Гнилая душа

Он мертв. Голова безвольно повисла, бледность кожных покровов, синюшные губы, заострившиеся черты, отсутствие всякого выражения на лице - да, абсолютно точно он мертв. Октавиан убеждает себя, но правда в том, что он не уверен. Когда в сенате Октавиан говорил о великом Марке Антонии, он имел в виду вовсе не его военные победы, тем более не его политическую деятельность (по меньшей мере сомнительную). Октавиан имел в виду вот что: Марк Антоний - великий лжец. Может быть, величайший лжец своего времени. И до последнего Октавиан с несвойственной ему тревогой по поводу ненастоящих вещей смотрит на труп Марка Антония. Ему кажется, что Антоний сейчас вскинет голову и улыбнется ему: - Щенуля! Я готов начать. Руки его будут быстры, а движения точны. Секунда, и клинок окажется у Октавиана в солнечном сплетении, загнанный до рукоятки (Антоний ни в чем не любил полумер). Что-то из области ночных кошмаров. Октавиан даже разочарован, когда ничего подобного не происходит. Антоний мертв, так же честно и правильно мертв, как и его ненаглядная египетская конкубина. Мертв даже дольше и точнее. И, безусловно, Октавиан хочет этим насладиться. Он слышал, что люди испытывают невероятный прилив энергии, силы после смерти их заклятого врага. Слышал, кстати, кажется от Антония. Сейчас он понимает, что это не так. Есть лишь легкая тревога, что это еще не конец, она, как прерванный не вовремя ночной кошмар, грызет его разум и, это чувствуется, будет грызть еще долго. Октавиан пытается вспомнить тот удар Антония, первый, он вышел больнее всего. Пусть потом Антоний пытался его задушить, неважно - это почти забылось, как и град обрушившихся перед этим ударов. Запомнился только первый из них. Антоний разбил ему нос. Теплая кровь потекла вниз, в рот. Мать никогда не разбивала Октавиану нос. Он ощутил панику от нарушения целостности своего тела, и ему казалось, что кровь вытечет из него вся. Октавиан жутко испугался, но не успокоился. Да как он посмел ударить его? Кто он такой? Эта злость заслонила страх и позволила ему ударить в ответ. Октавиан был уверен: Антоний тоже не забыл его удара. Потом, когда он ушел из дома, ему еще долго снилось, что у него идет носом кровь, хлещет, а он, видя себя как бы со стороны, ловит ее в ладони, и крови так много. Она течет сквозь пальцы. Но сейчас это вспоминается плохо, будто сквозь прозрачную, но пелену. Кроме того, стремительно начинает болеть голова - в их египетском дворце душно, все пропахло этими отвратительными (какая ирония) восточными благовониями. Они хорошо скрывают запах разврата. - Что она сказала? - спрашивает Агриппа. - Что у меня гнилая душа, - рассеянно отвечает Октавиан. Краем глаза он видит, что у Агриппы как раз вовсе не рассеянное лицо, он не удивлен. А вот Октавиан удивлен? Чем он хуже Антония, почему душа Антония, по мнению египетской царицы, не гнилая? Антоний убийца, каких поискать, и убивает он сладострастно, и смотреть на это почти так же невыносимо и притягательно, как смотреть на него с женщинами. Антоний лжец, он вдыхает правду и выдыхает ложь. Он разрушает все, к чему прикасается, разбирает по косточкам. Он уничтожил даже себя самого. Нахальный и жестокий пьяница, самонадеянный глупец со слепой звездой над головой. Почему его душа не гнилая? Октавиан не чувствует обиды, (снова Антоний что-то забрал у него) ему просто интересно. Поменяйся они, к примеру, местами, сказала бы Клеопатра Антонию, что у него гнилая душа? Глупости, конечно, ведь царица Египта немедленно прыгнула бы к нему в постель. А потом Октавиан смотрит на руку Клеопатры, сжимающую руку Антония. Она вцепилась в него сильно, так, словно это прикосновение избавило ее от мук смерти. Так дети хватаются за руки матери в темноте. И, кажется, Октавиан знает ответ. Ему вдруг вспоминается одна, в остальном совершенно безынтересная, летняя поездка. Они отправились на виллу Антония, куда-то к морю, а ведь Октавиан даже не помнил, куда. Помнил только, что виллу эту Антоний купил на деньги, награбленные в Галлии, бесконечные разговоры об этом и о его воинской удали. Октавиан действительно помнил очень немногое: босую и счастливую мать, синее море, драгоценное украшение берегов, выбеленные солнцем стены, крики чаек по утрам, вовсе не такие, какими воспевают их греческие поэты - ужасные, сварливые, врезающиеся в голову, похожие на плач женщин, узнавших о смерти. Однажды они с матерью сильно поссорились, и Октавиан ушел бродить по каменистому берегу, пение волн бросало его в дрожь, потому что оно было похоже на биение сердца матери. Он обхватил голову руками и долго ходил туда и обратно. Сколько тогда было Октавиану? Может быть, тринадцать или даже четырнадцать. В конце концов, он сел и расплакался, в последний раз в своей жизни. Октавиану было плохо, но он не мог понять, почему. Волны гудели зловеще, длинно, перед глазами дергалось небо в облаках. Небо и море синие, такие, что режет глаза. И проклятые чайки плачут, будто летают над погребальными кострами. Октавиан и не знает, сколько он там сидел. Он редко теряет счет времени, а вот тогда - потерял. Должно быть, долго, потому что, когда он услышал Антония, солнце было уже с другой стороны от него - за Антониевой спиной. Вокруг него - невыразимое сияние, увидь Антоний себя со стороны, он бы сильно обрадовался. Антоний любил такие фокусы. - Щенуля! - сказал он. - Все с ног сбились, тебя ищут. Мать убивается, думает, ты, чего доброго, кинулся. Вернешься, она тебя за ухо оттаскает немножко. Он сел рядом. - Что там, красиво? - Я не знаю, - растерянно ответил Октавиан. - Ну, если б красиво было, я уверен, даже ты бы сообразил. Он помахал ладонью перед его носом, мол, так и сяк. Мнение знающего человека, надо же. Некоторое время они сидели молча, Антоний откинулся назад и вдыхал морской воздух, а Октавиану казалось, что если он сосредоточится, то непременно услышит, как раскрываются легкие Антония. - Да, - сказал Антоний. - Кстати говоря, она тебя любит. - Что? - Уж мне поверь, я в этом разбираюсь. Твоя мать души в тебе не чает. - Она не чает души в себе. Максимум - в тебе. - Тоже верно. Антоний еще помолчал, потом с очаровательной и омерзительной своей улыбкой сказал: - Ты всегда будешь ее крошкой, матери, знаешь ли, есть матери! Они не меняются. Тягостно это, как думаешь? - Не понимаю, о чем ты. - Твоя мать всегда будет думать, что она умнее тебя. И знает все лучше. Потому что когда ты родился, она ощутила себя самой мудрой женщиной во вселенной. Создавшей совершенное существо. Это Октавиан запомнил. - Характер у нее - божье наказание, но она тебя любит. Это в первую очередь. Какая бы ни была, вот тебе такая досталась, но она - мать. И сердце ее болит за тебя невероятно. Эта его цветистая речь, Октавиан не мог ее слушать. Но слушал. - Да? Она говорила? - Много раз. Гордится тобой. Думает, что ты умнее всех. Кроме, разве что, ее материнского сердца. Хочет, чтобы ты был счастлив. - Это так не выглядит. Он согласился легко. - Не выглядит. Но так есть. И она не может тебя разлюбить. Кем бы ты ни был. Клянусь... - Нет, не надо. Только не это. Не упоминай никаких частей тела Юноны. Он поднял руки. - Сможешь поверить мне без интимных подробностей такого рода? - Да, - сказал Октавиан. - Обойдусь. Антоний протянул руку, потрепал его по волосам. - Хотелось бы и этого избежать. - Сложно, но возможно. Они еще какое-то время помолчали, и Октавиан заметил, что синева моря больше не режет ему глаза. Тогда он спросил: - А тебя она любит? - А как меня можно не любить? - спросил Антоний. О, у Октавиана был ответ, но Антоний не дал ему и слова вставить. - Любит, конечно. Она, к счастью, не слепая и не глухая. - А разлюбить может? И тут он захохотал. Самозабвенно, почти безумно, словно был мертвецки пьян или сошел с ума. А потом помотал головой. - Нет, - сказал Антоний, его душил смех. - Нет, разлюбить меня она не может. Никто не может. - Вот это самомнение. - Вот это - самомнение, - сказал он, со смаком выделив слово "это". - Ладно, щенуля, пойдем домой, она волнуется. На обратном пути Антоний болтал без умолку, рассказывал свои хвастливые истории, и в какой-то момент Октавиан понял, что Антоний хочет поднять ему настроение. И, почти на крыльце, понял, что Антонию это удалось. Теперь, вот, много лет спустя, в золотом дворце египетской царицы, глядя на мертвого Антония, Октавиан вспомнил именно об этом. И у него появилось предположение, за что египетская царица так полюбила его, и почему в свой смертный час она так желала его любви. И вот эта способность Антония желать и испытывать такую сумасшедшую близость (отблески этого безумия он увидел в нем тогда, на берегу) наполнила Октавиана настоящим отвращением. Он разъединил их руки.