Король и Шут

***

Будут у нас покои Короля, где жар огня свечей и бренных тел сливаются в единое звучанье. И где в средине два господина в бархате и шелке. То Шут и господин его, Король, решили поразвлечься на сон грядущий, и устроили сраженье на словах. Кто победит? Сие нам неизвестно. То с одного конца поддержат смехом своего героя слуги, то с другого — господа. Улыбки посылают, словно пули, и глаз наметанный разит не хуже пики. Но вот, поверженный противник, признав, что нечего ответить, склоняется в поклоне и отходит. Отдав награду счастливому сопернику, который отхлебнет вина и повернётся, приняв из рук его венец блестящий, увитый яркими каменьями. Но не успел достойный победитель отвернуться, весь ослепленный сиянием венца, и принять, награду что заслужил он в честном поединке, как жертвой пал щекотки вероломной от Шута. Забыт трофей, начало положив великой королевской битве! Сверкнули взгляды, острые как шпаги, скрестившись звоном двух бокалов. И снова начато сраженье, что не заставит кровь пролиться. Не здесь, в покоях королевских. И снова укол рапиры слова заставит взгляд соперников налиться ядом. Венец теперь лишь символ, он отброшен на огромную кровать, и наблюдают затаив дыхание за происходящим зрители. Грудь под шёлками вздымается и молнии летят из глаз, когда соперники столкнулись снова. Взгляд черных омутов пронзает хуже стали. Обманутый достойный смуглый муж, на ложе падший под предательством и взглядом голубых озер напротив, изверг проклятия и пожелания скорой участи быть погребенным под собственным тщеславием от рук того, кто истинным его величеством зовется! Муж светлоокий, смеясь надменно, запрокинул голову. Простер он руку над соперником лежащим и улыбнулся, обжигая взглядом. Подняв с груди, вздымаемой дыханием, руку соперника поднёс к губам, касаясь смуглой кожи. — Моё величество столь близко, сколь и право. Подайте же венец! — воскликнул он, став даже выше ростом. — Его носить достойный должен. И он не я. Пред ними вдруг возник придворный, благородный ликом и высокий ростом, что превосходит даже Короля, на голову, не меньше. Небрежно протянув шуту венец, он метко обстрелял того сомненьями в священном праве отдавать приказы, и удалился гордо, тряхнув в порыве темным облаком кудрей, при этом помянув недобрым словом чуднЫе прихоти его величества. Поднявшись, не спуская взгляда, с соперника, Король встаёт напротив. Улыбкой хитрой тронуты уста, бездонный взор подернут недоверием и страстью, что бывает его спутницей всегда, свободная рука касается ланит воздушной, невесомой лаской. В речах сладкоголосых видит лесть, в небесном взоре — проблески томленья. — Ты прав, мой друг, хорош ты в ритме, в управлении каретами, и в шутках, король же истинный готов принять венец! Склонившись пред восставшим Королём, встав на одно колено, муж светлоокий спрятал взор, подернутый томленьем, и протянул венец, сверкающий как солнце. — Прими, о муж достойный, венец, что будет украшать твоё чело, запавшее мне в сердце. — Ты чертов льстец! — улыбка благодушия не сходит с пухлых, алых губ. Рисуясь, грациозно и шутливо, взмахнув руками и светясь иронией (иль гордостью?) он принял дар, и в пальцах музыканта сверкнул победно символ королей. Надев венец, взглянул он на заманчиво склоненного пред ним… слугу? коллегу? друга? Смятенный бурею запретных чувств, лишающих разумного мышленья, коснулся подбородка лишь за тем, чтобы взглянуть еще раз в пылкие озера. — Любимый льстец, посмею я заметить. — Сверкнули молнией меж ярких губ, ровные зубы. Озера глаз поймали блеск свечей, иль собственный их блеск прорвался сквозь. То нам неведомо. Поднялся светлоокий муж и вновь склонил покорно голову, касаясь смуглых пальцев. — Мой Король — О ангел мой, сегодня ты покладист, вежлив и послушен, засим прими мой королевский поцелуй. — Чувствительные пальцы утонули в белокурых локонах, шелк губ скользнул невинно, нежно по виску. Король чуть замер, насладясь мгновеньем и ощутив тугое трепыхание в груди. — Скажи еще раз. Повтори. Вот это «Мой Король» Не просьба, но приказ. Заманчивое проявленье власти, от коего не удержаться, не сбежать. Мерцающие искорки в глазах раздулись в пламя от этих слов и дыхание участилось. Зарделись щеки нескрываемым румянцем ярким. Губа закушена в волненьи, неужели, оно столь сильное возможно? И взгляд опущен, дрогнули ресницы. — Мой Король. — Шёпот сладкий, льется из алых уст, что поднялись для поцелуя. И дерзновенный взгляд распахнутых озёр, глядящих в душу, где невозможно скрыть сомненья и надежды. — Твой… — короткий и согласный взмах ресниц, и вспыхнувшее игривое желание подразнить, разжечь сильнее, в неведении мужем притворившись. Вот пальцы чуткие переместились на затылок, прижав к себе теснее, непристойней, а с губ сорвался вдруг насмешливый вопрос: — Ты весь горишь, мой друг… лихорадка, иль чего-то хочешь? Дугою тонкой изогнулась бровь. Насмешка, что так больно ранит. Но пальцы, те, что крепко держат пряди, твердят обратное. И вот слетает с осмелевших губ такое нужное сейчас признанье: — Тебя, о мой Король. Тебя всего, не только взгляд надменный. Хочу познать досель неведомое наслажденье и окунуться в сладкий омут грёз. Язык проворный скользнул, раздвинув ставшие сухими губы. И жарким пологом повисла тишина. Свидетельница дерзновенных слов. Стараясь сделать вид, что происшедшее не рядом, отводят все глаза, но взгляды, бросаемые чрез плечо, дрожащие улыбки, твердят обратное. — Что скажешь ты на это, мой Король? Исполнишь сокровенное желание Шута? — За столь нахальное посягательство на Короля достоин Шут суровой, наивысшей кары. Но ты везуч, я нынче в благодушном настроении, отделаешься лишь наказаньем на королевском ложе. — Взяв за лицо, призывно полыхнувшее румянцем, его величество увлек шута в распутный и глубокий поцелуй. Не прерывая грубоватой, жадной ласки, толкнул на взбитую перину и забрался сверху, оседлав, как верного коня. Забывшись вмиг в том сладостном пороке, смахнул с себя корону, оставшись лишь в венце из черных, словно ночь, растрепанных волос. Все удалились спешно, стараясь скрыть румянец. Прикрыли дверь в покои. Не веря до конца тому, что это правда происходит, Шут отвечает. Теряется в горячечном бреду происходящего. Стараясь охватить как можно больше правящего тела. Целуя горячо и не скрывая, намерений, что рвутся, наружу. Касаясь нежной кожи, что скрыта под одеждой, летящей в сторону, и отвечая громким стоном на желанное вторженье. Горячим телом прижимаясь и сливаясь воедино. Вцепляется рукой в темный венец волос, растрёпанных и влажных, выпивая, всей кожей сладкий морок. Запаха. И разливаясь, полной рекой под чуткими умелыми руками. В ладонь болезненно впивается венец, который рядом брошен и откинут, сильной рукой, напоминаньем выглядит ненужным, неуместным. И прячется под складками перин. Сорвав нетерпеливой и горячей дланью с молочно-белых чресел шутовское одеянье, его величество льнет поцелуями распутными к лицу, и к шее, лижет грудь, живот, вдыхая аромат пьянящий и зовущий, срывая с губ желанных стоны, крики и мольбы… Охваченный сильнейшей страстью, подстегиваемый пальцами горячного шута, вцепившимися в черную макушку, утробно заурчав, совсем как дикий кот, скользит губами ниже, ниже, щекой неистово оглаживая плоть, что так маняще и красноречиво налилась желаньем. Зарывшись носом в светлую дорожку, пути с которой нет назад, шальной Король и дразнит, и играет, и сладко мучает прелестного Шута. Что рад отдать себя на волю господина. Всего себя, и телом и душой. Что доверяется ему и не боится направлять. Отдав сознание на волю сладкой муке. — Мой Король, — лишь в исступленье шепчет, стараясь дотянуться до растрёпанной макушки. Поймать безумный взгляд и дотянуться алых губ, блестящих так распутно. Нагое тело, ставшее игрушкой, в чужих руках. Не в силах воспротивиться, он может лишь кричать от наслажденья. Когда срывается в фальцет, почти теряя голос, но господин готовит для него особенное что-то. Даёт передохнуть, сметая пот со лба. Целуя нежно, невесомо касаясь пересохших губ. Шепча слова без смысла и не позволяя себя поймать в объятья, ускользая. Ища меж складок белоснежных ложа флакон. С каким-то маслом. Смешок, слетает с губ шута: — Зачем нам масло? Мы готовить разве собрались? — О, неужели, шут, я твой любовник первый мужеского пола? Иль блудницы местные тебя не научили наслаждениям высшим? — ехидный шепоток на ушко распаляет всё сильней, и нет спасенья от дыханья жара. — Тем слаще будет сорвать тебя подобно свежей майской розе, вкусить, украсть твой первый дивный мед. Живот щекочет мускусная влага с чужой горящей, твердой плоти, любовник коронованный стоит между ногами падшего, но ангела, оглаживая, натирая маслом стержень и алчно упиваясь видом, и желая написать портрет. Скользят умелые и искушенные ладони, пальцы меж чресел, заставив смять в кулак, терзать перину, шептать в неистовстве «пожалуйста, о, мой король…» Похож на демона король и нет спасенья. От алчного его желанья. Так странно, правильно и непреодолимо. Что знают шлюхи? Шут осмеял догадку, что высказал Король. В объятьях их он находил лишь скуку, мечтая, думая, желая и горя. Так близко, горячо, желанно. Шут сам раскинулся, моля, уже исполнить давнее томленье, и протянулись руки, в свой капкан ловя. Скользнула плоть чужая, задевая, и ноги вкруг спины сплелись. Король, проникнуть помогая, себе, скользнул рукой меж белых чресел. Ловя губами сладкий стон. — Мой. Мой. Только мой. — То сладкое томленье, нашедшее себя в порывистом движении двух тел, соединённых вместе. Что волею судьбы, непредсказуемой старухи, в обличии шута и господина сведены. И сладкий стон, что с губ сорвался алых, был пойман тут же Королём, прижавшим своим телом, тело хрупкое Шута. Двигается плавно и нескоро, и выпивая как нектар, тот трогательный образ. Что разметавшись на подушках, Шут ясноокий представлял. Сведенные так близко брови, прикрытый веками блеск глаз, искусанные в муке губы, и пальцы, смявшие кровать. Король, не выдержав соблазна, вдруг двинулся сильней и вверх, ловя ответное признанье в вдруг распахнувшихся глазах. Навстречу Шут раскрылся, как будто ждал того, и вот, два тела стали вновь единым, сливаясь вместе и спеша к тому пику наслаждения, что им доступен стал. И лишь тяжелое дыхание выдаёт происходившее, когда поверженный Король упал, сраженный, и дотянувшись до Шута, порывисто обнял и притянул к себе, целуя страстно, в яркие уста, раскрыты что навстречу. Чуть отдышавшись, пребывая в безмятежной неге, король благодарит любовника, шепча с улыбкой непристойные слова, целуя влажные медовые уста. Устраивается поудобней на подушках, любуясь тем, как умный Шут вскочил, оделся и поклон отвесив, вон из покоев быстрым шагом устремился. — Куда ж ты, милый? С готовностью на пятках развернулся беглый Шут, воззрившись на любовника со страстью и надеждой: — Вам нужен сей же час покой, а ваш слуга покорный спать в ложе с королями не привык. — Мой сон так редок в одиночестве, что мне спокойнее уснуть в обнимку со слугою, особенно когда он столь очарователен и дерзок. Однако королям просить шутов совсем уж не пристало… Его величество был прерван на последней, чуть надменной фразе — стремглав преодолев меж ними расстоянье, обрушился с объятьями на Короля. — Шута не нужно уговаривать, Шут счастлив быть под вами… и над вами, да как угодно, черт… простите, мой Король! — Уймись, шельмец! — Король смеется, внезапно ощущая, как заколотилось сердце. И здесь, на ложе, в счастье и покое мы их оставим, покинув тихо комнаты, что освещены сияньем радости и неги — на ночь, а может, навсегда? Уверены, что тишина здесь будет редким гостем, да, дорогой мой трубадур? Взгляни на зал, там все внимают речам сладкоголосым нашим. Ну что ж. Тихонько полюбуемся и малое запросим — но не чеканную монету, а отзыв славный, что душу странников согреет лучше эля.