Мыло и Ад

— Хм, — протягивает Луи, — мыло заканчивается. Опять.       Он не предъявляет претензий, но Хьюи все равно напрягается и искоса смотрит на него, ожидая упрека или прямого обвинения в расточительстве, но младший брат лишь безразлично жмет плечами и направляется к выходу из ванной комнаты.       Дьюи рядом лениво чистит зубы; его всклокоченные после сна волосы с одной стороны завиваются в разные стороны, а глаза и вовсе закрыты — он мало спал ночью. Каждый раз, когда он двигает рукой, его локоть почти невесомо касается близнеца. Хьюи, еще минуту назад стоящий между братьями, немного отодвигается — стоять вплотную не кажется странным только если места мало, поэтому нужно расширить пространство. — Не отходи, — вдруг просит Дьютерономий и тянет брата обратно за край футболки.       У него отвратная привычка при недосыпе виснуть на ком-нибудь, потому что он не может вырабатывать достаточно тепла сразу же после пробуждения.       Хьюи молча придвигается, позволяет положить голову себе на плечо и слышит в собственном черепе три звука: «Богемскую Рапсодию» в исполнении Меркьюри, проповедь в католической церкви имени святого Иоанна, куда он ходит каждое воскресенье, и белый шум собственной крови.       Он чистит зубы, вынимает щетку изо рта и видит, что белые пузыри пасты стали по цвету напоминать соус из кетчупа и майонеза. Нужно быть осторожнее с деснами.       Он смотрит на сонного брата через отражение в зеркале. Стоит почти не дыша. Переводит взгляд на брусок мыла.       Пена течет по его подбородку и вместо мяты он ощущает горечь. Дьюи теплый и волосы у него пахнут шампунем. Он тихо напевает себе под нос.       Хьюи вдруг кажется, что он сейчас грохнется в обморок. Через минуту все еще туго соображающий Дьютерономий уйдет переодеваться и его старший брат закроет дверь ванной на щеколду, запираясь внутри. Он сядет на край душевой кабинки, начнет бормотать детскую песню про шумелку мышь. Потом встанет и вымоет себе рот с мылом.       Это продолжается почти год. Может больше, но подросток берет за точку отсчета момент осознания, произошедший прошлым летом. Уже тогда он замечал за собой немного неоднозначные взгляды на других мальчиков, но это никогда не сводилось к чему-то большему кроме отметки чужой привлекательности. Но вот тогда, в промозглый августовский вечер, видимо, произошла точка невозврата. Они всей семьей только вернулись из очередной поездки в другой штат, куда Дональда и Дейзи направил Кент, но примерно за милю до въезда в Даксбург начался дождь такой силы, что, находясь под ним всего восемь секунд — время чтобы добежать от припаркованного трейлера до дверей дома — все успели промокнуть до нитки.       Была уже поздняя ночь и сил у всех хватило только на принятие душа, после которого Хьюи тихо лежал на разложенном диване, втыкая в приставку. Он был в душе первым, сейчас там находился Дьюи, Луи ждал своей очереди, сидя в кресле и стараясь не уснуть.       Ветер за окном взревел и ударил по стеклу дождем. Юноша поморщился, но ничего не сказал потому что дверь ванной комнаты скрипнула и средний близнец, на ходу вытирая волосы, вошел в комнату — Луис мигом шмыгнул в освободившееся помещение.       Происходящее потом долгими бессонными ночами казалось Хьюи сюрреалистичным, нереальным, внедренным в его мозг поддельными воспоминаниями — чем угодно, что объяснило бы все, дало вздохнуть спокойно и убедиться в том, что все это не могло, просто не могло случиться с ним. Он ведь не плохой человек, у него такая чудесная семья, он может далеко пойти, он… — Можно я сегодня посплю с тобой? — спрашивает Дьюи.       Старший Дак, не отвлекаясь от игры, ему кивает. Он как бы все понимает — лезть на второй ярус ему бы тоже было лень, а на диване предостаточно места, так что все окей.       Дьюи подходит к кровати, берет подушку и перекидывает ее через близнеца, а затем отходит чтобы кинуть до этого висящее на плечах полотенце в кресло. И Хьюи совершает главную ошибку своей жизни — он отвлекается от игры и почему-то смотрит вперед, по неясной причине цепляясь взглядом за чужую фигуру.       В ванне шумит вода, за окном бьет по крышам и асфальту дождь, но подросток словно глохнет, как будто чтобы весь слух, пропав, помог улучшить зрение для разворачивающейся перед ним картины на несколько секунд. Дьютерономий идет в его сторону, на ходу снимая футболку, отбрасывая ее к вещам, разминает саднящие плечи, а потом быстро забирается на спальное место, падая рядом с братом на живот и прижимаясь к нему теплым боком.       Хьюи тупо пялится на его голую спину, выступающие позвонки, светлые родинки и открытую поясницу, у него в ушах шумит кровь и он неосознанно генерирует навеянную красивым и почти киношным зрелищем мысль: «Воу, Бог испытывает меня». И это могло бы быть шуткой, если бы, переведя взгляд на лежащую поперек собственного живота чужую руку, он не понял, что никогда ничего не вызывало у него моментальную эрекцию. До сегодняшнего вечера.       За окном мерзкая погода и Хьюи думает, что он ей соответствует, потому что брат в его глазах выглядел так хорошо.       Сон снимает как рукой, но юноша не паникует — просто организм странно отреагировал, в период пубертата такое бывает. У некоторых однококлассников нередко встает на беговых упражнениях, ничего нового.       Луи выходит из ванной, выключает свет, ложится спать в гамак.       Хьюи ждет пока братья уснут и совершает глупость. И мерзость. Мерзкую глупость. Глупую мерзость.       Ошибку.       Он просто хотел доказать самому себе, что тело попало под шутку переходного возраста, что он не больной извращенец-инцестник и не вожделеет родного брата. Он смотрит привыкшим к темноте взглядом в лицо на соседней подушке с твердой уверенностью в том, что не будет заводиться от фантазий о его обладателе, но в результате уже через десять минут ошарашенно, но осторожно пытается трясущимися руками повернуть вентиль и включить воду, при этом не запачкав ничего вокруг эякулянтом. Потом он стоит, упираясь ладонями в мойку, смотрит на слив. У него после оргазма немного дрожит внутренняя сторона бедер и он боится возвращаться в постель, где он только что мастурбировал на спящего рядом близнеца.       И этот день — день начала его персонального Ада, в котором он следует правилам и в котором у него есть константы.       Правило первое: исповедуйся.       Константа первая: святой отец.       Вера не глупа по определению, а верующие — не глупцы просто по факту. Многим людям Бог и вера в бессмертие души позволяет найти свои Смысл и Путь, Причину и Успокоение, Мораль и Долг.       К Богу идут когда умирают, боятся и находятся в отчаянии. Хьюи не то чтобы религиозен и умирать ему рано, но он очень напуган и в глубочайшем отчаянии.       Бентина Бикли истинно верующая. Она каждое воскресенье ходит в церковь, знает, кажется, все молитвы и цитирует Новый Завет как дядя Скрудж — шотландские поговорки про волынки и килты. Она добрая женщина с большим сердцем, а потому, когда Хьюи просит взять его с собой на мессу, она тут же соглашается. — Конечно, — говорит. — Что-то случилось? — спрашивает.       Хьюи пожимает плечами. Ему отвечать не хочется потому что случилось все и ничего. Случилось, что он больной и ненормальный, случилось, что его, наверное, влечет к родному брату.       В церкви много одинаковых скамеек, статуя Марии и красивый витраж. Людей там много и они все разные. Юноша робко жмется поближе к своей бывшей няне и она, чувствуя его смятение, мягко улыбается. В этот раз он не рискует заходить в исповедальню. Ему, как человеку, который пришел в подобное место в первый раз, на выходе дают буклетики и коробочку конфет. Святой отец по-доброму похлопывает его по плечу морщинистой рукой. — Не часто к нам приходят настолько юные люди по собственной воле, — говорит он.       Добавляет: — Ты можешь рассказать о том, что у тебя на душе, когда будешь готов.       Хьюи благодарит, неловко приобнимает мужчину в ответ.       Дома его застают три пары недоумевающих глаз. Он не врет о том, где он был, но признанию в том, что его сподвигло на посещение храма, он бы предпочел выстрел из дробовика в лицо. — Не знаю, — пожимает он плечами, — наверное, ищу гармонию.       Это отчасти правда, но ловить взгляды совершенно не поверивших ему братьев ему все равно ужасно неправильно.       Дьюи интересна религия как предмет изучения, не более. Он сам относит себя к агностикам и думает, что если Бог и есть, то он скорее милостивый, нежели карающий. Люди не бывают абсолютно злыми или абсолютно добрыми. У них свои приоритеты.       У тройняшек Дак, например, в приоритете по идее обсуждение проблем именно друг с другом. — Что случилось? — спрашивает кто-то из братьев у Хьюи, но ему так хреново, что он даже не понимает кто именно.       Он смотрит в чашку чая, которую перед ним заботливо поставил опять же кто-то из близнецов.       Под потолком висит киселеобразное облако из смеси непонимания, волнения и тревоги. Проблема появилась так неожиданно, что младшие подростки даже не успели сориентироваться. Они понимают одно: у Хьюи случилось что-то, что заставило обратиться к высшему разуму и запретило обсуждать это с кем-то более материальным.       Предположения поступают поочередно и Хьюи честно на них отвечает. — Ты смертельно болен? — Нет. — Смертельно болен кто-то из тех, кого мы знаем? — Нет. — Ты убил человека? — Нет. — Ты сделал что-то очень плохое?       Юноша молчит, не зная как ответить. Он сделал, но признаваться в этом выше его сил. Его братья переглядываются. — Это связано с другим человеком? — это точно спрашивает средний Дак.       Молчание. Луи тихо выдыхает через сжатые зубы. — Ты сделал что-то без согласия этого человека?       Хьюи на секунду становится дурно, потому что они думают, что он насильник, но через мгновение он вдруг понимает, что не слишком далеко ушел от этого предположения с учетом того, что он рукоблудствовал на спящего в паре футов от него брата.       Естественно, согласия на такое он не получал, но и близнецы же явно спрашивают о другом. — Я никого не трогал, — отвечает хрипло.       Он поднимает глаза на сидящего напротив Дьюи ровно в момент когда тот облегченного выдыхает.       «Я трогал себя и представлял тебя,» — едва не вырывается у него изо рта, но он поспешно прикусывает язык.       Ужасным фактором является то, что они близки и обычно делятся проблемами. Скрывать от них что-то гложущее оказывается трудно. — Это уголовно наказуемо? — наконец спрашивает Дьюи.       Хьюи отрицательно качает головой. — Аморально?       Кивает. Ох, вы даже не представляете!       Допрос кончается и Хьюи дают понять, что он может поговорить с ними, но смотря в искренне встревоженные глаза Дьютерономия подросток до боли сжимает свои колени, клятвенно обещая самому себе пресекать любые попытки открыть свой чертов рот. Работает это лучше всего в церкви, потому что каждый раз в исповедальне, куда он заходит последним, всегда прося миссис Бикли подождать на улице, вместо того, чтобы использовать ее по прямому назначению, он просто сидит там и долго-долго плачет, давясь и задыхаясь, но так и не может заставить себя признаться в грехах, которые вертятся на его языке и которые не должна приписывать ему ни одна живая душа.       Правило второе: не говори никому.       Константа вторая: кусок мыла.       Хьюи моет рот с мылом каждый раз когда почти что выдает себя, почти что признается.       Нет, это не глубокомысленное философское выражение и не метафора — Хьюи буквально берет кусок мыла, открывает рот, высовывает язык и, давясь слезами и горьким вкусом химии, трет все внутренние составляющие рта, откусывает от бруска и перемалывает зубами кусочки в труху. Он тренирует себя даже не думать об этом, натаскивает как Павлов — собак, чтобы даже мимолетная и случайная мысль о вербальном признании в этой мерзости вызывала в нем не смущение, похожее на то, что испытываешь, идя на первое свидание, а желание проблеваться. Он учит себя ненавидеть любое упоминание об этом, чтобы данное уродливое чувство шло в его подсознании неотъемлемым дуэтом с так подходящим ему омерзением, а не превращало все жидкости организма в теплый и душистый чай. Все мучения того стоят, ведь как бы ни было приятно ощущение влюбленности Хьюи просто убьет себя если его братья узнают.       Трудность состоит в том, что с сиблингами он искренний и пересилить себя очень сложно. Бывает, ему это удается, а бывает, что они дурачатся и шутят, и хорошо проводят время, и веселятся.       И удавка на шее расслабляется, Хьюи поворачивается, видит едва не плачущего над очередной шуткой Дьюи и в середине груди у него взрывается сверхновой звездой отвратительный любовный Восторг. Хьюберту резко становится не смешно и он скорее любуется украдкой, собирает материал в коллекцию воспоминаний.       Рот его в эти дни наполняется вязким тягучим грязным веществом, которое, хлюпая, выльется наружу неудержимым потоком как только он разомкнет челюсти и не откусит себе язык в отчаянной попытке спасти их мирную жизнь.       В такие дни он молчалив; до какого-то момента активен и разговорчив, а после — безучастен и тих.       В такие дни он хочет признаться.       В такие дни перед сном он идет в ванную комнату последним и, давясь, вымывает свой рот от грязи и порочности, которые он хотел бы вылить на брата.       В такие дни он и Павлов, и собака.       Правило третье: мой руки.       Константа: все, чем можно оттереть кожу до состояния жжения.       Иногда даже молчаливость и отчужденность не спасают его от компании братьев.       Иногда они думают, что он просто грустный и им стоит провести вместе время.       Часто это выходит старшему близнецу боком.       Хьюи усердно моет руки с мылом каждый раз после мастурбации.       Случаев много потому что выросшие вместе, привязанные друг к другу и имеющие весьма размытое представление о личных границах тройняшки Дак не особо задумываются над тем чтобы соблюдать дистанцию или стесняться. Да и без этого фактора ситуаций хватает.       Дьюи тянется к попкорну во время просмотра фильма и в темноте случайно шарит по бедрам Хьюи, пока тот молится всем богам чтобы никто из сиблингов не заметил его начинающуюся эрекцию, произошедшую в связи с кучей сошедшихся приятностей: темнота, хороший фильм, неожиданные прикосновения рук объекта симпатии. Подросток быстро отдает ведро с закуской и прикрывается одной из диванных подушек.       Они ругаются из-за какой-то ерунды и голос у среднего Дака низкий и хриплый, он хмурится и закатывает глаза, злится, но сдерживается. У его брата краснеет лицо не от гнева — он неожиданно для себя взволнован.       Дьюи лежит на диване после душа в одних бриджах и читает книгу. У него плоский живот, узкие бедра, широкие плечи и плавный переход от бицепса к локтю. Хьюи глядит так чтобы он не заметил.       Старший близнец нависает при шутливой борьбе и смотрит сверху вниз, упирается ладонями в чужую грудь, ощущает руками сердцебиение брата, в то время как собственное едва не разрывает его голову на части. У него все тело пульсирует возбуждением и он пугается, отстраняется, пытаясь быстро найти пути побега, и в следующую секунду уже сам прижимается лопатками к полу после удачного приема. Дьюи скалится.       Такие дни всегда сопровождаются запиранием в ванне, выкраиванием времени пока он в комнате один. Первый опыт, при котором он находился от близнеца в непосредственной близости, не повторяется — не только из-за страха быть обнаруженным, но и из-за банального стыда.       Хьюи обычно старается не представлять себе ничего, но иногда богатое воображение выходит из-под контроля.       Один раз Дьюи становится интересно чего такого брат нашел в церкви, поэтому он просит взять его с собой. Хьюи пожимает плечами — причин отказывать он не видит. Луи не заинтересован и остается дома. — Веселитесь, сыны мои, — говорит он. — Когда ты в последний раз был в исповедальне? — спрашивает бывшая няня. — Ты исповедуешься? — удивляется Дьюи.       Хьюи молчит все три раза. Он по воскресеньям почти не думает и существует словно в параллельной вселенной. Он почему-то считает, что Бога нет, ведь в противном случае такого грешника, как он, покарали бы. Хотя, возможно, Господь думает, что у него есть шанс. А может ему просто плевать.       Ведь может так случиться, что Всевышний его оставил?       Хьюи думает об этом пока ждет брата, который о чем-то говорит со святым отцом. Юноша сидит на предпредпоследней скамейке и смотрит себе под ноги. На дворе зима и их куртки лежат рядом. Он думает попросить брата подождать и в этот раз все же покаяться. Он думает, что, возможно, у него есть шанс. Он думает, что ему могут дать совет.       Пока он думает, его взгляд незаметно для него самого начинает скользить по фигуре близнеца, одетого в черные джинсы и свитер. Когда утром они одевались он заметил, что под этим свитером не было футболки или майки.       Исповедальня узкая и тесная для двух, в нее запрещено входить если внутри уже кто-то есть, а так же святой отец не должен видеть посетителя.       Интересно, думает Хьюи, будут ли соблюдены эти правила, если в процессе святой отец поймет, что в исповедальне двое?       Дома они почти всегда втроем, но тут есть шанс уединиться. Он бы мог затолкать Дьюи в это маленькое помещение, залезть холодными руками под этот свитер и хоть немного погреться, потрогать, почувствовать.       Хоть немного испачкать в той грязи, которой покрыты его ладони, и хоть чуть-чуть напоить тем грехом, что жаждет вылиться из его рта водопадом.       Подросток дергается, моргает, отлепляет сухой язык от неба и с ужасом понимает, что на молнию собственных джинс давит возбуждение. Его взгляд направлен на брата, руки сжимают спинку передней скамьи и мозг все никак не может перестать генерировать новые образы, от которых хочется кричать, метаться, блевать и реветь.       Он надевает куртку и выходит под снегопад. Смотрит на наручные часы. Без десяти двенадцать. Он ни под каким предлогом не хочет возвращаться назад, потому что омерзение велико настолько, что он еле сдерживает внутри свой завтрак. У него трясутся ноги и болит голова, но наваждение проходит.       Он стоит на холоде немыслимое количество времени и ему кажется, что уже должно смеркаться.       Дьюи выходит, на ходу надевая куртку.       Спрашивает: — Ты чего не подождал?       Хьюи хочет сказать, что устал ждать, но смотрит на наручные часы.       Без пяти двенадцать.       Дью больше с ним не ходил туда и потому Хьюи снова стал пытаться сидеть в исповедальне, но уже даже не плача, а хрипя и утыкаясь себе в колени лбом потому что теперь, заходя туда, он мог думать лишь о том, что для него спасения нет, ведь те фантазии, которые он позволил себе в храме, уже имели место быть и он их помнил. И не только их.       В дни третьего правила Хью выбирает время, прячется и ведет себя тихо. Он выбирает видео в телефоне и кладет рядом. С каждым движением руки он чувствует, что становится все более грязным, словно черная субстанция, которая копится в его рту, вытекает из-под ногтей и пачкает все вокруг.       После эйфории он чувствует пустоту и иногда плачет.       Потом моет руки.       Не споласкивает, не вытирает салфетками.       Моет.       Очень тщательно, применяя разные средства, намыливает долго-долго, трет ладони друг об друга, сцепляет их в замок, проходит пальцами одной руки меж пальцев другой, использует мочалку и щетку, соду и мыло до тех пор, пока боль от химии не станет режущей. Смывает все под водой и смотрит на образовавшийся контраст своей естественной белой кожи с воспаленной красной.       Он думает, что так ему и надо.       Он думает, что если он не будет смывать эту грязь, то не будет иметь права касаться никого вокруг.       Он думает, что если понадобится, он сотрет все до мяса, а затем и до костей.       Он думает, что нужно попросить дядю Дональда опять купить новое мыло потому что это скоро закончится.       На следующий день он моет рот и все повторяется по кругу.       И так проходит почти год, а может меньше, а может больше.       А может все еще без пяти двенадцать.       Хьюи перестает ориентироваться во времени, имея в личном календаре только один день недели с закрепленным названием.       Хьюи каждое воскресенье ходит в церковь замаливать свои грехи, вырывать из себя вожделение и исповедоваться в надежде на то, что после попадания в Ад можно вернуться назад.       Когда Хьюи не ходит в церковь, а проводит время с объектом своих желаний — не важно: наедине они или нет — он потом вымывает рот с мылом, давится и иногда тошнит и плачет, потому что грязь признания вертится на языке.       Когда Хьюи не ходит в церковь и не контактирует с братом, а пребывает в одиночестве — сладком и ужасном, наполненном миром мерзких фантазий и отвратительных желаний — он потом долго моет руки все тем же мылом, параноидально всматривается в простыни (свои или его), проверяет дно душевой кабинки или пол комнаты чтобы не оставить следов.       Хьюи ходит в церковь и ревет в исповедальне потому что даже анонимно не может признаться.       Хьюи вычищает рот и потом долго чувствует вкус, запах, консистенцию мыла на своих зубах и воспаленном химией языке.       Хьюи моет руки и на них остаются болезненные царапины от ногтей и раны от чрезмерного трения, а кожа краснеет от слишком горячей или слишком холодной воды.       Дядя Дональд уже сам покупает новое мыло каждую неделю. Церковь. Рот. Руки. Начинай сначала.

я

ужасный

грешник

Господи

помилуй

Церковь. Собака Павлова. Руки. Рот. Руки. Руки. Рукирукируки.       Церковь. Рот.      Руки.       Убейте. Рот Рот. Рот. Рот. Церковь. П О М О Г И Т Е Р о т. Р уК и. со БА ка Р У к и. . . Р ОТ. Т. . . Т. Т. рОт. Ро-       Рот Дьюи раскрывается. — Я вижу, как ты на меня смотришь, — говорит он. — Всегда видел.       Хьюи чувствует желание исповедаться, вкус мыла и жжение от ссадин на руках.       Собака Павлова раскрывает пасть одновременно с тем, как сам Павлов открывает рот.       Грязь выливается из него фонтаном и ему все кажется, что в любой момент его может вывернуть прямо на ноги — свои и чужие. Брат выдавливает из него всю мерзость, заставляет произнести вслух то, за что святой отец, наверное, выгнал бы его из церкви несмотря на все правила.       Чистые руки касаются его горящих стыдом и отвращением щек.       Белый как полотно Дьютерономий открывает рот и шевелит испачканными мерзостью губами, но глухой и полуослепший Хьюи его не понимает, поэтому юноша замолкает.       На его подбородке страшный подтек черни, грязи и отравы. Хьюи видит все вокруг немного размыто, но подобное уродство не отпускает. Он хочет его стереть, но вместо этого сам пачкается.       Дядя Дональд недоумевает, смотря на накопившиеся запасы мыла.