***
Воздух на Мелодии пах особенно, тем более в томном преддверии лета. Знойно-влажный май был на излёте, и, как уже говорилось, воздух на Мелодии пах особенно в это время года. Он был полон свежей сладости цветущих деревьев и звенел от переливов солнечных лучей, похожих на золотые струны арфы. Тягучая приторность, пронзённая майским солнцем, густела вокруг уютного коттеджа на отшибе города. Растущие кругом пышные деревья перешёптывались на ветру, и было о чём. — Д-до… — водя пальчиками по строке, несмело бормотала маленькая девочка. — Ре… Ми, Фа… Она сидела на голом полу в своей крохотной спальне, прислонившись к ящику с игрушками. Напротив белела её кровать под полупрозрачным балдахином. Выцветшие обои были покрыты акварельными рисунками, небрежными, но яркими: мужчина в красном костюме, рядом — стройная женщина с высокой причёской и шлейфом нарядного платья, а рядом, словно в робком дозволении, детская фигурка в голубых ползунках. Маленькая Муза и сейчас была в голубых ползунках. Она стащила с комода в комнате родителей эту книжку и теперь зябла от сквозняка, но упорно продолжала читать по слогам. — Муза! — Мужчина в неряшливой одежде появился на пороге спальни и успел только всплеснуть руками, когда девочка спрятала книгу в толстой обложке за спину. — Не сиди на холодном полу! За его спиной разрезал тишину звон разбитого фарфора, а затем донёсся придушенный кашель. — Ты же не хочешь заболеть, как мама? — спокойно продолжил отец, беря малышку на руки. — Что это у тебя? — «Семь счастливых нот», — пролепетала она в ответ, смущенно накручивая на палец короткий хвостик. Потёртая книга чинно покоилась в её маленьких руках. Отец тихо засмеялся. — И о чём же эта сказка? Стучала дверь, захлопываясь. Слышались торопливые шаги и надсадный кашель. Стиснув зубы, отец присел в пыльное кресло в гостиной и устроил дочь у себя на груди, будто ничего не замечал или пытался делать вид, что не замечает. Муза распахнула книгу на самой яркой иллюстрации и взволнованно зачастила: — Она про ноты. — И про какие же? Щедро обсосав указательный палец в задумчивости, Муза полистала книгу и внимательно проследила за стройными строчками текста. — «Но… ты До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля, Си жили в мире и согла…»… — охотно начала она, но была прервана восторженным возгласом. — Ва-Нин! Иди сюда скорее! Она читает, представляешь! Она сама читает! Отец подорвался, зажимая дочь подмышкой, а другой рукой вцепившись в тёмные волосы, и закружил по комнате, чудом не перевернув журнальный столик. Муза засмеялась, прижимая к себе книгу. Чего это папочка так радуется, как маленький? Из кухни, придерживая полы домашнего халата, тёплого, но уже без пуговиц, появилась высокая женщина. Её чёрные волосы были уложены в сложную причёску. На красивом, но измождённом лице с сероватой кожей и белыми, как у мертвеца, губами сияла счастливая улыбка. — Читает? Правда? Ва-Нин взяла её и прижала к себе, мимолётно тронув костлявыми пальцами лёгкие детские волосёнки, и одарила Музу ласковым взглядом прищуренных глаз. На щеках появились ямочки. Девочка продолжала водить пальцем по оглавлению книги и что-то упорно бормотать себе под нос. — Это было очевидно. Мы читаем её каждый день, верно? Отвлекшись, Муза рассеянно кивнула. Холодные губы прижались ко лбу. Ва-Нин закрыла глаза и понизила голос: — Семь нот, верно, моё сокровище? Ты подружишься с ними. И не будет равных тебе в музыке. — Ва-Нин… — несмело начал отец. — Моя музыкальная девочка, — укачивая её на руках, словно младенца, от которого ещё пахло молоком, приговаривала женщина. — Ты рано пошла, рано заговорила, рано научилась читать… Разве это не чудо, Хо-Боэ? Не сдержав улыбки, он кивнул в ответ и приблизился. Большая мозолистая рука легла на спину дремавшей Музы, поглаживая. — Она — лучшее. Из всего, что мы создавали, — горько усмехнулся отец. О чём папочка говорит? Муза смачно зевнула, роняя книжку на пол. Мысли ускользали, словно голуби, которых она любила разгонять, когда они начинали топтаться у них за забором, выискивая среди опавшей алой листвы корм. Веки тяжелели, постепенно закрываясь. За окном рыжел закат в тон любимой книжки Музы. Приближался её пятый день рождения. Воздух на Мелодии дрожал от переливов света, музыки и тепла. Сердце матери стучало в унисон с сердцем Музы, а своим пухлым подбородком она ощущала остроту выпирающей косточки на её плече. Было хорошо и спокойно. «Ноты До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля, Си жили в мире и согласии»…***
В тот день Муза, шелестящая опавшей алой листвой возле дома в попытке уловить музыкальный звук, кое-что поняла. В тот день жемчужно-серое небо вдруг стало тошнотно белым, как перебродившее молоко. И солнце из бронзового превратилось в платиновое. Блеклое и неживое. Оно врезалось в большие окна гостиной, заливая всё вокруг своей белёсой чёткостью: освещая каждый предмет, каждый угол небогатого дома. Ноги у Музы точно лишились костей. Она не могла пошевелиться. Отчаянный взгляд детских глазёнок застыл на середине гостиной. Непрошеные слёзы струились по пухлым щекам. Гроб. Гроб из красного дерева, полный жёлтых цветов с горьковато-сладким запахом. Муза на всю жизнь запомнит его. Он щекотал ноздри и заполнял собой всё. Мамочка спала, в простом, но красивом розовом платье, которое так подходило к её тёмным волосам. Кусок золотой ткани укрывал её неподвижную фигуру. «Её больше нет», — стучало в мозгу, когда Муза с каждым робким шагом погружалась в комнату, залитую бело-жёлтым цветом и пахнущую так сладко и горько. Лепестки сиротливо укрывали пол. На один из них она наступила, завороженно глядя в каменное лицо. Усталое, бледное, родное и любимое лицо. Губы, которые мягко целовали и сладко пели, были навсегда сомкнуты. Музы сгорбилась, прижимая сжатые кулаки к горящим от слёз глазам. Она надавила на глазницы, лишь бы боль немного отрезвила, но ничего не изменилось. В душе звенела пустота, и она ревела, стоя у гроба матери. Где-то далеко отец скорбно шептал одно и то же имя, но Музе было плевать. Гроб унесли, а погребальные цветы остались желтеть на пыльном полу. Никому не было дела до уборки в последние дни. Муза рухнула мешком на пол, сквозняк обнял её тело, словно утешая. Отец застанет её через несколько часов продрогшей, окаменевшей, сжимающей хрустящие лепестки в пальцах и постанывающей от безудержного плача. От него будет немного пахнуть алкоголем, а от неё — растерянностью сироты. На следующий день Муза, покачиваясь от терзавшей её всю ночь истерики, подмела лепестки и пожарила хлеб на завтрак. Обычный хлеб не первой свежести, без масла, мёда или сахара. Этого им хватит на весь день. Папе нужно поесть. Папе вообще много чего нужно сейчас. Папа ревел от раздирающей его боли, громя все музыкальные инструменты, что были в доме. Трескалось дерево, испуганно пищали струны. Плача, Муза вжималась в пыльную обивку старого кресла. Музыка, наполнявшая их дом, когда здесь была мама, умирала под гнётом ярости и бессилия. Муза слышала, как музыка в предсмертной агонии шепчет ей слова поддержки, но упёрто зажимала уши и с ужасом думала о флейте, которую спрятала у себя под кроватью. Завтра отец остынет и разрешит оставить её. В целости и сохранности. Ощущение пустоты и брошенности терзало детскую душу. Муза прижала дрожащие руки к груди, а потом вдруг отняла их и пристально рассмотрела. Мама говорила, что у неё музыкальные пальцы. И чарующий голос. И всё это досталось от неё. Муза украдкой покосилась на отца, который разносил в щепки старое трюмо мамы, вопя от безысходности. Он был больше сочинителем, чем тем, кто чувствовал музыку вместо крови в своих жилах. Мама говорила, что она, Муза, сможет помочь найти ей выход. Что её голос — бесценный дар. Мама много чего говорила. И она, Муза, всегда верила. И всегда будет верить, несмотря ни на что.