***
Небо заволокло тучами, дует своенравный ветер, что строптивым жеребцом мечется от наездника по сторонам, поднимая небольшие клубы пыли. Вокруг царит ставшая столь редкой тишина, нарушаемая лишь шелестом настороженной гремучки. Чуть поодаль от установленного шатра умываются речной водой двое молодых юношей, тихо переговаривающихся меж собой. По разбитому лагерю, в противовес непогоде, неспеша передвигаются люди. Одни проверяют линии связи, другие — артиллерийские орудия; у кого-то иные цели или поручения. Шел третий год войны, принесший с собой животрепещущий слух о скором ее окончании. В сердцах людей вновь вспыхнул почти угасший огонек надежды на мирное время, в котором банально нет места разрушенным под основания зданиям и чьим-то судьбам; в котором вновь слышно пение птиц и есть место семейным посиделкам или туристическим вылазкам в горы вместе с неугомонными друзьями. Человек жив, пока жива его надежда, и пока есть на этом свете невидимая сила, удерживающая его на этой бренной земле. Хосок радостно улыбается и чуть ежится от прохладного ветра, спеша поскорее обтереть влажный торс. Пихает товарища, поторапливая, после вновь устремляя взгляд на беспокойное грязно-серое небо. Несмотря на весь пережитый ужас и шок, его глаза по-прежнему живые и искрящиеся озорством. Изменениям подвергся только взгляд, что утратил свою детскую непосредственность и наивность,так смотрят лишь взглянувшие смерти прямо в глаза. — Знаешь, а я верю, что скоро этому Армагеддону придет конец, — делится Хосок, косясь в сторону суеверного Намджуна. Друг лишь вымученно усмехается, продолжая смотреть на грязную мыльную воду в тазу. Под его глазами пролегли темные круги, на лбу появились глубокие морщины, и померк медный взор. По натуре он человек ответственный и стойкий, крепкий, потому и тянет лямку непосильной ноши в одиночестве на протяжении вот уже полутора лет. Его боль — лишь его, и смысла делиться ею с кем-то нет никакого смысла. К сожалению, не он первый, кто потерял в этой страшной войне близких. — А я, кажется, уже утратил веру во все. Живу настоящим, наслаждаюсь по возможности каждым моментом. — Да что с тобой такое? Не ты ли мне про веру и надежду рассказывал? — возмущенно надув щеки. Заправляет куртку в штаны, силясь успокоиться и не наломать дров. Намджун смотрит на друга перед собой как-то по-отечески, что смущает очень: из них двоих он тут старший. — А еще про любовь. Именно она может стать как нашим спасением, так и погибелью, и никакая надежда уже не поможет, — с лица слетают остатки маски, являя взору убитого горем альфу.***
Еще несколько часов и солнце будет в зените. Воздух удушающе горячий даже в тени, а литровая бутылка воды подозрительно быстро закончилась. Стоит океанской волне налететь на прибрежную скалу, как вновь на несколько секунд возникает дуга из брызг, и каждая из них при свете солнца становится мини-радугой. Высокий омега нетерпеливо шарит в пляжной сумке, тихо ворча себе под нос, а когда находит, что искал, быстро включает камеру и ждет следующего чуда природы. Намджун, сидящий на соседнем шезлонге, счастливо улыбается, являя миру две умилительные ямочки на щеках. Его муж никогда не перестанет вызывать в нем такой трепет в груди, от которого дико щекотно и кричать хочется. Намджун души не чает в своем омеге и готов на весь мир орать об этом, срывая глотку. Это так по-детски и глупо, однако чувство, сидящее глубоко внутри, настолько сильное и обжигающее, что держать все в себе — лютая пытка. Сделав долгожданный снимок, омега поворачивается в сторону своей маленькой семьи и ласково улыбается измазанным ртом. — Дорогой, у тебя весь рот в пломбире, — с нежностью, усиленно сдерживая смешки. Не успевает толком договорить, как сам тянется вперед, утирая десерт с уголка губ. Малыш, ковыряющийся в песке между ними, недовольно фырчит, чем вызывает приглушенный смех.Это был последний день их отдыха. И последний совместный отдых в целом.
***
Разгар рабочего дня. Сеул. За окном пасмурно, с утра моросил дождь, и даже яркая осенняя листва, напоминающая драгоценные камни, не в силах разбавить окружившую ее унылость. Жители столицы суетятся, перепрыгивая через небольшие лужи, спешат по делам. Жизнь — один сплошной водоворот, который по своему значению размеренным быть не может. Сначала ты участвуешь в гонке за места в рейтинге в школе, потом в университете, а после — на работе, где зубами вырываешь себе сначала место, а чуть позднее — повышение. Куда не глянь одна борьба и суета, которые многих не устраивают и вынуждают обесценивать то, что уже есть. Кому-то не хватает вспышек новизны, кому-то неизведанных доселе чувств. Однако стоит долгожданным изменениям нагрянуть, как то же большинство начинает выть от отчаяния и тоски по прошлому. — Совсем из ума выжил?! — кричит на весь дом хрупкий омега, размахивающий кухонным ножом. — Не пущу никуда! — Тэ, малыш, я должен… — Я сказал нет! У нас ребенок скоро на свет появится, ты меня что, отцом-одиночкой сделать хочешь?! — у омеги лицо побагровело от продолжительных криков и слез. — Родной, для начала положи нож на стол, давай… — швырнув широкий нож в раковину, недовольно сложил руки на груди, продолжая стоять спиной к жениху. — Малыш, успокойся, я вернусь, слышишь? — медленно приближаясь к разгневанному омеге. — Я обязательно вернусь к вам, чтобы расцеловать ваши пухленькие щечки и съездить уже полным составом к твоим родителям на ферму. Договорились? Тэхен лишь резко развернулся, повиснув на шее Хосока, продолжая горько плакать. Еще никогда их объятия не были настолько крепко-солеными и отчаянными.Ранним утром следующего дня Хосок тихо выскользнул из квартиры, желая, чтобы последним, что он увидел перед уходом, было мирно сопящее лицо Тэхена.
***
Если ад и существует, то они сейчас в самом его эпицентре. Кругом дым и земляной дождь, крики, взрывы и свист снарядов. Земля под ногами словно ожила: ходуном ходит и, словно разъяренный бык, с себя всю гадость скинуть пытается. Перед глазами все плывет; где свой — где чужой? Все перемешалось в этом жерле и спряталось за едким дымом. Хосок пробирается к новой позиции на втором этаже недавно завоеванного здания, служившего, судя по всему, администрацией города. Осколки и пули пролетают прямо над головой. Это все страшно до тошноты, только во время боя на анализ подобных вещей нет времени. Хочешь жить — борись, думай, убивай. Раздается особенно сильный взрыв неподалеку, прижавший альфу к влажной земле. Несколько секунд придти в себя — и дальше. Хосок видит перед собой товарища, выжидает время, чтобы перебежать к нему, ведь укрытие прерывается на несколько метров. Стоит альфе попытаться сделать шаг навстречу, как туда попадает снаряд. Осколки больно царапают лицо, некоторые застревают в левой щеке, а ударная волна на время сбивает дыхание. Стоит Хосоку откашляться и поднять, наконец, лицо и посмотреть туда, где минуту назад стоял его хороший знакомый, как в глотке застревает ком. Яма. Минуту назад был человек, а сейчас от него остались одни лишь ошметки. Сглотнув, выглядывает из-за бетонной ограды, замечает приближающегося солдата. Прицел. Выстрел. Вжав голову, быстро перебегает на другую сторону, скатывается в яму, ставшую могилой, но не задерживается, бежит ко входу. Внутри здания организованная суета: смена позиций, поднос боеприпасов и разведка внутри самого здания на наличие притаившегося противника. Хосок спешит к лестнице, ни на секунду не теряет бдительности, продолжая сначала осматриваться и только потом двигаться вперед. На подкорках сознания свое обещание держит. Он обязан вернуться и подержать своего сына. Он чувствует, что конец близок. Поздно ночью бой временно прекращается. Медицинский персонал осматривает пострадавших, обрабатывает раны и с нескрываемой болью смотрит на лежащих в ряд погибших. Им всем еще жить и жить, нянчить своих детей, а кому-то уже внуков. Каждого дома с нетерпением ждут близкие, переживают безумно и молятся не переставая в надежде, что горе обойдет стороной, пожалеет; надеются, что Смерть лишь в глубокой старости нагрянет, дабы увести с собою под руку. И самый противный, вызывающий отчаяние, факт заключается в том, что молитвы оказались напрасны. Хосок сидит чуть поодаль и уже доведенными до автоматизма движениями чистит боевое оружие, уставившись стеклянным взглядом в грязную стену напротив. Перед лицом до сих пор яма глубиною в 3-4 метра. Почему? Почему все люди начинают этот кошмар? Все знают из курса истории, книг или фильмов о последствиях, знают об этом ужасе, но все равно нападают на другие народы или же начинают вооруженные конфликты внутри собственной страны. Зачем калечат не только людей, но и их судьбы? Хену было всего лишь двадцать пять лет, он недавно познакомился с очень милым бетой и планировал вскоре уже вести его знакомиться с родителями. И что теперь? Намджун подходит абсолютно бесшумно и, тяжело вздохнув, присаживается рядом. — Ты должен понимать, что жизнь — штука крайне непостоянная и хрупкая. Нельзя предугадать ее последующий ход и предостеречь кого-то из близких или знакомых. Просто смирись, Хо. Чон хмыкает вымученно, откладывая не на долго свое занятие, и чуть поворачивает голову в сторону друга. Они не смотрят прямо друг на друга, лишь плечами соприкасаются, и кто бы мог подумать, что такого незначительного контакта может быть вполне достаточно для поддержки в столь тяжелый период? Хосок открывает рот, но, так и не произнеся и звука, закрывает и возвращается к чистке винтовки.***
Проходит еще неделя, войска продвинулись вглубь территорий противника, притесняя. С левого фланга подтягивается подмога. У военнослужащих открывается второе дыхание, они звереют, снося все на своем пути, дабы положить этому затянувшемуся ночному кошмару конец. Они все истосковались по любимым и хотят как можно скорее зажать их в своих крепких объятиях, услышать их голоса и узнать все-все новости, произошедшие за время отсутствия. Однако подразделения несут потери не только на поле боя: у многих отказывают нервы, люди сходят с ума. Хосок как-то видел своего знакомого, который метался из стороны в сторону, тащил к палаткам веревку, продолжая орать нечеловеческим голосом всего два слова: имя брата и вышка. Хенджун обезумел, не мог сфокусироваться на чем-то и смотрел все время сквозь, не воспринимая слов извне. В подорванной вышке погибло три человека, которые находились непосредственно в ней, и один — рядом. Тот, на чьих глазах убили брата-близнеца. На лазурном небесном полотне ни облачка. Дует мягкий ветер, играющийся с сухими волосами солдат. Под его игривым натиском раскачивается сочная высокая трава, что шипит подобно пене морской. Хосок сидит с закрыми глазами, наслаждается покоем и представляет себе любимый пляж и, загорающего рядом Тэхена. На его пшеничные волосы падает солнечный свет, и создается впечатление, что они драгоценным золотом горят. Тэхен жмурится недовольно, однако все равно не надевает солнцезащитные очки. Эта картинка кажется столь явной, что Хосок резко распахивает глаза и дергается в ту сторону, где его омега лежать должен, но обнаруживает голую чужую землю. Разочарование во всем происходящим душит. Из-за войны он так и не вышел замуж за любовь всей своей жизни, он не был рядом во время его первой беременности и никак не поддержал, не успокоил. Хосок уверен, что его Тэ боялся всех настигнувших его изменений, и ему жизненно необходим был рядом его альфа, который бы погладил нежно по голове, чмокнул в висок и утешил. Хосок не видел округлившегося омегу, не ходил с ним по детским магазинам и на УЗИ, не разделил радость о поле ребенка на пополам. В конце концов, он не сидел под дверью во время родов, не подержал на руках новорожденного сына, не видел его первых шагов и не слышал первых звуков, которые позднее сложились в слово. Из-за чей-то алчности и жадности он здесь — в центре конца всего живого. Он там, где нет места чему-то нежному и возвышенному, где нет места покою и счастью. Это все равно что чистилище, где каждый отвечает за свои и чужие грехи, искупить которые можно только кровью. И невольно всплывает вопрос, который так и останется без ответа: кто и где же он так нагрешил? Намджун выглядывает из полуразрушенного здания, зовет к себе друга. Хосок нехотя поднимается и все не может отвязаться от чувства тревоги. Внутри все серой кипит-бурлит и в носу чешется. Ему неспокойно. В небольшой комнате Ким протягивает ему оружие, требующее внимание, и усаживается на потрепанный стул. Некоторое время сидят в тишине. — Хосок, я получил письмо, — хрипит чуть неуверенно, вперив взгляд в винтовку, служащую им верой и правдой. — Мой малыш, мой Минхо, он жив. У Намджуна руки трясутся, глаза на мокром месте. Его сын — единственное, что осталось у него от Сокджина. Он — единственное напоминание о сладком и мирном прошлом, он же единственное, способное вселить в него надежду и стать стимулом к жизни. — Я правда рад за тебя, — не в силах сдержать широкую улыбку. — Вот видишь, надежде тоже есть место в жизни. — Да уж, — хрипло смеется альфа, ероша грязные волосы на затылке. — Давай дочистим и сходим умоемся? - Хосок лишь молча кивает. — Вот вернусь домой и как закружу в крепких объятиях своих омег, — произносит мечтательно Хосок, продолжая чистить боевое оружие. — Ты так уверен, что у тебя омега? — разговоры о детях всегда вызывают трепет и ласковые улыбки на покрытых мелкими шрамами лицах. Дети — это святое, это продолжение тебя самого и твоего любимого. Это маленький человечек, который собрал в себе вас обоих: ваши черты лица, характер и привычки. Раньше Намджун очень любил вспоминать о своем Минхо, который дует губы точь-в-точь Сокджин, но когда подумал, что потерял их обоих, закрыл тему на долгие года. — Да, я прям чувствую. Намджун отнимает взгляд от холодного металла, смотрит прямо на смеющегося себе под нос друга, и не может не рассмеяться в ответ.Через минуту раздается взрыв, похоронивший в старом здании двадцать шесть человек.