Необычное утро

- Ямамото… с-сука… отвали, - Гокудера едва ворочает распухшим языком, во рту адова пустыня, но он выдавливает еще и умоляющее – пожа-алуйста!.. Будто Ямамото это остановит, ага. Гокудера пытается открыть глаза, чтобы сообразить хотя бы, где он – взбесившиеся тактильные ощущения выдают какую-то ерунду, а уши будто заткнуты ватой. Гокудера сглатывает, чтобы отложило, одновременно разлепив левый глаз, и вернувшиеся разом слух и зрение заставляют его застонать от отчаянного желания вернуться обратно в спасительное небытие. Разоренная гостиная его нового дома в Италии неприятно напоминает декорации к сцене пост-апокалипсиса, сам он какого-то хрена лежит мордой вниз на здоровенном столе эбенового дерева, обошедшегося едва не в полстоимости дома, из угла несется душераздирающий храп, а навалившийся сверху Такеши мерно, как тесто, мнет ему задницу горячими лапищами, жарко дыша перегаром в шею. У Гокудера затекла рука, неловко зажатая между животом и проклятым столом, в башке что-то тоненько звенит и кружится, к щеке прилипла какая-то разноцветная хрень (Боже, блять, неужто они вчера еще и конфетти тут устраивали?!..), а еще у него мучительный утренний стояк. Судя по незатихающей ни на миг активности в районе его задницы, у Ямамото – тоже. Гокудера осторожно, чтобы не расплескать мозги через уши, поворачивает голову, оглядываясь через плечо – и встречает совершенно бездумный взгляд Ямамото, отливающий жаркой медью. Тот так сосредоточен на том, чтобы, лапая, не упустить ни сантиметра гокудеровой задницы, что едва ли вообще заметил момент пробуждения ее владельца. Гокудера хватается высвобожденной из-под себя рукой за край столешницы и пытается подтянуться, выползти из этого сосредоточенно сопящего жаркого плена – план с треском проваливается, когда Ямамото так же молча, не отвлекаясь, возвращает его на место, потянув за бедра. Гокудера скользит собственным стояком, упакованным только в тонкую ткань мягких домашних брюк по полированной поверхности, и обреченно закрывает глаза, сдаваясь. Тело гудит и ломит, в голове пусто, и сладкая тяжесть внизу живота тягуче поднимется по венам все выше. Ямамотины пальцы деловито тянут вниз широкую резинку его штанов, голую задницу, уже горящую от бесцеремонного тисканья, приятно холодит воздух, и Гокудера лениво тянет, устраиваясь поудобнее щекой на ладони: -…ну, не здесь же, а-а?.. Вместо ответа горячие, влажные ладони ложатся на ягодицы, нетерпеливо подрагивая, и оглаживают их, будто примериваясь – Гокудера сжимается от неожиданности, когда сильные пальцы каменно впиваются в мышцы, разводя, растягивая половинки в стороны. Ленивый морок утра после всенощной вечеринки в честь новоявленного папаши Ямамото рассеивается мгновенно - Гокудера будто со стороны видит себя, распластанного на столе посреди гостиной, людей, спящих по углам, где придется, и в любой момент могущих проснуться, увидеть, - и дергается, вырываясь уже всерьез: - Блять, прекрати, Ямамото! Тот на миг каменеет мышцами, легко удерживая его на месте, чертов лось, и виновато, но неумолимо выдыхает в ухо короткое: - Прости, не могу. Гокудеру прошибает разрядом от затылка до пяток от этого «извинения», выданного авансом за то, что сейчас последует, от жгучего понимания – не отпустит. Злость смешивается с беспомощностью в идеальных пропорциях, и Гокудеру развозит от этой смеси, как от глотка текилы на пустой желудок – тело слабеет, предает, и он дергается еще раз на чистом упрямстве: - Ты ебанулся, Ямамото, пусти!.. Ямамото даже не отвечает, сползая ниже, бесцеремонно подтягивая Гокудеру к краю стола, поудобнее устраиваясь так, чтобы оказаться прямо напротив вожделенной задницы – и со стоном вминается в нее лицом, зарываясь ртом, щеками, покрепче сжимая взмокшими ладонями. От того, как этот придурок откровенно кайфует, заполучив его зад, будто дорвавшись до какого-то неземного наслаждения, у Гокудеры дергается, наливаясь до каменного состояния, член. Из угла доносится неразборчивое бормотание, через миг снова сменяясь размеренным храпом - от стыда и страха закладывает уши, но Ямамото принимается прикусывать и посасывать разгоряченную, чувствительную кожу, - и Гокудера не выдерживает, приподнимает бедра, толкаясь назад, отклячивая задницу, чтобы еще, еще!.. Ямамото стаскивает с него штаны почти до колен, воспользовавшись моментом, и Гокудера пачкает смазкой темную поверхность стола, утыкаясь горящим лицом в скрещенные запястья. Стреноженный собственными штанами, с бесстыже выставленной напоказ раскрасневшейся задницей, лежащий на столе в своей гостиной, полной народу, он жмурится и тяжело дышит, облизывая пересохшие губы – стараясь удержаться на тонкой грани острого возбуждения, где-то между полной беспомощностью и сладким нежеланием сопротивляться. Ямамото на миг отстраняется, убирает ладони и прежде, чем Гокудера успевает догадаться, возмутиться, - звонко и хлестко бьет по обеим половинкам сразу, выбивая из него короткое полузадушенное «ах-х!» Стыдно, сладко, больно! Больнее всего – упирающимся в твердую столешницу коленям, и Гокудера ерзает, пытаясь облегчить давление. Для этого приходится развести колени в стороны, раскрываясь еще сильнее, еще откровеннее, и сдавленный стон Ямамото показывает ему, что так гораздо лучше не только его коленкам. Гокудера затихает, вслушиваясь в себя, и одновременно карауля звуки спящего дома, - когда Ямамото принимается мокро и размашисто вылизывать его от яиц до самого копчика. Горячо… язык у Такеши идеальный – мягкий, бархатный, слюны столько, что уже через полминуты каждое движение сопровождается пошлым хлюпаньем, и Гокудере кажется вопреки логике и физиологии, что он течет там. Мокро, жарко, сладко. Яйца поджимаются, от восхитительно острого возбуждения мелко потряхивает напряженные, широко разведенные бедра – ужасно хочется потереться обо что-нибудь подходящее пульсирующим членом, и кончить, но под ним только гладкая, жесткая и безупречно ровная поверхность проклятого стола. Гокудера всхлипывает, втягивает и прикусывает щеку изнутри, мгновенно представляя, как похабно выглядит при этом, и толкает зад еще выше. Ямамото там, сзади, взрыкивает и по-хозяйски дергает его на себя, заставляя практически встать на четвереньки, и упруго ввинчивается узким горячим языком в нализанную дырку – это почти невыносимо. Гокудера утыкается лбом в холодную столешницу, и скрещивает руки на затылке, прикрывая уши, будто прячась от проступающих в предрассветной серости очертаний реальности. Хочется член в рот – Гокудера тягуче сглатывает, представив, как толстый, ровный, одурительно терпко пахнущий член Ямамото тычется ему в губы текущей коричневато-розовой головкой. Ямамото заменяет язык пальцами, ломится по слюне сразу двумя, разводя их ножницами, растягивая и раскрывая – Гокудера выныривает из своего «убежища», оглядываясь через плечо, чтобы успеть поймать скользнувшую по лицу Ямамото мгновенную судорогу неутолимой жажды. Чертов повернутый на его заднице псих, которому всегда мало – наверное, если бы он мог, он бы залез туда весь, блять, и просто жил там.. вечной занозой в заднице Хаято Гокудеры. Зрачки у Ямамото потемневшие и расширенные, почти до краев заполнившие глаза непроглядной темнотой – никаких демонских спецэффектов, достаточно их двоих. Ямамото хищно втягивает носом густой запах слюны, влажной кожи, возбуждения, гокудеровой смазки, щедро капающей на стол из поджатого к самому животу члена, гокудеровой задницы, растянутой, вылизанной, пульсирующей дырки – и всовывает туда еще два пальца разом. Гокудера глухо охает и матерится сквозь зубы, но не зажимается, наоборот, подается еще назад, насаживаясь глубже. Ямамото весь – кончики пальцев, самые подушечки, жадно впитывающие ощущения гладких, горячих, нежных стеночек, растянутых вокруг них. Ямамото скользит пальцами вверх, и вниз, и по кругу, до боли выворачивая гибкое запястье – гладит Гокудеру изнутри, трогает, содрогаясь от этой невероятной доступности, открытости. Наклоняется ближе, рассматривая припухшую, покрасневшую дырку, влажно блестящую от его слюны, медленно тянет пальцы назад, следя за тем, как края слегка выворачиваются наружу этим невозможно мягким, желанным нутром. Гокудера стонет в голос, забывшись, ломко прогибаясь в пояснице, когда Ямамото медленно обводит растянутый вокруг его пальцев вход горячим языком, цепляя крохотные морщинки на нежной кожице, и лихорадочно выдыхает внутрь, обдавая жаром: - Моя дырочка… Гоку… И принимается сильно, жадно вылизывать по кругу, толкаясь внутрь, натирая до сверхчувствительности тонкую, припухшую уже кожу, поддерживая Гокудеру за разъезжающиеся по столешнице бедра. Гокудера уже на грани, в глазах плывет и дробится калейдоскопом жаркая темнота, живот поджимается… Он не сразу понимает, что происходит, когда растянутую до предела дырку обжигает резкой, мгновенной болью, и кончает уже на втором ударе чем-то тонким и хлестким, заливая драгоценное темное дерево молочно-белой спермой. Ямамото рычит и кусает его за измученную ягодицу, кажется, прокусывая до крови, но блаженно оседающему на испачканный стол Гокудере все равно, - оргазм качает его затухающими волнами, притупляя чувствительность, кипуче плавя сознание… Он безвольно и послушно открывает рот, заваливаясь щекой на прохладную поверхность, принимая каменный член Ямамото, толкающийся ему в губы, и глотает горьковато-пряную сперму, толчками бьющую из него прямо в горло. Когда через долгую минуту к нему возвращается сознание, а поплывший к переносице взгляд вновь обретает способность фокусироваться, ему хочется и заржать, и провалиться сквозь ебаный эбен одновременно. Прямо перед ним на полу лежит обессилено откинувшийся на спину Ямамото с полуопавшим членом, вытащенным прямо из расстегнутой молнии на так и не снятых джинсах, и с зажатым в кулаке обрывком гитарной струны (сука, больно ведь!), - а из дальнего угла гостиной на них испуганно таращатся три пары глаз, в которых даже издалека легко читается борьба ужаса с недоверием.