, т в о и м» с помощью всякого гуляющего по венам, то теперь он реально боится не успеть. Не успеть дойти в таком состоянии до дома и до нычечки на кухонной полке. Но ему действительно нужна помощь, как бы фигово это не звучало, ему просто нужно — до мурашек, до судороги в кишках и коленях, до ноющей пульсации в яйцах. А что если... притвориться? Подыграть? Слава в два больших шага преодолевает расстояние болючей и длинной вечности и хватает бокал с красной бурдой — ему можно. Наверное. Вкуса почти не чувствует, слишком мало градусов, слишком много колючих уколов спускается по позвоночнику: великому Оксимирону всего лишь хочется отыграться. За «поражение», за то, что предъяв и баттла заслужили все — даже Дениска Чейни, но не сам Слава, он хочет отыграться, а Слава хочет перестать подыхать от боли и странного, невыносимого, душного в ногах и голове. Просто. Подыграть. Не сломаться, не прогнуться, нет. Всего лишь сделать вид, что ты принимаешь правила игры. Слава опускает пустой бокал на столик с громким звуком и поворачивается. — Помоги, — говорит Слава одними губами, без голоса, это не шёпот и не крик, это тяжело. Даже «понарошку», невзаправду, даже если он не опускается на колени, а просто опускает голову. Упирается подбородком в грудь, глаза заволакивает не то слезами, не то просто жгучим маревом. — Пожалуйста, помоги мне. «Уебок». Слава не видит, а Мирон смеётся. Наверняка же смеётся, падла носатая, потому что он вдруг булькает бутылкой и... — Пиздуй слизывать, — вот это перформанс, вот это красота — Мирон над Славой смеётся и опрокидывает на себя бутылку, и ведь рубашечку умудрился расстегнуть для пущего эффекта. Смеётся, ржёт, бутылочку убирает недалеко, кисло и пряно несёт алкашечкой... Он, блядь, серьёзно?! Слава даже перестаёт задыхаться и поднимает глаза. То есть его носатое еврейшество реально тащится от такой безвкусицы, господи, красное винишко да по волосатой груди, злодейский пафосный смешок... Слава бы заржал — в голос, громко, только вот не получается у него нихуя. Только вот Мирон умудряется даже в таком уебанском и смешном антураже выглядеть... совсем не смешно. Он стоит перед Славой расслабленный и уверенный в своём праве говорить «пиздуй слизывай исполняй» другому человеку. Говорить так Славе. Рубашечка его ещё эта розовая, ключицы и темная густая дорожка волос от пупка, ресницы и пальцы с чёрными буковками, так интимно-ласкающе обхватывающие горлышко блядской бутылки. Назвался груздем, Слав, забирайся в кузов, хуле. Он старается не думать, честно. Просто подходит — близко, чересчур близко, так, что в нос шибает смесью запахов: от вина, каким-то наверняка дохуя дорогим парфюмом и самое главное — самим Мироном. У него есть запах, и у Славы совсем не кружится голова и не подгибаются коленки, хуле, он же не девочка-фанаточка, не... Руки трясутся. А вот это смешно до пизды — пальцами не с первого раза удаётся подцепить полы чужой рубашечки, своя толстовка липнет к спине, Слава очень старается не задевать тёплую голую кожу. Не прикасаться. Мирон ему совсем не помогает, поэтому приходится тянуть рукава и нелепо, долго раздумывать — куда теперь деть этот розовый ком. Очень соблазнительной кажется идея зашвырнуть его подальше в угол, но что-то подсказывает Славе, что за такой демарш ему придётся расплачиваться еще дольше. Поэтому он мнётся, оглядывается, но все-таки аккуратно складывает чужую рубашку на стул. В глаза Мирону не смотрит, боясь увидеть там явную насмешку и что более страшно в его теперешнем отвратительном состоянии — прямое неодобрение. Что там дальше по плану — слизывать? Слушаю и повинуюсь, блядь, господин Оксимирон. Он не знает, как это делается. Как можно подступиться к такой откровенно порнушной хуйне, как вылизывание блядь другого мужика, но делать реально нечего. Слава возвращается к Мирону и наклоняется — из-за разницы в росте наклоняться приходится до хруста в пояснице. Первое прикосновение языка словно анестезия — немного горько, немного колет, немного — горячо. Не так уж и противно, как казалось — Слава начинает от левой ключицы. Осторожно, самым кончиком задевает сосок, широкими мазками собирает тёмные винные дорожки ниже, почти на рёбрах... и сам не замечает, как увлекается поиском всех-всех влажных винных следов — чуть ли не носом утыкается в чужой живот, чтобы было удобнее, опускается на колени... На колени. В голове проясняется за секунду — каким же ничтожеством надо быть, Слав! Он тебе даже не приказывал, а ты сам, сам ебнулся на колени как провинившаяся шлюха, Слава поднимает взгляд и смотрит Мирону в лицо. — Тебе в кайф это делать, да? Юзать физиологические привилегии? — Ну вот, только похвалить хотел, — Мирон говорит это с искренним сожалением и вдруг запускает руку Славе в башку, пока всего лишь в волосы, — а тебя, оказывается, не учили вежливо разговаривать. На «вы» и «Мирон Янович» где, Слав? И не пиздеть без разрешения тоже... Часть про «похвалить» что-то задевает внутри — внутри у Славы загорается на секунду тёплое и ласковое, оно пока совсем без имени, это чувство, слабенькое и еле заметное, и его так легко заткнуть, заставить замолчать и погаснуть, потому что... «Хотел похвалить» чужое тонет, захлёбывается от того, как неожиданно (как ожидаемо, как ебаный дом, как все они делают, выбирая самый удачный момент уязвленности, слабости, уязвимости, сука) Мирон... Он не орет, не ругается, не угрожает даже — обыкновенно, вроде говорит, но от обыкновенных слов у Славы не краснеют мучительным жаром щеки и уши, не трясутся плечи и бёдра, хуй не упирается в ширинку и живот не стягивает пульсирующим болезненным узлом. Будешь звать его по имени и хуетчеству да ещё и на вы, Славик? Вот этого уебка, карлицу, с твоими волосами в кулаке (Мирон дергает за них не сказать чтобы действительно больно, скорее — унизительно и демонстративно)? Слава опускает голову и разглядывает примятые ворсинки ковра. Идея насчёт «тайного внутреннего сопротивления», скрытого неповиновения, «подыграть, авось и не заметит», вот этого всего — наивного, детского — эта идея начинает казаться не такой уж и гениальной. Потому что сил на то, чтобы отстаивать собственную независимость и выебистую свободу мысли, слова, действия, остаётся все меньше. Они то ли стекают в низ живота, к напряжённому до боли члену, то ли... Сука, Мирон опять делает это без... предупреждения или объявления войны! Дергает Славу на себя — все ещё за волосы, словно не желая пачкаться остальными частями чужого тела, и ногой давит в самое чувствительное место, прижимая головку прямо через штаны и ощутимо подмокшие пятном смазки трусы, сука-сука-сука. Слава срывается на стон — хриплый, нелепый и скомканный, его тело буквально умоляет о продолжении контакта — пусть и такого унизительного, болезненного, ему нужно ещё. Ещё Славе прилетает по ебалу ленивой пощёчиной — совершенно без замаха, не с целью причинить физическую боль (то, что в ответ вспыхивает у него за рёбрами — намного сильнее). Внутренний голос начинает метаться в панике — дом недоволен, он все делает неправильно, он плохой, отвратительный, хуевый саб, самый... Слава моргает и зажмуривается, кусает себя за язык — не прикусывает, полноценно так кусает, чтобы не начать извиняться. Начинает он спустя несколько секунд — когда от боли (этот уебок что, всерьёз рассчитывает раздавить ему хуй) дыхание буквально срывается в галоп вместе с ударами сердца. — Извини... те, — кажется, слюна, чутка смешанная с кровью, смешная и розовая, прямо как чужая рубашечка, пузырится в уголке рта. Кажется Слава проигрывает этот раунд — всухую, Слава тщательно старается разглядеть на ковре в уебанском люксе, в котором стоит на коленях, разглядеть — где и как его жизнь свернула в такую жопу. — Мирон. Яно... Извините, что позволил себе... смотреть на... и пиздеть. Пожалуйста. Може... те уже перестать пытаться меня оскопить? Кажется, зря он позволяет себе... вопрос. Кажется очень зря. — Ладно, — легко и просто, говорить правду-то, ступней Мирон несколько раз гладит его хуй через джинсы, — тогда снимай штаны и остальное, раздевайся, Славик. Он не успевают почувствовать облегчение — «кажется пронесло», потому что Мирон сначала говорит «ладно» и даже делает что-то наподобие ласки... Ага, хуяски, блядь! Какое облегчение, когда следующим же приказом Славу буквально придавливает к полу многотонной плитой. Вытягивает ожогом кнута вдоль позвоночника, что значит «снимай штаны» и «раздевайся»? Они же так не договаривались, глупый-глупый Славочка, ну правильно — кто вообще будет о чем-то договариваться с таким как ты: отвратительно податливым, послушным и слабым? — Не-не-не, — шепчет он лихорадочно, стискивает пальцами колени, ерзает и прижимается задницей к пятками, — не... Раздеваться перед Мироном, раздеваться под его скучающим взглядом, оценивающим и признающим чересчур легким, слишком пустым, стремным, некрасивым, уебищным — нет. Слава знает, что нихуя не Аполлон — что длинные непропорциональные ноги нифига не отвлекают от заметных жирненьких боков, что он сутулится, некрасиво сгибается, что родинок на груди слишком много, что светлый пух на руках и ногах слишком мягкий, что его вот такого нельзя... Нельзя Мирону на него смотреть. Уверенность в этом лихорадочно подбрасывает Славу изнутри, он быстро-быстро начинает соображать, что может можно — предложить что-то взамен? Заинтересовать дома чем-то ещё, что ты можешь-то, Слав? Чего предлагать собираешься этому, у которого уверенный голос, которому похуй: на тебя и твои моральные дилеммы вкупе с физическим ощущением трескающихся костей? Чем дольше он ждёт, тем невыносимее делается напряжение — руки Славу не слушаются, они буквально сами тянут за край толстовки наверх, и Слава идёт ва-банк. Штаны — да. Похуй на штаны, он встаёт и буквально стаптывает их с себя, перешагивает и оставляет кучей на полу. Суёт руки в карманы кофты и натягивает её так, чтобы прикрыть очевидное всем в этой комнате — то, как его член вполне себе бодро и уверенно оттягивает трусы с логотипом Бэтмэна (счастливые, мать их, трусы, Ванька советовал надеть, сука он теперь), и то, как по Бэтмену расползается красноречивое темное пятно. Пока Мирон не сообразил, что дальше стриптиза не планируется, Слава решает проявить... соблазнительную инициативу. Он шлепается на колени почти с размаху и ползёт ближе, носом почти утыкаясь в чужую ширинку (кстати, тоже подозрительно оттопыренную, интересно — у Мирона стояк на всю ситуацию в целом или исключительно на свою охуенность). Говорить («пиздеть») ему запрещено, но вот использовать язык по-другому... Слава высовывает его как может — далеко и сильно, до слез на глазах, и проходится прямо по ткани брюк влажным мазком. «Просто трахни меня в рот, пожалуйста, и мне неимоверно полегчает», — должен символизировать этот жест. — Хуле ты неугомонный такой, а? «Неугомонный» это не «плохой». Наверное. Наверное, слепому и грузно ворочающемуся внутри чувству подчинения насрать на нюансы и оттенки лексического значения, но Мирон не отталкивает его сразу. Не пинает ногой под дых, по рёбрам, не срывается голосом и настоящим холодным недовольством, неодобрением, нет. Мирон цепляет его за волосы, и Слава стыдно-стыдно, тихо, но все-таки скулит ему в бедро, жмётся как псина к хозяйской ноге, стараясь не потерять это чудесное, волшебное, сказочное ощущение контакта и Связи. Поэтому он послушно открывает рот, когда в него тычется нифиговый такой хуй — с крупной тяжелой головкой, возбужденный, ровный и толстый. Поэтому он не кривит ебало, а растягивается вокруг этого национального достояния губами, пытается спрятать зубы и честно принять глубже, до конца, до мокрого шлепка чужих яиц по подбородку. — Расслабь горло, ну! — Приказ Мирона очень помогает, на самом деле. Не сам Слава расслабляется (попробуй, блядь, расслабиться, когда тебе в рот запихивают немаленький такой хуй), но его глотка и горло словно обретают самостоятельность и действительно послушно пропускают — пускают — Мирона глубже. Слава, конечно, давится и слёзы не просто выступают на глазах, они срываются и катятся по щекам, кто-то плачет от «Хатико», а кто-то от чужих хуев, иронично, Слав? Конечно, отстраниться ему не позволяют — Мирон крепко держит его за затылок и называет «неумехой»: в принципе, не самый худший вариант («ты — ещё хуже, Славик», — тут же подхватывает внутренний голос), а ещё поддаёт бёдрами так, будто хочет достать хуем до Славиного желудка, не меньше. Это больно, это выламывает челюсти и неприятно скребёт глотку, рвотным рефлексом заставляет почувствовать привкус желчи на корне языка — желчи и чужого хуя. Солоноватый, скользкий какой-то вкус, и Мирон не собирается давать ему передышку — впихнувшись до самого корня, буквально одев (одевать-надевать, давай заведём с ним светскую филологическую беседу) Славу на себя, он начинает двигаться. Полностью не выходит, не даёт отдышаться или вытереть капающую с подбородка слюну (слюна смешивается со смазкой и слезами, нектар, сука, и амброзия). Он ебет Славу в рот — безо всяких сантиментов, крепко держит за волосы, ритмично долбит хером в глотку, и это... Хорошо. Нет, Славе все ещё больно, мерзко, стыдно и хочется оказаться как можно дальше от этого номера, нумера, ковра, винишка, Вселенной. Но какой-то частью внутренностей он чувствует парадоксальное тепло и спокойствие, что ли. Его ещё не хвалят, но уже и не ругают, он делает что-то полезное, он делает дому приятно. От этих животных инстинктов Славе хочется выть и биться головой о стену, но его рот занят чужим хуем, а голова зажата в чужих руках. — Хорошо, всё хорошо, вот так... Хорошо? Не-а, Мирон Яныч, вот здесь вы неправы, со всем уважением, конечно, но неправы — Слава задыхается, воздух тупо застревает где-то в горле, не доходит до лёгких: и это даже не из-за ритмично таранящего глотку хуя. Слава задыхается этим «хорошо», пускай оно и обращено вроде как обезличено, без конкретики, всё и в Африке всё, Слав, похуй. Потому что чужая рука на его затылке не врет и не трогает абстрактное хорошее «все», рукой Мирон быстро и легко-легко, почти ласково гладит его по башке, цепляет влажные у корней волосы, то есть Славу, да. Он хвалит Славу, кто-то с правом сильного хвалит Славу, и дышать становится просто незачем — кислород и без того колко пузырится по сосудам. Это не «хорошо», это какой-то другой уровень существования, серьезно. И когда Мирон неожиданно убирает хуй, то есть совсем, полностью выходит из раздолбанной глотки, напоследок задев мокрой головкой его щеку, Слава слепнет и глохнет от тупой, выворачивающей наизнанку боли. Это как со всего размаха ебнуться о землю с большой высоты, это как будто его лишают самого необходимого, сладкого, нужного... Тьфу, блядь. Сознание и способность адекватно оценивать (ну почти — адекватно, собственное возбуждение никуда не уходит, не исчезает, подспудно тлеет в животе и напряженных бёдрах) ситуацию возвращаются толчками и Слава уже хочет как можно скорее забыть, стереть из памяти, выжечь каленым железом этот стыдный невозможный пиздец: хуй Оксимирона как чудодейственный амулет или эликсир бессмертия, блядь! Он не успевает сплюнуть — густую, буквально «взбитую» ритмичными толчками слюну — прямо на этот пижонский ковёр, не успевает. Потому что Мирон возвращает к нему руку с зажатой в ней бутылкой и предлагает... — Пей и давай дальше. Сбылась мечта идиота, сколько выебывался пару часов назад, на баттле, в кругу — тогда он послал тебя нахуй с одной на двоих «бутылочкой», а теперь — пожалуйста, пей и не обляпайся. И Слава пьёт — большими глотками, не захлебываясь и не закашливаясь только чудом, вино больно обжигает раздражённое, натертое горло, но он пьёт и не разрешает себе смотреть, щурится в блаженном каком-то состоянии, потому что Мирон его держит. Дом о нём заботится. И дом просит — приказывает, Слав, дом не просит — продолжать. Убирает от губ бутылку, но снова запихивать хуй вместо вина не спешит, только сжимает и слегка оттягивает волосы. Слава не тупой, он понимает, что от него ждут инициативы. Поработать язычком, заглотить, расслабиться, насадиться до упора, облизать, пройтись губами — весь арсенал стандартного порно или... Сосать Слава не умеет. Он старается, честно, он пытается — и языком, и губами, и вспоминая-представляя, как бы понравилось ему самому... Это не работает. Удовольствие дома должно быть на первом месте, а у него не получается — без чужого рывка бёдер навстречу и крепкой руки на затылке — самому не получается даже толком заглотить чужой хуй. Горячий, скользкий, пульсирующий, Слава давится и плачет уже не только от физиологических причин — его прошибает острой обидой и разочарованием в себе — таком неумелом, неправильном, не хорошем. — Тихо ты, соплюшка, — Мирон достает из него хуй и дрочит — быстро, сильно, Слава делает совсем тихо и закрывает глаза. — Хватит пытаться... в мыслительную... деятельность, замри вот так. А может, он не такой уж и... уебок. Федоров Мирон Янович, в конце концов он каким-то волшебным прозрением (или так работает пресловутая связь, или это особое умение всех домов) понимает и принимает... принимает Славу таким, и вот таким — неумеющим, глупым, давящимся, слабым. Он не оставляет Славу одного, не отходит, не наказывает — он всего лишь требует прекратить думать. Прекратить бесконечно пережевывать в себе сомнения, раскручивать сложные хитровыебанные схемы и планы по «переиграть», «победить», «выебать» и «разъебать». Всё, Слав, окстись, опомнись — ты уже на коленях и с чужим хуем за щекой, ты уже выебан, ты уже... И ты от этого тащишься, жалкое говно. Слава тащится от того, как уверенно и легко Мирон понимает и перехватывает управление: и процессом неумелого отсоса, и самим Гнойным, Славой КПСС, Бутером Бродским и Валентином Дядькой, а ещё Сонечкой-сукой, и всеми его загонами, страхами, сомнениями. Слава тащится и наконец разрешает ему взять контроль (а по большому счету — в первый раз за хуеву тучу времени он разрешает себе контроль отпустить). В голове делается пусто-пусто, пружина между висками разжимается, в груди перестаёт трудно ныть и жечься вечное это обвиняющее «плохой, неправильный, ненужный». Слава просто держит рот широко открытым и ловит ощущения — прикосновение чужих твёрдых пальцев ко лбу, к вискам и щекам, твёрдый, пульсирующий и горячий хуй в горле, ноющие колени, и над всем этим большое и тёплое, как пуховое одеяло — спокойствие. Умиротворение. И награда — настоящая, не издевка и не подачка, не бутылочка, не издевательский щелчок по носу «неугомонный», а разрешение. Разрешение увидеть улыбку на лице дома, улыбку и сытую благодарность. За удовольствие, за то, что теперь так сильно болят надорванные в уголках рта губы, за капающую, стекающую, тёплую и липкую на них сперму, за Славин рот и за всего Славу, ну хоть немножко — тоже? Мирон тяжело дышит и улыбается, а ещё он задевает кончиками пальцев его подбородок, а ещё он говорит: «Хорошо», и у Славы в груди растёт огромное, тёплое чувство, оно захватывает его с головой, от пяток до темечка, и Славе хочется — так сильно, невыносимо хочется оправдать это, показать, что он хороший, что он достойный, что он... Он даже не моргает, кажется. Просто не может. Он подхватывает чужую расслабленную улыбку глазами и не рискует повторять, нет — вместо этого он облизывается. Широко, тщательно, слизывает с губ и щёк остывающее, белёсое, скользкое и на излете, осторожно, медленно и самым кончиком задевает чужой палец. Возвращается к нему и трогает губами, лижет, вылизывает забитые чёрными буквами пальцы дочиста, и ему ничего не колется. Впервые за очень долгое время Славе Карелину ака тысяча разных масок-псевдонимов-образов — не стыдно и не больно. Ему хо-ро-шо. — Приберись нормально, Карелин, хватит облизываться... Ладно, Мирон поднимает его на эту высоту буддисткого смирения и нирваны, Мирон же и приспускает — как воздух выходит из гелиевого шарика, очень медленно, но неотвратимо, оставляя сморщенным и запустевшим, так и радостная благодать чужой улыбки не может оставаться со Славой вечность. Он понимает — умом, рационально там, очень даже понимает, но вот между рёбрами у него заходится заполошным стуком: верни-верни-вернись. И новый — следующий — приказ дома падает на благодатную почву: прибирать за собой Слава умеет, умеет же, да? Вот только это сухое «Карелин», как в школе вызывают к доске или в поликлинике, оно режет Славе слух (режет по-живому холодной отстранённостью). Но заставлять дома ждать Слава больше — вот сюрприз! — не хочет. Не может он такого хотеть по определению, по мыслям, по сути. Он живой и послушный, и он наклоняется к чужому члену, не уверенный, можно ли ему использовать руки. Мирон ничего не говорит на этот счёт и Слава смущенно ерзает, переминается на коленях, но спрашивать — «пиздеть» — ему нельзя, ему не разрешали, поэтому он решает (не решается), сцепляет руки за спиной и хватает себя за локти, и наклоняется ещё раз — языком и губами проходится по всей длине, собирая остатки собственной подсохшей слюны и спермы. Слава даже умудряется убрать каплю с чужого бедра, он действительно старается. А ещё сейчас он снова начинает чувствовать — все отчетливее и сильней свой собственный уже до боли возбужденный член, настойчиво требующий внимания. Просить нельзя, тем более — о таком, о стыдном и не для саба — Слава это знает, несмотря на всю длинную историю собственного нонконформистского «противления», это что-то из врожденного знания, из инстинктов: просить дома о собственном удовольствии без прямого приказа нельзя. Но ведь про намеки ничего не сказано в неписаном кодексе? Слава шумно вздыхает и добивается того, чтобы тёплый воздух чувствительно прошёлся по тонкой коже чужого бедра, с самой внутренней и спрятанной стороны, затем отстраняется и еле заметно (даже для себя) начинает ерзать и осторожно опускается на задницу. Может, Мирон разрешит ему подрочить? Может, Мирон прикажет ему подрочить? — Хочешь? — Мирон спрашивает мимоходом, застегивая ремень на джинсах. — Кончить хочешь? — Мирон спрашивает не у Славы, а у полупустой винной бутылки и..» Когда Мирон наконец спрашивает, Слава не позволяет себе бурной реакции (все-таки, хоть какие-то из злоебучих правил выжжены у него на подкорке), но он готов, так-то. Он хочет и готов сейчас кончать вприсядку, с закрытыми глазами или с бутылкой в жопе, всякие соображения принципиальной совести и независимой личности, человеческого базового самоуважения и чувство собственного достоинства — все идёт по касательной, не задевая ебаной сути. Он хочет кончить, вернее, он хочет своего разрешения кончить больше чем бутылочки холодного темного и нефильтрованного по трудному похмельному утру или первой затяжки после долгого перелёта, и даже стыд от того, что дом смотрит (и видит его откровенное, стыдное, выставленное под чересчур яркий свет напоказ), растворяется, исчезает, и... — А нельзя, Слав. В смысле. — И всё, ты свободен. Фсмыслей, блядь, нельзя, Слава трясёт головой как оглушенный, может он не расслышал, может Мирон имел в виду «давай, Славик, потрогай себя немедленно»? Но чёт финальное — отрывистое и припечатывающее «свободен» — пришибает все его надежды на острый приступ глухоты-непонимания живого великорусского языка. Мирон стоит у него за плечом и молчит. Оглушающе громко, все, типа, сказано, Слав. Хуле тебе ещё надо, дом решил. Он открывает рот и облизывает пересохшие губы, голоса нет, но Слава пытается, честно и старательно, вспомнить, как говорить человеческими словами. Как можно говорить о таком — разбивающем на маленькие кусочки, больном, неправильном, невыносимом, он не знает. Не представляет. Мирон как будто отказывается от него. Обиднее всего кажется это «свободен», не то, что его поставили на колени и выебали до растекшихся слюней и слез, обкончали лицо и отвесили пощёчину, это все хуйня — Слава ловит себя только на сожалении о том, что Мирон больше не держит его за волосы, не смотрит на него, не размазывает хуем смазку и сперму ему по щеке. — Пожалуйста, — он не говорит, вцепляясь пальцами в колени, не позволяя себе встать или повернуться, выталкивает из себя слово и чувствует, как его трясёт — крупно, почти судорогой, — пожалуйста, я все сделаю. Пожалуйста. Слава не знает, как просить. Он не умеет, он чересчур самостоятельный, неудобный, невоспитанный, длинный, нелепый, выебистый, некрасивый, непослушный, самовольный — хуевый ты саб, Слав. Отвратительный просто. Он представляет, как сейчас придётся выйти на улицу. Остаться одному, остаться с этим мучительным чувством неудовлетворенности (даже не физическом больше, а моральном, том, которое про «хуевый-хуевый-хуевый саб»), и понимает, что не сможет. Не вывезет, не переживет, прямо сейчас Мирон нужен ему как воздух, вода, все. Блядь, всё. — Пожалуйста. — Да что ты говоришь, — он возвращается — Мирон. Он возвращается из недосягаемой светлой дали, спускается с небес белыми рибоками на грязный серый асфальт, то есть проходится по Славе: ногами и жестким, бескомпромиссным словом, а ещё прикосновением: уверенным, пальцы ложатся на хрящи гортани, давят под кадыком так правильно, что Слава еле удерживает себя от непонятных слёз. Не то облегчения, не то жгучей благодарности. Если бы Мирон сейчас сказал ему целовать эти пальцы, вылизывать каждую букву, черточку, точку или просто уткнуться носом в чужую ладонь как послушная псина — он не сомневался бы ни секунды. Не ломался внутри и снаружи, но Мирон, разумеется, не даёт простых приказов (простых и лёгких решений). Он хочет, чтобы... — Тогда раздевайся. Полностью. Вперёд. Его дом хочет, чтобы Слава оказался перед ним без последнего ненадежного бастиона защиты, без всратой, но нежно любимой красной толстовки — дом хочет, чтобы он показал себя. Слава прикрывает глаза, глаза у него чешутся — то ли от слез, то ли от ебаной несправедливости: прекрасно же понятно, чем это закончится. Слава-то разденется, конечно. Он с трудом встаёт с затёкших коленей, встаёт и переминается с ноги на ногу, не решаясь повернуться. Но и медлить — чересчур — не решается тоже, он слышит, как чужой мобильник дребезжит на столе (а на него самого всем, походу, уже срать — он хорошо прятал своё ебаное предназначение, даже ребята: Андрюха, Ванька, Миша, даже они не знали. До этого вечера). Слава знает, что его время выебываться и импровизировать прошло, что медлить нельзя, что Мирон может развернуться и... — Я, — Слава давится и дергает край толстовки наверх, путается в рукавах и горловине, — я сейчас... Не уходите, я сейчас. Его «сейчас» растягивается на полминуты, но с толстовкой Слава в итоге справляется: кожу пробирает мурашками, он буквально чувствует, как между лопатками у него собирается и катится к пояснице крупная капля пота. Он все ещё стоит к Мирону спиной и все ещё в трусах с блядским Бэтменом снаружи и болезненным стояком внутри, но это не полное исполнение приказа, так? Это твой последний шанс, Слава не сомневается, что Мирону нихуяшеньки не стоит реально сейчас уйти, свалить, отвернуться и забыть нахуй, поэтому он зажмуривается и быстро-быстро, рывком наклоняется и буквально сдирает ебучие трусы, стаскивает и перешагивает. Это стыдно. Это невыносимо, жарко, Славе хочется сдохнуть и никогда, ни за что на свете не поворачиваться, выставляя себя напоказ. Но Мирон многозначительно и с еле слышным раздражением вздыхает у него за спиной, и Слава пугается, что... Он сначала поворачивается, выставляя себя на свет, впиваясь ногтями в бёдра, чтобы не прикрываться, но перестать сутулиться и открыть зажмуренные до белых кругов под веками глаза — выше его способностей. — Хороший мальчик, и с боками прям кустодиевскими, какая роскошь, не надо их локотками зарывать, ну. Не, ну так нельзя! Наверное — нельзя. Наверное, Мирону можно, но Слава все равно вскидывает голову и сам не замечает, как сжимает руки в кулаки. Он только-только отходит от этого блаженного, тёплого «хороший мальчик», которое окутывает его длинное нелепое тело с вытянутыми руками и ноющими (наверняка красноречиво розовыми, натертыми) коленями как одеяло, только-только решается приоткрыть глаза и посмотреть на чужую тень (не выше, выше — нельзя) с благода... Мирон сшибает его с ног — фигурально, а под дых Славу бьет по-настоящему: стыдом. Бока, блядь, ему не нравятся Славины, а кому они вообще могут понравиться, ну? — И я тебя не сожру, хватит трястись. Слава делает шаг по направлению чужого голоса. Смотрит прямо перед собой и не расслабляется, конечно, хуй там — расслабишься и вдобавок к бочкам вылезет пузо, плавали-знаем, хватило строчки про «беременную цаплю». Но руки послушно убирает за спину, а ещё щурится — сверху вниз, потому что Мирон перед ним сидит... Так сидит на дурацком красном пуфике как на троне с высокой резной спинкой и позолоченными подлокотниками, что за хуй тут дизайнерствовал, а. — Конечно не сожрете, — зачем-то Слава ещё и открывает рот. Голос сиплый, но достаточно громкий, его очень хорошо слышно, — подавитесь. Это дерзость и ебаный вызов (непонятно только — на что ты рассчитываешь, Слав? Уже передумал насчёт самого нужного, самого правильного, уже решил что хватит с тебя слепого и беспрекословного подчинения — типа «сделаю-то я все, Мирон Янович, не сомневайтесь, но вот завалиться полностью, заткнуть пиздлявый рот — это вы не рассчитывайте»). — Да кому ты, блядь, вообще нужен? Зачем? — Мирон встаёт и не отвешивает больше пощёчин, он хлопает Славу по животу и... И не отпускает. Чужие вопросы не хлещут с размаха, не оставляют на коже заметных, уродливых следов-кровоподтеков или глубоких царапин, нет. Мирон лезет глубже, выворачивает мягкое, скользкое брюхо улитки из панциря, и Слава чувствует себя таким слизняком на палящем солнце — без возможности найти укрытие, медленно закипающим вживую. Шлепок по животу тоже совсем не болезненный, он не про боль, а про другое — презрение. Дом смотрит на него и не видит ничего по-настоящему красивого, достойного. Ни-че-го, словно он глупая игрушка, пустышка, доломай и брось. И Мирон доламывает — если Слава под его взглядом и руками такой хуевый, отвратительный, стремный и страшный: почему тогда его нужно (можно) так трогать? За что, за какие достижения-грехи, Мирон трогает его за бёдра, сильно, с нажимом проводит по недавним следам от Славиных впившихся в кожу ногтей, гладит подтянувшийся живот, надавливает на поясницу (все ещё предательски влажную) горячими и жесткими руками он двигается по всему Славе как по карте, и как последним, финальным и самым громким аккордом хуярит прикосновение к... Слава стонет целую секунду. Целую секунду он парит в невесомости, одновременно цепляясь босыми ногами за ворс ковра, стон у него нелепый и чересчур высокий, голос с непривычки даёт петуха, но Слава сам себя не слышит. Мирон дрочит ему нарочито-небрежным движением красивой кисти, господи, какая же у него красивая рука. Красивая и жестокая — не хватает совсем немного: скорости, резкости, нажима у головки, чтобы... — Что думаешь о наших перспективах? — спрашивает его Мирон отстранено и спокойно, как про российское самодержавие или спасение морских коров интересуется. Ему задают вопрос и ждут ответа — Слава хуевый саб, но не такая уж и хуевая блядь, честно: он улыбается и облизывает губы. Мельком проносится мысль «попроси прощения и может заслужишь разрешение», но покорность это не про него — по сути. Даже по ебаной сабмиссивной, подчиняющейся, податливой, мягкой и послушной внутренней сути — Слава слишком долго пытался играть совсем другую роль. Тысячи масок приросли к коже так плотно, надежно, что попытка подковырнуть их, отцепить или разбить вызывает боль. — Я думаю, — говорит он и смотрит исключительно на чужие пальцы, крепко (на грани неприятного ощущения) сжимающие его напряженный, мокрый член, — я думаю, что если вы не уберёте руку, придётся скрепя сердце обкончать ваше прекрасное, не чета всяким стремным и нелепым Славикам, лицо. А, ну и конечно Мирон его отпускает. Хуй и все грехи. Слава кончает себе на живот с высочайшего непозволения и пачкает чужие пальцы — не лицо, конечно. Ну и никакой «приятной опустошённой расслабленности» после ему не достаётся — Мирон вытирает ладонь о Славину толстовку и оставляет ключ-карту на столе. — Погладь меня по голове, обними и заверни в одеяло, какао можно заменить на коньячок, — говорит Слава зеркалу в пафосной ванной. Из зеркала на него пялится жалкая, слабая, ненадолго сытая, сучья, зависимая, не-Славина жизнь. Мирона в номере давно нет, наверное, он едет праздновать проебанную корону дальше, или встречает чуть-чуть суицидненький рассвет в одиночестве, Славе так похуй. Слава не полощет горло и не чистит зубы халявной щёткой, Слава стоит под душем полчаса и час, пока из-за пара ему не делается трудно дышать. Конечно это все из-за пара, а не из-за того, что его дом перед уходом говорит без вопросительной интонации: — Любопытный экспириенс, повторять его мы конечно не будем, как тебе такая перспектива, Слав. Славе похуй, он саб. Саб — победитель жидов и бутылочек, перспективный как хуй на именинах. Эта ноша его не убьёт, и Мирона Яновича тоже. Никто от такой хуйни не умирал.
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.