Добро пожаловать в свиту

У этого рыцаря нет имени — по крайней мере, сейчас оно никому не интересно. Может статься, через пару веков за кружечкой доброго мадридского хереса он назовётся сам. Если, конечно, вспомнит. Азазелло не знает, будет ли херес именно мадридским, будет ли это вино, но загадывает себе не забыть. В конце концов, история его будущего собрата начинается в Испании. Возможно, страна наложит свой отпечаток. Возможно, когда-нибудь тот покорно ответит мессиру, что ему больше нравится, к примеру, Сарагоса, а не какая-нибудь Москва. Азазелло не знает наверняка, потому что будущее любого из свиты сокрыто от него пеленой того самого тумана, в который они уходят каждый раз, когда свершаются дела, и гроза накрывает их. Вот и теперь — тоже. Уходят сегодня, на рассвете. Ждут только их двоих. Демон не знает. Он может только догадываться. Но сейчас — сейчас Азазелло всё равно. Темнеет. По дороге навстречу, неотличимый от этой тьмы, спотыкаясь, идёт высокий, худой и невообразимо бледный человек, разом постаревший от непомерной тяжести вины за свои проступки. Идёт, то и дело оглядываясь на удаляющиеся монастырские огни, что-то бормоча себе под нос. Любой другой не смог бы в сумерках различить цвет одежд, как не смог оценить бы всю иронию и, позвольте, каламбур этой ситуации. Рыцарь одет в тёмно-фиолетовый застёгнутый наглухо пурпуэн, винные и серые же перья на его шляпе — всё говорит о том, что этот человек скорбит. И на этот раз — да, на этот раз Азазелло знает, по ком именно. Но и скорбь ему по большей части безразлична. Скрытый под плащом, в редком лунном свете сверкает зажатый в левой руке короткий нож. Покровитель убийц, дух насилия и проливающейся крови, Азазелло частью себя был там, когда худому нескладному безумцу насмешкой судьбы пришлось убить лучшего друга. Рыцарь полагал, что совершает благо. Рыцарь волею судьбы должен был быть в иной свите, но убийство, пусть и из добрых побуждений — слишком спорный момент в его тускнеющей биографии, который теперь ничем не вымарать. Может быть, разве что бесконечностью служения высшей силе — той, в честь которой эта невинная кровь была пролита. Может быть. Азазелло смеется. Азазелло не любит иную свиту. Поэтому нож сидит в его ладони как влитой. Наконец, человек спотыкается в последний раз и замечает фигуру, стоящую на дороге прочь из города. "Прочь! Прочь! Скорее, прочь!" — проносится в уме у Азазелло, и тот, не любящий спешку, лениво отгоняет чужую, по-кошачьи вкрадчивую мысль. Бегемота следует наказать. Бегемот вмешивается в дела, не равные себе ни по силе, ни по званию. Ещё Бегемот не любит новичков, особенно угрюмых. Носящих траур посмертно. Человек замирает, как вкопанный, а затем, совершенно не боясь незнакомца, неподвижно стоящего ночью у него на пути, беззвучно указывает на каменные стены с огоньками в узких прорезях окон позади себя. Если прислушаться, можно разобрать слова заупокойной молитвы, но Азазелло не хочет слушать. Особенно молитву. — Видите ли вы эти стены, сударь? — Определенно да. Человек мешается. — Значит, мне не приснилось. Видите ли, какая штука: только что я видел, как отпевают человека в таких же одеждах, как и у меня. Смешно: я-то жив! Живу, курилка, ни один чёрт меня не берёт. Злоба, направленная на самого себя, рассекает воздух, как лезвие меча. — Я им и говорю: "Как странно, но ведь это же я!", — высокий дёргает себя за ворот, задыхаясь, и практически рвёт его надвое, оголяя полоску шеи и кажущуюся клетчатой в темноте рубаху. — Это же был я... Неужели?.. Азазелло достаёт нож. Высокий рыцарь словно впервые замечает его присутствие — тянется за шпагой, но шпаги нет у его бедра. Ничего нет больше — ни шляпы, ни траурных одежд. Чёрный глухой плащ заменяет всё. Рука его безвольно падает вдоль тела. — Я думал, что уйду на свет, — тихо говорит он сам себе, — на свет. В покой. — Ах, жестокий рыцарь, — рука незнакомца холодна, и белки глаз его сливаются с белизной же радужки, оставляя место узким зрачкам, — у вас будет вся вечность, чтобы понять, что покой и свет — понятия, увы, несопоставимые. Впрочем, вам не даровано ни то, ни другое. Нож взрезает тишину, запавшую между ними после этих слов. Тишину, воздух — и горло. Когда рыцарь падает наземь, демон, взметнув полой плаща, набирает крови в ладонь. Затем приподнимает упавшую голову бестелесной тени и даёт ей напиться. Обрести плотность. Распахнуть глаза — печальные, но другие. Монастырь, деревня, город, огни — всё это тает в тумане. Впереди их ждут чёрные кони, нахальная усмешка беса, улыбки вампиров, поблёскивающие мертвой бледностью стёкла очков Абадонны. Бесконечное молчание сатаны. Они все терпеливо будут ждать его первого слова, когда вороной жеребец помчит по правую руку от Воланда, сквозь дождь. Неожиданно для всех рыцарь рассмеётся, удивив шута. Так начнётся эта вечность.